Иван Микитенко – драматург классового пристрастия

Иван Кондратьевич Микитенко (1897 – 1937), один из талантливых украинских драматургов, один из «первых храбрых» в создании театра социалистического реализма, вновь ожил сейчас и для зрителя и для читателя. Его «Диктатура», «Кадры», «Девушки нашей страны», «Соло на флейте» оставили яркий и самобытный след в нашей литературе. Вместе с тем получает более правильное, всестороннее освещение украинская драматургия конца 20-х и первой половины 30-х годов как важнейший этап в становлении советского театра.

Не все одинаково ценно, идейно близко нам в художественном наследии этого времени. Националистические ошибки пьес Миколы Кулиша, проповедь абстрактного гуманизма в ряде пьес Ивана Днепровского, мелодраматизм в пьесах Мирослава Ирчана – драматургов, живших и работавших вместе с Иваном Микитенко, снижает значение их творчества для нас. Больше того, некоторые пьесы М. Кулиша используются для тенденциозной фальсификации истории литературы, будучи представлены как наивысшее завоевание всего периода¹.

В борьбе со всякими попытками выдать ту или иную обочину за магистральный путь украинской литературы драмы И. Микитенко, художника подлинно партийного, активного и неуступчивого в защите коммунистических идеалов, вместе с произведениями А. Корнейчука, Л. Первомайского являются старым, но грозным оружием. С этой точки зрения мы и рассматриваем некоторые проблемы его драматического творчества.

Вдарте з розгону: р-раз!

Ми-тільки перші хоробрі,

Мільйон підпирає нас.

В. Блакитный

«Перші хоробрі» («первые храбрые») – так называют в истории украинской литературы небольшую группу поэтов периода гражданской войны – В. Чумака, Г. Михайличенко, В. Блакитного. С исключительной теплотой вспоминал этих поэтов-бойцов И. Микитенко в работе 1931 года «На интернациональном фронте». Что было близко ему в них? Их революционный энтузиазм, подвижничество людей, идущих в авангарде, воспламеняющих массу…

Мы искры лишь высекаем,

Мильярд загорается «мы»!

Для самого И. Микитенко – до революции батрака на Херсонщине, солдата первой мировой войны, посланного в 1922 году комбедом на учебу в Одесский мединститут, – страстью всей его жизни, одухотворявшей его деятельность, была любовь к новому, строящемуся в ломке былого уклада миру социализма. И вот герой первой пьесы И. Микитенко «Иду» (1927) студент Юхим Загата, организатор коммуны в родном селе, восклицает: «С нами хотят бороться. Давай! Все позиции в наших руках. А ну пусть попробуют у нас их вырвать… Теперь на этой земле одна сила-коммуна! Новая жизнь на земле пойдет от нее, и больше ни от кого! И только она может крикнуть как полный хозяин: «Земля, иду!»

Солнечные блики будущего лишь пробивались навстречу в те годы (1923 – 1925), когда молодой студент стал литератором – сотрудником одесских «Известий», членом местного филиала созданного В. Блакитным писательского объединения «Гарт» («Закалка»). Ростки коммуны – и в нэпманской торгашеской Одессе, где он жил, и в родном селе, – в сущности, были еще не столь сильны. И в борьбе за этот новый мир, нового человека, ради позиции класса «першім xopoбpiм» приходилось преодолевать большие трудности, порывать с привычным бытом. Об этом говорят многие стихи П. Тычины, В. Блакитного тех лет.

Как показатель идейной зрелости Микитенко в этом плане уже в этот ранний, «одесский», период его творчества характерен автобиографический рассказ «Меж холмами» (1923). В обычное украинское село к деду приехал из Одессы внук – студент Грицько. Но радость встречи быстро улетучилась. Грицько целыми днями пропадает с бедняцкой молодежью, жадно слушающей его. Вот он уже прочитал селянам лекцию о религии. И оказалось, что классовой пропасти не заполнишь ни родственными связями, ни привязанностью к любимой старой хатке, левадам и тополям – обиталищам добрых фей детства. Одного рода, да не одного класса Грицько с дедом. Происходит разрыв, внук пешком, в мороз, уходит в город, даже не взяв тулупа. И. Микитенко с какой-то звонкой, бодрой интонацией передает мысли своего героя: «А в голове плыло, плыло… И возникал… и выплывал город, далекий, шумный. И свет из залов да библиотек ярким электричеством брызгал в лицо… Шумели друзья-товарищи… И думалось, думалось… как бы эти, что не поседели еще над псалмами… меж холмами… для них чтоб… А дед… дед что!.. А мы и без тулупа… Семьдесят верст, это ж чуть палкой не докинешь…»

На всю жизнь осталось в самом И. Микитенко что-то от этого деревенского парня с его прямотой и твердостью в защите своих идей.

Да, старый мир не уходил без боя. И как же яростно вспыхивала в молодом Микитенко ненависть ко всяким попыткам опоэтизировать это старое, представить его несокрушимым, «вековечным». Молодой писатель прочитал в 1924 году «Синие этюды» националиста М. Хвылевого. М. Хвылевой писал о революции и украинской душе. Явления эти в его представлении не имели ни единой точки соприкосновения. Революция, по М. Хвылевому, прошла бесследно, ибо «непобедимая власть украинских степей», поглотившая в свое время азиатские орды, поглотила, растворила и ее половодье. «На глухом шляху» остановилась революция в степях… «Я читал ее (книгу М. Хвылевого. – В. Ч.) с каким-то жутким чувством, – вспоминал Микитенко. – Необычайно «романтичные» слова и фразы Хвылевого были будто политы липкой желчью… Вырастал внутренний протест против такого «изображения» революции… Я решил писать и сам «этюды». Только назвал – в противоположность «Синим этюдам» – «Червоні этюды».

Пусть неровны, подражательны эти рассказы. В построении фраз, композиции автор всецело зависит от «модного» импрессионизма, даже от своего противника – М. Хвылевого. Но стоявшие перед его глазами картины бедняцкой юности, борьбы коммунистов, комбедов с бандами всех мастей сделали «Красные этюды» интересной, принципиально верной картиной революции на Украине. Описывая, например, в рассказе «Нуник» муки деревенского мальчика, не выдавшего коммуниста под шомполами солдат Центральной рады, Микитенко восклицает: «Я не забуду тебя, проклятое кладбище, где «ясновельможным» именем пана Скоропадского лилась горячая кровь моей родины…» Лгал М. Хвылевой. Нет никакой таинственной единой украинской души, мистической власти степей, есть ненависть трудящихся к угнетателям, изменникам родины.

И как поучителен другой эпизод пролетарской воинственности писателя уже в следующий, «харьковский», период его жизни!

1929 год. Микитенко, автор ряда прозаических, стихотворных произведений, создал «Диктатуру» – лучшую свою пьесу. Художественный руководитель столичного театра «Березиль», принявшего пьесу, Лесь Курбас делает попытку заполучить драматурга в свой круг, в лагерь аполитичного конструктивизма, тяготеющего к пьесам с очернительским и националистическим душком (о Курбасе подробнее мы скажем ниже. – В. Ч.).

Что советовал Курбас молодому драматургу? «Написал Микитенко пьесу. Хотя он в драматургии пока еще себя только пробует, однако уже по этой пробе можно сказать с уверенностью, что при определенных обстоятельствах (например, если он по линии своего ремесла писательского найдет себе вторую компанию, не порывая, если хочет, по политической линии связи с теми, кто его сегодня формирует во всех отношениях) Микитенко может стать одним из лучших драматургов нашего времени». Но идеологическое двуличие всегда было отвратительно Микитенко. С гневом отвергая советы Курбаса, драматург заявил на пленуме ВУССПа: «Товарищи, я не хочу тут объяснять товарищу Курбасу ту азбучную истину, что быть политически с одними, а литературно с «другой компанией» может только безнадежный обыватель, а не пролетарский писатель…»

Полемика эта – столько же факт биографии И. Микитенко, сколько и документ общественной борьбы, того отмежевания принципиальных художников от раздвоенных и половинчатых, затерявшихся где-то на полдороге к социалистическому искусству. И эта же непримиримость, пристрастность присуща и героям пьес Микитенко, классовый накал – самая яркая черта их облика.

…Григорий Дударь, николаевский судостроитель, приехал в село на хлебозаготовки («Диктатура»). Деревня бурлит, поражает его неожиданными откровениями, кулака Чирву порой не отличишь от бедняка Малоштана… Классовое угнетение смягчено и опосредствовано родственными связями, кумовством. Порой кажется, что в вопросе о хлебе вся эта пестрая река свиток, тулупов, малахаев течет против тебя… Но гражданская война отучила Дударя от всяческого заигрывания с обывателем, от «сюсюканья» с ним. Дударю важно раскрыть глаза Малоштану на хищничество Чирвы. И какой непоколебимой силой победителя веет от разговора Дударя с блуждающим в темноте, дряблым Малоштаном, совестящимся идти искать хлеб у Чирвы:

«Малоштан. Он мне кум родной. И нету у него хлеба.

Дударь. Не пойдешь? Брось шутки! Как ты можешь не пойти, кулацкий подголосок, если я вот этой самой рукой, вот смотри, двоих своих кумовьев уничтожил, когда они изменили революции и продались белым. А ты говоришь – не пойдешь. Шутейный человек!»

Дударь ясно видит процесс борьбы. Второй натурой стала в нем уверенность, привычка идти к цели через всякое малодушие, своей чужое, признание закона революции как единственного закона жизни. У М. Голодного есть стихотворение о заседании ревтрибунала, где рефреном служат слова «суд идет, революционный, правый суд». Правый – потому что революционный. Это знает и герой Микитенко.

Но не только о николаевском судостроителе (мы еще вернемся к пьесе) Микитенко мог сказать: «Григорий Дударь – это я!» Единство монологов героев и убеждений автора характерно и для «Кадров» и для «Девушек нашей страны». В горниле целеустремленного пафоса писателя-коммуниста рождалась та ревностная настороженность, которую проявляют герои этих пьес ко всякому прорыву пролетарской линии. В «Кадрах», где действие происходит в вузе, куда влилась первая группа рабочих и крестьян, даже терминология чисто военная. «А тебе, Неронов, придется идти в комиссию по стипендиям. Там наша линия слабо обеспечена», – говорит своему другу молодой шахтер, парторг Терень Крыжень. В следующей сцене, когда часть молодых крестьян, не выдержав голода, нетопленых общежитий, ядовитых придирок ряда профессоров, бежит к родне в село, возникает своеобразный сигнал боевой тревоги: «Найти секретаря парторганизации Тереня и сказать, что фронт прорван. Дезертиры тикают до тетки…»

В силу столь развитого политического «зрения» писателя и конфликты в его пьесах носят специфический характер. Для положительных героев (особенно это относится к первым пьесам) характерно полное отсутствие личных стимулов к действию-любви, ревности, личной неприязни и т. д. Если в раннем рассказе «У вершины» (1923) бедняк Михайло Качан убивает кулацкого сынка Гаврилу не только за то, что тот записался в «вільне казацтво», ной из соперничества в любви, то уже в пьесе «Иду» классовые симпатии и антипатии не осложнены никакими личными мотивами. Как следствие этого отбрасываются сторону бытовой фон, любовные отношения, недоразумения и т. д. Конфликты И. Микитенко – это конфликты общественной «быстрины» жизни, времени, движущегося вперед. В «Диктатуре» – это конфликт социалистического строительства с кулачеством, в «Кадрах» – завоевание рабочим классом позиций в науке, в «Девушках нашей страны» – борьба за морально-политическое единство нашего коллектива.

В. Вишневский, ища аргументов в известной полемике с А. Афиногеновым, В. Киршоном, сражаясь с «интерьерностью», «комнатной замкнутостью» сцены в их пьесах, до которой, мол, с трудом доходят звуки индустриализации, мог в известной мере опереться на творчество И. Микитенко: «Сличите «Девушек нашей страны», «Ивана» и «Энергию». Разве не видно, что театр не вмещает дыхание стройки? Смешны, нелепы якобы бетонные работы, виадуки, стены на сцене. Массивы давят на сцену, выпирают. Воображение перескакивает к понятиям большим, чем дает театр».

Но и не заимствование порождало эту близость, а общность ряда процессов, сопровождавших становление социалистического реализма на русской и украинской сцене. На И. Микитенко оказали большое влияние принципы «театра искусства действия» и его руководителя М. Терещенко.

Микитенко привлекало в М. Терещенко внимание к рабочим коллективам, попытки передать на сцене бурный процесс созидания. И, конечно, от этой системы идет в его драматургии дробность, быстрая смена сцен, изображение героев непременно как частиц того или иного профессионального коллектива – бригада бетонщиков в «Девушках нашей страны», студенты в «Кадрах», шахтеры в «Деле чести». Но система М. Терещенко имела серьезные внутренние пороки. Прежде всего она подразумевала «массовый коллективный образ», «движущийся коллектив» в центре спектакля. Выделять, индивидуализировать, «выталкивать» из движущейся толпы можно было только отрицательного героя для высмеивания. В результате отрицательный герой, имевший свой индивидуальный облик, оказывался нередко более ярким, чем безликий массовый герой.

Но система этого пролеткультовского театра, оказавшая в известной мере вредное влияние на писателя, особенно в «Деле чести», не вмещала всей сложности его творчества. И разница между бурным развитием действия у Микитенко и формалистически взвинченными маршами безликих множеств в спектаклях М. Терещенко всегда была заметна. Не движения ради движения добивался драматург, а раскрытия динамики самой жизни. И когда в «Деле чести» консерватор Мохов, заведующий шахтой, пытается «утихомирить» взрывы рабочего энтузиазма, ударничества: «наша беда в том, что мы живем не нормальной жизнью, а вспышками, кампаниями, короткими, как судорога. Схватило-отпустило…», – Микитенко всем пафосом пьесы опровергает его: то, что кажется отставшим людям вспышками, на самом деле есть неугасимое, творческое горение рабочего класса, строящего социализм. И, пожалуй, именно через этот энтузиазм, вдохновенную жажду преобразования страны И. Микитенко и преодолевал известную сухость, одноцветность своих положительных героев, живущих исключительно одними общественными интересами. Односторонность – раскрытие и в Дударе, и в Крыжне, и в других героях только политических качеств бойцов-коммунистов – не делала их обедненными, схематичными. Микитенко всегда изображает героев в ответственные моменты классовой борьбы, когда они живут по добровольно принятому на себя принципу:

Есть чувства в человеческой душе,

Которыми она гордиться вправе.

Но не теперь. Теперь они уже

Для нас – как лишний груз при переправе.

Влюбленность. Нежность. Страстная любовь…

Когда-нибудь мы к вам вернемся вновь.

И герои Микитенко, идущие завоевывать плацдарм для всей армии как бойцы, вполне естественно, берут с собой побольше именно «боеприпасов» – классовой ненависти и любви.

Впрочем, самая борьба за счастье людей, за социализм то и дело обнаруживает в героях и пылкую нежность, и подлинное человеколюбие. И тот же самый Дударь, так круто говоривший с Малоштаном (см. выше. – В. Ч.), вслед за этим резко меняется, узнав, что Малоштан обманут кулаками, что мучительная борьба идет в его сердце. «Только теперь я тебя, браток, раскусил. Отойдите, товарищи. (Тихо.) Тут ошибка. Человек погибает. (Ласково, тепло.) Держись, товарищ, держись! Не шатайся. Надули, как маленького, как мальчика надули. Ну… обопрись… не бойся. Чего побледнел? Ну, прости, что крикнул!»

Скупая нежность эта поражает неожиданностью, выглядит как цветок на камне. Но по сути дела она не так уж и неожиданна. Всматриваясь в другие произведения драматурга, видишь, как часто раздвигает насупленные брови, складки и шрамы лица согревающая, лучистая улыбка. Облик Микитенко-писателя трогателен. Боец, ставивший вопросы большой политической важности, он не меньше, пожалуй, писал о детях и для детей.

Октябрьская революция необычайно повысила «цену человека». Человек массы, ставший вершителем исторических событий, впервые ощутил, как он богат, совершенен, красив,

И это любование красками жизни, энергией пробудившегося человека доходило в украинской романтике порой до патетической упоенности (Ю. Яновский).

У И. Микитенко гуманизм более аскетичен. Он меньше всего был склонен к величественным, абстрактным восторгам и сожалениям, зато его горше ранили те конкретные неурядицы, которые мешали росту и расцвету освобожденной человеческой личности.

С какой болью описывает он в «Уркаганах» гибель маленького десятилетнего беспризорника Маслика, попавшего под колеса поезда! Кто виноват? Нет виновных. Все делают любимые герои писателя – коммунисты Дударь, Крыжень, комсомольцы Пронашка, Маша Шапига, ликвидируя тяжелое наследие петлюр и скоропадских. Но не до всего еще доходят руки. Для ума это, конечно, ясно, но сердце писателя-гуманиста не утешится этим, и нескрываема его боль.

В «Кадрах» эта же любовь создает фигурку уркагана Коти, чье огрубевшее, не видавшее ласк сердечко так пылко прилепилось к рабочим-студентам. Он живет с ними на каком-то ужасном подворье. Но вот студенты получают общежитие. «Котя идет с горы. Еще издалека заметил, что творится что-то необычное. Подходит и молча смотрит. В руках – помидоры и буханка черного хлеба. Руки его задрожали, голос будто переломился.

Котя. Чего выбрасываете? Все остановились. Сразу возник перед всеми вопрос: «А как же Котя?»

Олена. Котя…

Котя. Я – Котя, а вы – тетя. Куда же это вы моих квартирантов?

Олена. В общежитие, Котя. Понимаешь?

Котя. В натуре. Значит, оставайся Котя с уркаганами.

Олена. А знаешь что?

Котя. Тоже квартиранты… когти рвут. А я вам шамовку принес… Думал… (Не выдержал, отвернулся и заплакал.) Ах, вы… сволочи».

Таким и вошел И. Микитенко в переломные для украинского театра 1928 – 1929 годы – с зарядом раскаленной пролетарской пристрастности и в то же время с чутким сердцем гуманиста. Но что застал он в театре и драматургии?

Что нам звезды, хоть блеск их жемчужен,

Что нам грезить, их речи внимая?

Нам язык человеческий нужен,

А не вечности книга немая.

Леся Украинка

Сущность споров, развернувшихся в русской и в украинской драматургии и критике на рубеже 20-х и 30-х годов вокруг вопроса о путях дальнейшего развития театра, пожалуй, лучше всего сформулировал А. Афиногенов в дискуссии «Какой театр нам нужен?», начатой на страницах «Молодой гвардии» в 1929 году. А. Афиногенов размышлял: «Пьесы современных драматургов охватывают большой круг тем… Почти все темы так или иначе «захватаны». На гражданскую войну в театре смотреть не хотят… Проблема пола, изображение вредительства – из проблем превращаются в агитки. А наряду с этим – вопль: нет современных пьес…

1. В 1955 году в Нью-Йорке на средства небезызвестного «Восточно-Европейского фонда» вышел сборник пьес М. Кулиша. Характерно, что в него вошли три самые ошибочные, лежащие вне социалистического искусства пьесы «Народный Малахий», «Мина Мазайло», «Патетическая соната».[↩]