История поэтического слова
Л. Гинзбург, О лирике. «Советский писатель», М.-Л. 1964, 382 стр.
D книгу Л. Гинзбург входишь, как в прочно и надежно построенный дом, – входишь, чувствуя, что возник этот дом не вдруг, что он возводился постепенно, кирпич по кирпичу, и оттого еще более уверенно ощущая его прочность и надежность. Книга – итоговая. Она создана на основе отдельных работ о русской лирике, публиковавшихся автором в течение ряда лет, что заметно даже для читателя, ранее с этими работами незнакомого: кое-где отчетливо прощупываются «стыки» статей, из которых составлена та или иная глава. Но это почти не мешает ощущению внутренней цельности, позволяющей автору свободно распоряжаться своим разнообразным материалом.
Материал этот – русская лирика XIX -начала XX века: Жуковский и Батюшков, Тютчев и Баратынский, поэты-любомудры и Бенедиктов, Пушкин и Лермонтов, творчество декабристов и поэты кружка Станкевича, символисты и Блок, Иннокентий Анненский и Маяковский; это вопросы взаимоотношения искусства и жизни, традиции и новаторства, мировоззрения и стиля, слова и образа, творческой индивидуальности и личности поэта; проблемы поэтического контекста и судьба прозаизма как художественного средства; историзм в лирике; проблема лирического героя; интеллектуальность поэзии и т. д. – словом, множество общих и частных вопросов вплоть до соображений о поэтике дружеского послания и роли метафоры в разных стилях.
Каждому пишущему в той или иной мере знакомо возникающее в определенный момент работы чувство некоей беспомощности перед обилием и многообразием собственных знаний, мыслей и догадок, которые настойчиво заявляют о себе, переплетаются в самых неожиданных комбинациях и теснят друг друга, требуя места и внимания. Плохо, когда такой груз начинает тяготить; еще хуже, если эта стихия выливается на печатные страницы, так и оставшись стихией: как бы ни были интересны отдельные мысли и наблюдения, исследование не состоялось, оно перекладывается на плечи других. Здесь автор должен быть подобен стратегу, умело находящему направление «главного удара» и в зависимости от этого распределяющему свои силы и резервы. Здесь все решается целеустремленностью исследования и наличием своей темы у исследователя.
Книгой «О лирике» Л. Гинзбург проводит эту «свою тему» – и делает это с высокой степенью целеустремленности. Мы слышим не разноголосицу более или менее любопытных наблюдений и выводов, а ощущаем общую, единую тональность авторского монолога, отражающую единство авторской точки зрения на многообразные явления русской поэзии. Статьи, написанные в разные годы и на разные темы, в книге складываются в своего рода историю русской лирики на протяжении целого века.
Конечно, это «история», увиденная в определенном повороте, написанная под определенным углом зрения. Поворот этот и определяется «своей темой».
При чтении некоторых статей и книг, посвященных лирике, создается впечатление, что знакомишься с мыслями по поводу романа, повести, философского трактата или публицистического выступления, а не по поводу поэзии, и что лирика как вид искусства в этих размышлениях присутствует постольку, поскольку приводятся цитаты и произносятся слова: «лирика», «стихотворение», «ритм» и пр. и пр. Пафос и тема работ Л. Гинзбург, образовавших книгу, заключаются в том, что она рассматривает лирику как «специфическую форму познания», как специфический вид искусства. Поэтому книгу можно определить еще и как исследование специфики лирики в историческом плане.
Наличие «своей темы» не означает, что автор открещивается от всякой традиции, от всяких предшественников: тема как раз и может возникнуть лишь на основе преемственности. Опираясь во многих своих положениях на мысли и высказывания Белинского, Л. Гинзбург использует также наиболее значительные достижения таких исследователей поэзии, как А. Веселовский с его «Исторической поэтикой», Б. Ларин, В. Виноградов, Б. Томашевский, Ю. Тынянов, Г. Гуковский, В. Жирмунский. В своей книге она демонстрирует, каким образом сложные процессы социальной и духовной жизни России на протяжении столетия, преломляясь в сознании поэтов, становились специфическим содержанием русской лирики. «Героем» этого исследования оказывается «лирическое слово – концентрат поэтичности» (по выражению Л. Гинзбург) в его взаимодействии с поэтическим контекстом. История лирики, таким образом, предстает в книге как история поэтического слова.
Изменение принципов поэтического словоупотребления – это и есть то основное, что прослеживается автором на протяжении всей работы, – от «слов-сигналов» в поэтике устойчивых стилей «школы гармонической точности» (Жуковский, Батюшков, юный Пушкин) до «слова-острия» у Блока, слова, «наэлектризованного» специфическим блоковским контекстом; от пушкинской «революции прозаизма» до «вещного мира» Ин. Анненского, до поэтики Пастернака, в которой прозаизм перестает ощущаться как прозаизм, до «общезначимого» поэтического слова Маяковского.
Рассмотрение истории лирики как истории поэтического слова, выражающего социальные и нравственные ценности эпохи, позволяет Л. Гинзбург исследовать лирику именно как искусство. В искусстве же никакие «благие намерения» сами по себе еще ничего не решают. С этой точки зрения интересна глава «Поэзия мысли». Здесь на фоне поэтических открытий Баратынского и Тютчева глубоко анализируются причины провала попытки любомудров создать философскую лирику; здесь же рассматривается литературная судьба Бенедиктова с его шумной и короткой славой «поэта мысли» – поучительная судьба стихотворца, в произведениях которого вульгаризация идейных ценностей выдавалась за самостоятельное мышление, а безвкусица и «одичавшие штампы» – за смелое, «новаторское» словоупотребление. Подобным «благим намерениям» противопоставляется сложный творческий путь Блока: «Блок – человек своего времени, и его творчество не миновали эстетические грехи и соблазны начала века. Побороть их было трудно. Он их поборол гением поэта и силой своей человеческой подлинности» (курсив мой. – В. Я.).
Искусство немыслимо без традиций. В лирике традиция является особенно мощным и действенным фактором. Из этого и исходит Л. Гинзбург. В книге нет и тени метафизического предпочтения абстрактно понимаемого «новаторства» абстрактной же «традиционности», или наоборот. При всей ограниченности рационалистической поэтики устойчивых стилей, где поэтическая фразеология заранее предопределялась темой, где значения слов и сами слова не рождались во взаимодействии с контекстом, а постулировалась за пределами стихотворения, в недрах эстетической системы, – при всей ограниченности этой поэтики она, как показывает автор книги, имела величайшее значение для русской лирики, явившись для нее поистине «школой гармонической точности» (по выражению Пушкина), сделав поэтическое слово небывало чувствительным «к самым легким прикосновениям художника», активизировав то «сопротивление материала», без которого были бы немыслимы никакие новации.
«Лирика, – пишет Л. Гинзбург, – утверждает новое через изменение общеизвестного. Вот почему теоретически острым является вопрос: какими путями, какими средствами творческая индивидуальность проявляется в традиционном материале и каким образом новый, сырой материал приобщается к поэтичности», то есть, в сущности, на каких путях рождается искусство. Всей книгой Л. Гинзбург подводит читателя к выводу, что настоящее искусство возникает, так сказать, «на острие ножа», на той грани, где балансируют понятия борьбы между традицией и новизной и равновесия между ними. В конечном итоге – как бы ни были разительны новации или как бы ни была сильна «традиционность» – это всегда так.
В традиционных, старых поэтических формах кристаллизуются выработанные и накопленные человеком духовные ценности; в то же время лирика, как «специфическая форма познания», тяготеет к новизне. А поскольку и старые и новые ценности подлинны (эту свою подлинность они и демонстрируют художественно), то борение между ними представляет собою конфликт не только плодотворный, но и драматический: «…каждое новшество брали с бою, потому что каждое новшество угрожало утратой общезначимой поэтичности или распадом стиха».
Эта «драма идей» – идей художественных – и составляет, так сказать, «сюжет» книги Л. Гинзбург, являясь как бы подтекстом сдержанного и, может быть, суховатого, но всегда предельно насыщенного изложения. Иногда драматичность прорывается и становится очевидной. Строгий, подчас тяжеловатый стиль становится напряженно-образным и даже патетическим. Вот выдержка, она несколько длинна, но ее трудно не привести: «Романтизм 30-х годов задыхался от собственной грандиозности – он был преисполнен грандиозными темами, грандиозными характерами, страстями, словами. И ни для кого не было тайной, что это только слова. Но вот совершается литературное чудо. Поэтика 30-х годов приносит удивительный плод. Семнадцатилетний юноша всей совокупностью своей духовной жизни завоевал право сказать:
Я рожден, чтоб целый мир был зритель
Торжества иль гибели моей…
Своеобразный поэтический мир начинающего Лермонтова проникнут единством и подлинностью, в которой нельзя обмануться… Большие слова на этот раз равны своему предмету – молодой героической душе человека… В 30-х годах Пушкин делал свое дело… В остальном же поэзия 30-х годов экспериментировала и бросалась из стороны в сторону, как будто ища своего хозяина. Лермонтов и был тем эпохальным явлением, в котором сошлись нити всех ожиданий. Романтизм 30-х годов хотел титанизма и экспрессивного выражения титанического духа. Юный Лермонтов титаничен и предельно экспрессивен. Искали эмоционального единства, напряженной сосредоточенности авторского сознания – Лермонтов нашел единство личности. Это была личность мыслящая, даже рефлектирующая; тем самым Лермонтов решил проблему поэзии мысли».
Центральной по своему значению в книге, безусловно, является глава «Поэзия действительности», посвященная Пушкину, точнее, его лирике 30-х годов. Если классицизм и романтизм расслаивали бытие на отдельные сферы, отделяя заведомо «поэтические» предметы и слова от заведомо «непоэтических», «низких», отнимали у слова его материальность, окружали его заранее определенным стилистическим «ореолом», то Пушкин возвратил миру лирического стихотворения его цельность, его реальность. Реализм Пушкина (как и реализм вообще) монистичен, чужд делению бытия на «сферы», он смотрит прямо в лицо бытию как неразрывному целому, где все связано и где то, что кажется «обыденным», «низким», может легко стать высоким и поэтическим, и наоборот. «Сущность совершенного Пушкиным переворота состояла в том, что лирическому слову возвращен был его предметный смысл, и тем самым поэту дано невиданно острое орудие для выражения насущной, современной мысли». Слово, вновь обретшее связь с вечно изменяющимся миром, приобрело способность к изменению значений. Так родилась возможность создания реалистических, неожиданно объемных образов. Словосочетания теперь становятся непредвидимыми, непривычными; на первый план выдвигается не «сигнальная» функция поэтического символа, а индивидуальный признак, индивидуальное, только для данного случая годное значение. «Поэтому, – пишет Л. Гинзбург, – наряду с гармонией важен теперь принцип противоречия, дающий новые аспекты вещей». Но противоречие, сдвиг неощутимы без фона гармонии; поэтому Пушкин никогда до конца не порывал с навыками «школы гармонической точности>: отталкиваясь от нее, он в то же время питался ее уроками. Принцип борьбы, и равновесия наиболее наглядно выражается именно у Пушкина. Л. Гинзбург показывает это, анализируя стихотворение «Из Пиндемонти», где предельная «нагота» слов вначале (например: «Никому отчета не давать, себе лишь самому служить и угождать…» и пр.) контрастирует и гармонирует с «традиционными», «элегическими» по своему словоупотреблению строками: «Дивясь божественным природы красотам и пред созданьями искусств и вдохновенья трепеща радостно в восторгах умиленья…»
Читая некоторые литературоведческие труды, остро чувствуешь разрыв между теоретическими рассуждениями авторов и конкретным анализом произведений. С тоской ощущаешь пропасть, которая отделяет термины и отвлеченные формулировки от живого материала литературы. В голову невольно приходит тогда еретическая мысль о справедливости теории «конвенционализма», исповедовавшейся знаменитым математиком Анри Пуанкаре, который утверждал, что всяческие закономерности и понятия науки суть лишь условно принятые допущения, результат «договоренности» между исследователями в целях удобства и взаимного понимания… В книге Л. Гинзбург закономерности развития лирики ощущаются, можно сказать, материально, во плоти своей – настолько тесно связаны теоретические выводы с конкретным литературным процессом, настолько органично обобщения вырастают из анализа (который, к слову сказать, всегда глубок – взять хотя бы разбор стихотворения Баратынского «На что вы, дни!..»).
Так же «материально» ощущается на протяжении всей книги неразрывная связь, преемственность русских поэтов и целых периодов русской лирики – связь «наследия и открытий». «Наследие и открытия» – название главы о поэзии Блока. Обращаясь к этому феномену русской культуры, Л. Гинзбург переходит от анализа взаимоотношений слова с контекстом отдельного стихотворения к анализу «монументальных контекстов» Блока – его стихотворных циклов – в их связи с блоковским словом, то подчеркнуто-символическим, то «пронзительно-прозаическим», нащупывая многообразные специфические связи с предшествующей лирикой, проявляющиеся в многообразии блоковских стилей. Не случайно в конце этой главы возникает аналогия с Пушкиным, переработавшим наследие прошлого в открытия:«Блок вовсе не похож на Пушкина. Лермонтов, Некрасов, Аполлон Григорьев, Фет, Апухтин, Владимир Соловьев, Брюсов оставили в его поэзии более материальные следы. Но существует внутренняя аналогия исторической функции двух поэтов. Полнота охвата духовного опыта современности, сознательно принятое наследство русской и общеевропейской культуры, острый историзм – всем этим Блок подобен Пушкину. Он подобен Пушкину властью над своим поколением. Он подобен Пушкину чувством стилей».
Книга Л. Гинзбург не состоит из сплошных открытий; это и невозможно. Иногда автор по существу повторяет то, что сделано до него. Можно спорить с некоторыми выводами, с анализом отдельных стихотворений (например, с разбором знаменитого тютчевского стихотворения «Как океан объемлет шар земной…», в котором, по словам Л. Гинзбург, будто бы не ощущается «развертывание» метафоры). Пожалуй, не очень точно, расплывчато слово «поэтичность», которым исследователь оперирует как термином. Но, говоря о книге в целом, трудно не вспомнить то, что сказано на одной из ее страниц о критике. Настоящая критика должна уметь заставить читателя удивиться, то есть почувствовать глубину и красоту нового или увидеть прекрасное » глубокое в уже знакомом. То же можно сказать и о литературоведении. К такому – настоящему – литературоведению и принадлежит сама эта книга.