Из воспоминаний

Для него каждое слово было образом, и ум его свободно играл со звездами.

Рокуэлл Кент, «Курс N by E».

Сегодня я прочла в статье Альбера Камю слова «великий Пастернак» ¹. И хотя всю жизнь Пастернак был для меня человеком необыкновенным, камертоном, по которому я старалась настроить свой душевный лад, мне как-то трудно думать о нем как о «великом». Близкая дружба Яши и Б. Л. в молодости и частые встречи с ним в десятилетие 1922 – 1932 сделали его для меня «Боричкой». Очень трудно писать о «великом»человеке, очень ответственно. Боюсь, что я этого не смогу. Постараюсь писать о «Боричке», как мне этого давно хотелось. Еще подтолкнул меня в этом направлении один милый юноша, который говорил мне, что все важно знать о Б. Л. Даже то, что у него часто болели зубы. Попробую. (…)

В 1922 году (может быть, в конце 1921-го) Яше попали в руки стихи Б. Л. Пастернака, молодого, до того ему неведомого поэта. Поэзия была Яшиной страстью, он сам в то время писал стихи. Стихи чужие чувствовал остро и тонко. Хорошие стихи приводили Яшу в состояние восторга, подъема, были для него счастьем. Для него не существовали «трудные»стихи. Сквозь слова и строчки он чувствовал, «видел»самую душу поэта, его мысли и чувства. В это примерно время Яша начал работать в журнале «Печать и революция». Первое, что он там напечатал, была рецензия на книгу стихов Б. Л. «Сестра моя жизнь». Рецензия понравилась Пастернаку, и он пришел в редакцию. Так состоялось знакомство Яши с Б. Л.(…)

Я очень ясно помню наш с Яшей первый визит к Б. Л. ранним летом 1922 года. Б. Л. жил тогда на Волхонке, 14, на втором этаже, в бывшей квартире своих родителей. Из прихожей была дверь в комнату, занимаемую братом, Александром Леонидовичем. Другая дверь вела в бывшую столовую. Комната, мне помнится, темноватая, длинная, с длинным столом. Позднее ее разделили занавеской, стол поставили круглый. На стенах висели эскизы и наброски отца Пастернака, Серова, других художников. Я помню эскизы к картине Серова «Девочка с персиками»и портрету «Мика Морозов». Кстати, М. Морозов, будущий шекспировед, был другом детства Пастернака². Из столовой, выходившей во двор, одна или несколько дверей вели в комнаты, выходившие по фасаду. Я их смутно помню. Они были, кажется, большие, перегороженные и полупустые. Помню только, что, проходя в комнату Б. Л., заметила большое кресло с высокой резной спинкой черного дерева. Почему-то это единственное, что мне отчетливо запомнилось. Комната Б. Л. была большая, тоже темноватая и полупустая. Позднее ее тоже перегородили занавеской. Сразу у входа стояло пианино. В течение вечера Б. Л. вдруг сел за рояль и начал импровизировать. Это был единственный раз, когда я видела Б. Л. за роялем. Около пианино стоял большой ящик. Говорили, что он полон нот, сочинениями Б. Л. Друзья его еще помнили, что он не только поэт, но и музыкант, помнили, какое блестящее будущее композитора предсказывали ему Скрябин и Рахманинов, друзья его матери-пианистки.

Мы с Яшей пришли вместе с поэтом Дмитрием Петровским и его женой Марийкой (Мария Гонта) ³. Они жили недалеко от нас в Мертвом переулке. Странная это была пара. Петровский – неистовый поэт и человек. В гражданскую войну он примыкал к анархистам. Говорили – убил помещика, кажется, своего же дядю. Был долговяз, и создавалось такое впечатление, будто ноги и руки у него некрепко прикреплены к туловищу, как у деревянного паяца, которого дергают за веревочку. Стихи у него были иногда хорошие, но в некотором отношении он был графоман. Помню забавный случай. Я лежала дома, болела. Вдруг утром является Петровский и объясняет: «Я на минутку – оставить галоши. Мне надо тут поблизости пойти бить одного человека. Так неудобно бить в галошах». Оставил галоши и ушел. Через 15 минут вернулся: того человека не оказалось дома. Петровский разделся, подставил голову под кран в кухне (рядом с которой была наша комната). Отфыркался, зашел в комнату и попросил бумагу и перо. Наверно, час он сидел за столом, писал и перечеркивал стихи. Потом встал, сказал: «Уф! Теперь мне легче», скомкал все написанное, бросил в корзину и ушел. Марийка была актриса (снималась в эпизодической роли в «Путевке в жизнь»). Я редко видела такое изменчивое, всегда разное, очень привлекательное, хотя не сказать что красивое лицо. Одевались они с Петровским очень забавно в самодельные вещи (тогда еще трудно было что-нибудь достать), сшитые из портьер, скатертей и т.п., всегда неожиданные по фасону и цвету. Жили они очень дружно и были влюблены друг в друга, что не помешало Петровскому вскоре бросить Марийку. В те годы Петровский дружил с Б. Л., но спустя несколько лет резко с ним поссорился, как, впрочем, рано или поздно почти со всеми своими друзьями.

О чем шел тогда у Пастернака разговор, я не помню. Но помню, что Б. Л. позвали к телефону и он, вернувшись, сообщил, что сейчас приедут Маяковский и Асеев. Действительно, вскоре приехали Асеев с женой и еще кто-то. Маяковский не приехал. Б. Л. стал готовить чай и только успел разлить его в чашки, как в открытое окно его окликнул женский голос. Б. Л. подошел к окну и стал уговаривать собеседницу подняться и не обращать внимания на то, что она «в тапочках». Из разговора стало понятно, что она приехала из загорода. Она пришла, окинула комнату ревнивым взглядом и сказала: «А вы уже без меня устроились». Так мы познакомились с женой Б. Л., Женей. Что мне сказать о Жене? Гордое лицо с довольно крупными смелыми чертами, тонкий нос с своеобразным вырезом ноздрей, огромный, открытый, умный лоб. Женя одна из самых умных, тонких и обаятельных женщин, которых мне пришлось встретить. Так считал и Яша. Он всю жизнь относился к ней с нежностью и благоговением, так что порою меня начинала грызть ревность, от которой я с трудом отделывалась. Но характер у Жени был нелегкий. Она была очень ревнива, ревновала Б. Л. к друзьям, на что не раз жаловались тогдашние ближайшие друзья Б. Л. – Бобров и Локс.

Костя Локс (Константин Григорьевич) был глубоко образованный человек. Его специальностью были греческая философия и литература. Молчаливый и мрачноватый, он мог у нас дома часами молча разглядывать книги на полках, если Яши не было дома. Он бывал у нас часто. Приходил и с женой, удивительно мало подходившей к нему хорошенькой пустенькой блондинкой. (Через несколько лет они разошлись. Еще через какое-то время Локс женился на своей студентке. Вторая жена Локса была необычайно симпатичная женщина и очень любила его. К сожалению, она рано умерла. У нее была дочь от первого брака, и Локс очень привязался к этой девочке, которая осталась с ним после смерти матери.) О Боброве можно было бы сказать многое. Но я ограничусь тем, что человека с более острым, язвительным и злым умом я не видела. Поэт и математик, он тоже был глубоко и всесторонне образован.

Чаще всего к нам они приходили втроем: Б. Л., Бобров и Локс (с Бобровым Б. Л. позднее резко порвал), и начинались многочасовые споры и разговоры о философии и литературе. Философские термины, которыми пестрела их речь, были мне непонятны. Забравшись с ногами на диван, я с напряжением вслушивалась, стараясь понять. Мне не хватало знаний, но все же было бесконечно интересно. Особенно я любила, когда говорил Б. Л. Сначала я мало могла понять. Но постепенно я научилась вникать в этот искрящийся недосягаемый поток образов. Б. Л. иначе мыслить и выражаться не умел. Один образ набегал на другой, вызываемый странным, только ему свойственным ходом ассоциаций. Трудно, невозможно это передать или описать. Я только могу сказать, что весь строй стихов Б. Л. именно таков, какими были ход мыслей и речь Пастернака. Его обвиняли в надуманности, в нарочитом осложнении поэзии. Между тем он просто не мог иначе думать, писать и говорить. С непривычки вы еще только старались понять сложный образ, возникший в его речи, как за ним следовал новый, неожиданный, еще более сложный, в первое мгновение казалось, что с предыдущим не связанный. Такова была речь Пастернака, не только когда он говорил о литературе или философии, особенно же о своих чувствах; нет, о самых простых бытовых и жизненных вещах он говорил так же образно и неожиданно. Конечно, понимать Б. Л. меня научил Яша, который часто читал и объяснял мне стихи Пастернака. А понять стихи Б. Л. значило научиться понимать его самого. Не знаю, как мне передать высоту душевной и духовной настроенности Б. Л. Если в жизни и в быту он ошибался, мог быть обидчив, тщеславен, то в области духа он был воистину камертон, мгновенно чувствовавший любой фальшивый тон. Плохо, что у меня такая память, что я ничем не могу подкрепить своих деклараций, привести содержание бесконечных бесед и споров Яши с Б. Л. И трудно мне объяснить то особое место, которое он занял в жизни Яши и моей. Для меня лично все эти беседы Яши с Б. Л. и его друзьями были истинным университетом, в котором формировался мой ум, вкус и мироощущение.

Летом 1922 года⁴я тяжело заболела. Нужно было прикладывать лед, а в аптеках его тогда не было. На Волхонке, недалеко от дома, в котором жил Пастернак, помещался Институт мозга. Б. Л. заметил, что во дворе института был заготовлен лед. Он повел туда Яшу, и они вместе несколько раз «воровали»для меня лед. Кстати, этот институт был источником мучений как для Б. Л., так и для Яши. Дело в том, что в подвалах института содержалось много подопытных собак. Собаки эти день и ночь жалобно выли, скулили, плакали. Б. Л. не раз об этом говорил, а Яша неизменно в этом месте переходил на другую сторону улицы, несмотря на то что через несколько шагов приходилось переходить обратно: дом Б. Л. находился на той стороне, что институт.

Лето 1923 года Б. Л. и Женя жили на даче в Братовщине. Женя ждала ребенка. Яша был у них на даче⁵. Рассказывал потом о длинной прогулке по лесу и о том, как бодро Женя в ней участвовала. Осенью родился сын. Женя его назвала Евгением⁶. Этот год я мало выходила, много хворала. Осенью 1924 года у меня родилась дочь. Женя пришла меня проведать, принесла какие-то вещички, из которых сын ее уже вырос. Долго смотрела на Наташу и говорила о том, как быстро все забывается: ей уже трудно вспомнить Женю таким, как сейчас Наташа. Я не удержалась и спросила, почему она назвала сына по себе (в еврейских семьях не принято было называть детей по живым родственникам). «Я хотела, чтобы был настоящий Женя Пастернак, я не верю, что буду долго Женей Пастернак», – ответила она. (…)

Она была одаренной художницей, отличной портретисткой, обладала безукоризненным вкусом. (…) Она была достойна Пастернака.

Осенью 1924 года Яша начал заниматься Ленинианой. Не помню уже, каким образом Яша пришел к мысли заняться собиранием заграничных откликов на смерть Ленина. Но Яша очень увлекся этим делом. Страстная, увлекающаяся натура Яши заставляла его с головой уходить в каждое новое увлечение, будь то какое-нибудь дело, человек или отвлеченная идея. И всегда ему хотелось привлечь и вовлечь в тот круг, которым он горел, всех близких (а иногда и не очень близких) ему людей. Лениниана владела всеми его мыслями, отвлекая от работы в «Печати и революции». Б. Л. нуждался в заработке и хорошо владел языками. Словом, «нашелся друг отзывчивый и рьяный…» – так сказал Б. Л. о Яше потом в «Спекторском» ⁷.

Не помню, в эту ли зиму или в следующую Б. Л. однажды пришел со свертком трубочкой. Очень довольный, развернул его. Оказалось, он принес Яше в подарок свой портрет, автолитографию работы своего отца. Приподнятое кверху стремительное лицо. Яша всегда говорил, что к этому портрету полностью относятся слова Марины Цветаевой, что Б. Л. одновременно похож на араба и на его коня. Портрет этот всегда висел над рабочим столом Яши. Он погиб в войну, чего я никогда себе не прощу.

Еще об одном близком друге Б. Л. я не сказала пока ни слова. О Николае Николаевиче Вильям-Вильмонте. Кажется, они с детства были знакомы домами. В семье Вильмонта господствовала немецкая культура. Ник. Ник. сам в совершенстве владел немецким, учился в немецких университетах⁸. Он был страстный, очень эрудированный философ. Поток философской терминологии очень не вязался с его румяным, круглым, совсем детским лицом и пухлой фигурой. Он был совершенно отрешен от действительности, от практической жизни, тогда такой бурной, жил только своими мыслями и идеями. Переводил стихи Пастернака на немецкий язык, а стихи Рильке – на русский. У нас он бывал реже, чем другие друзья Б. Л. (Забегая вперед, я здесь скажу, что в начале 1930-х годов я одновременно с Вильмонтом работала во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей и узнала его ближе. Именно тогда он начал «спускаться на землю»и у него начали проявляться практические способности, которые у него так блестяще развились позднее, особенно в последнюю войну. Но дружбу с Пастернаком он сохранил до смерти Б. Л. и многим помог ему в трудное для него время.)

В конце 1922 или в начале 1923 года из Киева в Москву переехал пианист Генрих Нейгауз. В Киеве я занималась с Нейгаузом. Я глубоко ценила этого талантливого и тонкого музыканта, удивительно разносторонне образованного человека. Когда он приехал в Москву, мне страшно хотелось познакомить его с Б. Л. Мне казалось, что эти два самых, по-моему, замечательных человека должны были сойтись. Моего вмешательства не потребовалось. Они познакомились и – я оказалась права – очень подружились. В дальнейшем эта дружба для обоих обернулась очень трудно. Но об этом – потом. Жена Нейгауза с двумя сыновьями переехала в Москву на год или даже на несколько лет позже самого Генриха Густавовича. Так в частых встречах с Пастернаками прошла зима 1924 – 1925 годов. Летом мы разъехались по дачам. По-видимому, осенью 1925 года, я не помню точно⁹, Б. Л. уехал за границу. В то время это было довольно просто, разрешение давали легко. И финансовый вопрос как-то разрешался, я тогда не интересовалась – как. Родители и сестра Б. Л. жили в Берлине. О Пастернаке в Берлине написал в своих воспоминаниях Эренбург¹⁰. Писала о нем и Марина Цветаева. Несомненно, встреча с Мариной Цветаевой была самым значительным событием в этот период жизни Пастернака. Женя знала об отношении Б. Л. к Цветаевой и очень страдала. Вообще, у Жени с Б. Л. отношения были неровные, порой очень напряженные. Женя была человек крайне требовательный не только внешне, но и внутренне. Она не прощала Б. Л. ни одного слова, жеста, которые считала недостойными его, ни одной ошибки. Я помню, что мы как-то возвращались целой компанией откуда-то, где Пастернак выступал.

1. Эти слова были сказаны А. Камю в его Нобелевской речи «Художник и его время», произнесенной 14 декабря 1957 года: «Тогдашняя Россия – Блок и великий Пастернак, Маяковский и Есенин, Эйзенштейн и первые романы о стал»и цементе – подарила нам великолепную лаборатории) форм и сюжетов, плодотворное беспокойство, страсть к поискам».[↩]
2. Михаил Михайлович Морозов (1897 – 1952) был впоследствии редактором и комментатором шекспировских переводов Пастернака.[↩]
3. Мария ПавловнаГонта, актриса и журналистка. В 30-х годах печатала очерки об авиации в журнале «Прожектор»и газете «Красная звезда». Автор воспоминаний о Пастернаке (рукопись).[↩]
4. Ошибка. Летом 1923 года.[↩]
5. Сохранилось письмо Б. Пастернака Я. Черняку от 12 июня 1923 гола:

   «Дорогой Яков Захарович!

   Так и не удалось нам свидеться в городе. Но это можно и нужно поправить. Соберитесь как-нибудь к нам на воскресенье. Очень удобный поезд отходит с Ярославского вокзала в 12.45, однако проверьте. Ехать надо за Пушкино до ст. «Братовщина»Сев. ж. д. Тут слезете и пойдете через село «Братовщину»в деревню «Костино», Вам всякий дорогу укажет. Живем мы в крайней, последней избе по деревне «у Сергея», так спросите. Изложение этого маршрута, кажется, отбивает охоту ему последовать. Впечатленье это обманчивое. Трехверстного тут Вы и не заметите, тем более что с этого поезда у Вас всегда будут к нам попутчики, а, м. б., и знакомые.

   Просим с супругой, если она хороший ходок и эти три версты ее не пугают.

   Если Вам улыбается приехать в большем обществе, сообщите, пожалуйста, все эти сведенья Косте и Нине Всеволодовне Локсам, которых я тоже очень хотел бы видеть и все равно, наверное, на одно из воскресений законтрактовать. Вы можете в облегченье розысков созвониться в городе с братом, Александром Леонидовичем (11 – 66), или же с Ник. Ник. Вильямом (1 – 92 – 87) и поехать с кем-нибудь из них. До свиданья. Крепко жму Вашу руку. Сердечный привет Вашей жене.

   Любящий Вас

   Б. Пастернак. 12/VI 23

    

   P.S. Если можете, привезите, пожалуйста, последний номер «Печати и революции», и если Вы располагаете и этим журналом, то, хотя бы на время, и «Красимо новь»

   (Архив Н. Я. Черняк).

   [↩]

6. Старший сын – Евгений Борисович Пастернак.[↩]
7. В поэме «Спекгорский»Пастернак писал:

   Я бедствовал. У нас родился сын…

   Нашелся друг отзывчивый и рьяный.

   Меня без отлагательств привлекли

   К подбору иностранной лениньяны.[↩]

8. Ошибка. Н. Вильям-Вильмонт не учился в немецких университетах.[↩]
9. Пастернаки уехали за границу в августе 1922 года и вернулись в Москву в марте 1923 года.[↩]
10. И. Эренбург в книге «Люди, годы, жизнь»писал: «В заурядном немецком кафе по пятницам собирались русские писатели… Выступал Маяковский. Читали стихи Есенин, Марина Цветаева, Андрей Белый, Пастернак, Ходасевич».[↩]