История и современность

1

Критик, всеми помыслами обращенный к современности, к ее общественно-политическим и литературно-художественным интересам и задачам, Добролюбов начал свою деятельность статьей по истории журналистики и впоследствии вновь писал на эту тему. Писал всерьез и обстоятельно, с таким исследовательским воодушевлением, которому могли бы позавидовать профессиональные литературоведы. Пытаясь объяснить это во многом неожиданное обстоятельство, обычно ссылаются на то, что сам предмет занятий Добролюбова – сатирическая журналистика XVIII века – таил в себе остро злободневное политическое содержание и тем самым открывал большие возможности перед критиком-демократом.

Само по себе это утверждение, конечно, справедливо. Но его явно недостаточно, чтобы понять характер и своеобразие добролюбовского обращения к прошлому. А между тем это едва ли не главное, когда речь идет о методологических принципах Добролюбова и особенностях его позиции в общественно-литературной борьбе конца 50-х – начала 60-х годов. В высшей степени знаменательно, что первый, кто задумался над этими вопросами, как увидим, был сам Добролюбов: обращение к прошлому у него методологически осознано и целенаправленно.

Свою первую статью Добролюбов посвятил «Собеседнику любителей российского слова» (1783 – 1784) – одному из наиболее примечательных изданий в сатирической журналистике XVIII века, в котором развернулась почти вся литературная деятельность русских писателей этого времени. Статьей о «Собеседнике» Добролюбов вступал в литературу в очень ответственный, в известном смысле переломный для нее момент. Борьба за утверждение русской литературы на путях реализма после «мрачного семилетия» происходила в очень сложных условиях. Сказывалось не только влияние эпигонской критики, возобладавшей в период реакции и успевшей в какой-то мере привить свои эстетические критерии и тем самым повлиять на литературный процесс. Может быть, еще значительнее было то обстоятельство, что сама общественная обстановка на рубеже 60-х годов с присущими ей либеральными иллюзиями, упоением «гласностью» и надеждами на правительственные преобразования толкала многих писателей к поверхностным наблюдениям и тощим «обобщениям», не затрагивавшим существа социальных противоречий современности и, следовательно, затруднявшим создание сколько-нибудь крупных и оригинальных характеров.

В этих условиях центральной идейно-эстетической проблемой закономерно является вопрос «о положительном и отрицательном отношении к жизни в русской литературе» (так – для своего времени очень точно – называлась статья третьестепенного критика А. Иванцова-Платонова, опубликованная в 1859 году в «Русской беседе»), о характере реализма и прежде всего о его критическом пафосе. Именно критическая устремленность художественного творчества в одно и то же время отвечала и задачам общественного развития, и собственно эстетическим «потребностям искусства той эпохи; в осознании этого единства была сила революционно-демократической критики. Борьба за жизненность содержания литературы становится для Добролюбова прежде всего борьбою за ее критическую устремленность.

Это во многом объясняет его обращение к «Собеседнику»: журнал давал повод для постановки животрепещущих вопросов о сущности и характере сатиры, о ее целях и творческих принципах. Однако своеобразие работы Добролюбова – не просто в ощущении актуальности историко-литературного материала (этого ощущения отнюдь не были лишены и А. Н. Афанасьев, и другие исследователи сатиры XVIII века) и не только в революционно-демократической идейности. Своеобразие это исходило из стремления сочетать актуальность проблематики и обобщений с историзмом в подходе к литературе прошлого. Можно даже сказать, что Добролюбов добивается подлинной актуальности историко-литературного исследования прежде всего благодаря тенденциям историзма в своем методе. Ибо его историзм в наибольшей для той поры степени приближал к познанию исторической правды и, следовательно, создавал наилучшие предпосылки для осмысления и своеобразного использования в интересах современности наиболее поучительного в общественно-литературном опыте прошлого.

Как же строит Добролюбов свой анализ? Больше всего его интересуют характер, идейная направленность и основные принципы сатирических обобщений в творчестве сотрудников «Собеседника». Критик прежде всего «проверяет» художественное произведение породившей его действительностью, определяя, насколько характерны и значительны и как близко стоят к самой сущности больших, решающих проблем жизни те факты, которые привлекали к себе внимание писателя, и насколько они верно поняты и оценены им. Сатира XVIII века в ее обращенности к современной ей действительности – таков угол зрения Добролюбова на литературный материал прошлого, угол зрения тем более естественный, что сами писатели той поры «должны были следить за современностью, угадывать потребности общества, если хотели иметь успех» ¹.

Само же понятие современности у Добролюбова многогранно и емко, и прежде всего потому, что пронизано революционно-демократической идейностью. Социальные противоречия русского общества, «неравномерное распределение в нем умственных и вещественных преимуществ» (т. I, стр. 32), идейная жизнь за рубежом и разноречивые отголоски ее в России – все это и многое другое образует в анализе Добролюбова картину эпохи, в связь с которой и ставится движение литературы. И как раз потому, что время взято критиком в столкновении различных начал, читатель без подсказок чувствует, на стыке каких, социальных явлений должна была бы рождаться (и порою действительно рождалась) подлинная сатира и как часто сатирические произведения захватывали лишь отдаленные, сходящие на нет отзвуки серьезных жизненных конфликтов.

Вглядываясь в прошлое литературы, Добролюбов осмысливает его и в связи с опытом и идейной борьбой современности. Для него, как и для Белинского, Чернышевского, Герцена, история продолжается в современности. Но дело опять-таки в том, каким образом извлекает Добролюбов уроки из прошлого и как «включает» их в общественно-литературную борьбу новой эпохи. Есть в статье о «Собеседнике» и прямые сопоставления современной литературы с сатирой XVIII века, однако и здесь проявилась та особенность подхода Добролюбова к литературе прошлого, которая имеет важное общее значение. Речь идет о том, что Добролюбов соотносит потребности и перспективы современной литературы не с теми или иными частными или второстепенными особенностями творческого опыта прошлого», а именно с принципиальными установками, определяющими характер и направление идейно-художественных исканий предшественников. В данном случае сама постановка вопроса об идейно-эстетических принципах сатиры XVIII века была такова, что вела не только к исторически локальным выводам, но и к более широким обобщениям, приобретавшим злободневное значение в борьбе против либерально-мелкотравчатого обличительства, за сатиру подлинно демократическую.

Опыт прошлого осваивается Добролюбовым в его наивысшей концентрации, и оказывается, что емкость обобщений историко-литературного материала отнюдь не противостоит актуальности выводов, а, напротив, служит важной ее предпосылкой:

Своеобразие историзма Добролюбова яснее проступает в сопоставлении с тенденциями критики и литературоведения той поры. Ко времени статьи Добролюбова относится обострение начавшихся значительно раньше споров об «исторической критике». В борьбе с революционно-демократическим направлением либералы, и в частности «Отечественные записки», пытаются канонизировать «Историческую критику», якобы воплотившую в себе все ценное в предшествующих ей школах. Однако в толковании «исторической критики» журнал Краевского сугубо тенденциозен и пытается поставить ей в заслугу то, что отражало эпигонский, упадочнический характер литературных штудий «мрачного семилетия»: воинствующий эмпиризм, схоластику, упоение историческими раритетами и мелочами. «Отечественные записки» как бы собирались присвоить обязывающее название «исторической критики» так называемому «библиографическому направлению», против которого боролся Чернышевский и выступил в своей статье Добролюбов. Во всяком случае» журнал легко смешивал историзм как принцип и историю как предмет изучения.

В обильной критической продукции начала 50-х годов принцип историзма превращался на практике в оправдание именем истории всяческих идеологических индульгенций, в безудержный и всепримиряющий объективизм, для которого понять означает принять и простить – уже хотя бы на том основании, что каждое литературное явление обусловлено и, следовательно, исторически объяснимо. «И в этом не менее, чем в погружении в мелочный и архаический материал, проявился отрыв от современности, вдохновенное гробокопательство адептов подобного «историзма», по заслугам расцененного Чернышевским и Добролюбовым как порождение общественного упадка периода «мрачного семилетия».

Имел Добролюбов достаточное основание и для своего весьма существенного замечания об «умении» исторической критики «доказывать» утрату писателями прошлого своего значения «в наше время». Дело в том, что иные критики, опять-таки прежде всего из-за своего «академизма», общественной пассивности и политически бесцветного либерализма, доводили историзм до релятивизма. С помощью пресловутых комментаторских мелочей и подробностей они так «привязывали» литературное произведение к породившему его времени и своим «анализом» так опустошали его как факт эстетический, что оно лишалось какой-либо жизнеспособности за узкими рамками периода своего возникновения. Даже литераторы, связанные с демократическими кругами, попадали порою в эту колею.

Так, примерно в то время, когда писалась работа о «Собеседнике», будущий редактор «Русского слова» Г. Е. Благосветлов выступил со статьей «Взгляд на русскую критику» («Отечественные записки», 1856). Он убедительно полемизировал с «эстетиками», поклонявшимися «надвременной»»идее изящного», и отстаивал историчность эстетического чувства и художественности. Однако Благосветлов недооценил «общее», «устойчивое» в эстетических переживаниях и потребностях, роль преемственности в художественном развитии, и в результате отважился заявить (пусть и в споре, но ведь и полемические заострения имеют предел!), что через сто лет даже творчество Гоголя покажется странным и нелепым…

Подобный «релятивизм» оборачивался, в сущности, антиисторизмом и противостоял действенности и актуальности критики.

2

Историзм же Добролюбова, обогащаясь и приобретая новые формы, оказывался – в главном и решающем – все более эффективным средством воздействия на современное литературное движение. Особенно примечательным представляется при этом стремление Добролюбова рассматривать явления в реальном многообразии их связей, в их внутренней целостности, в их исторической динамике. Разумеется, далеко не во всех работах эти установки осуществлялись одинаково полно и всеобъемлюще: каждый раз своеобразие задачи, решаемой критиком, определяло и преимущественный интерес к той или» иной стороне проблемы (кстати, в этом тоже воплощалось «чувство времени»). В одном случае интерес критика сосредоточен преимущественно на изучении фактов, так сказать, по исторической горизонтали, в их связи со всей совокупностью общественно-литературных обстоятельств времени («Русская сатира в век Екатерины»). В другом – на изучении фактов в их смене и преемственности, по исторической вертикали, по мере приближения к эпохе критика («О степени участия народности в развитии русской литературы»).

Попытаемся конкретизировать эту общую характеристику.

Хорошо известно, что и вторая статья Добролюбова о сатире XVIII века была нерасторжимо связана с особенностями общественно-литературного движения 50 – 60-х годов, с революционно-демократическим толкованием его задач. Наиболее убедительно в творчестве критика об этом, пожалуй, свидетельствуют «Литературные мелочи прошлого года», опубликованные за несколько месяцев до «Русской сатиры в век Екатерины». Добролюбов сам ставил эти статьи в прямую связь между собою. В «Литературных мелочах прошлого года» рассматривается целый комплекс злободневных общественно-политических и литературно-эстетических проблем, свое решение которых критик воинствующе противополагает проявлениям либерализма в различных областях общественной жизни и прежде всего в обличительной литературе.

С максимально доступной в подцензурной печати определенностью Добролюбов показал мелочность и поверхностность произведений, обличающих «не то и не так», не добирающихся до конечных социальных причин зла и довольствующихся нападками на «личности» и «злоупотребления». Да иначе и не могло быть, говорит критик. Ведь сами «обличители» находятся в идейно-политической зависимости от верхов, от правительства и исключительно с ними связывают свои преобразовательные прожекты, насквозь иллюзорные, хотя и способные ввести в заблуждение. Отсюда, собственно, и «творческие принципы» обличительной литературы, отвергающей типизацию, социально-историческое объяснение человека и возвращающей нас к той дидактической сатире, которая по своему усмотрению «конструировала» образцы порока (и добродетели), чтобы затем дергать эти марионетки за ниточки и создавать видимость назидательного жизнеподобия.

Для обоснования и утверждения своих идей о современном обличительстве Добролюбов обращается и к сатире XVIII века. Оглядываясь на прошлое, он и в этом случае думает о настоящем. Но, во-первых, прошлое и само по себе поучительно для настоящего, а во-вторых, «о настоящем времени всегда трудно произносить откровенное и решительное суждение, а у нас в настоящее время… подобное суждение положительно невозможно» (т. II, стр.

1. Н. А. Добролюбов, Полн. собр. соч., т. I, M. 1934, стр. 32. Все дальнейшие ссылки на это издание даются в тексте.[↩]