Интуитивно и непреднамеренно. Беседу вела Т. Бек

– Светлана, когда в 1999 году в журнале «Дружба народов» появился ваш роман «Розы и хризантемы», то здешний читатель прямо-таки встрепенулся на новое имя! И я тоже. Какие пронзительные картины детства, и – сквозь него – взрослый мир, и война, и послевоенные будни, и огромный круг мелочей, и сочный, самобытный язык:.. После журнала были и книжные издания, и «шорт-лист» Букера. Скажите, а вы у себя, в Израиле, предполагали, что будет такое эхо?

– Нет, конечно. Я вообще уже почти не надеялась, что роман увидит свет, во всяком случае при моей жизни. Издавать за свой счет полагала бессмысленным, а никто из редакторов и издателей не соблазнялся. Дескать, да, интересно, но такой объем – безумие! Так что все произошло случайно и неожиданно. Если только за случайностями не скрывается какая-то недоступная нам логика. Заслуга его выхода – «вывода» в свет – принадлежит в первую очередь Иде Беставашвили, которая «пробила» и подготовила журнальную публикацию, из скромности даже не указав своего имени, хотя это была огромная работа – 500 страниц превратить в 80 журнальных, сохранив при этом цельность повествования. Редакции «Дружбы народов» спасибо за то, что она склонилась на Идины настойчивые предложения и домогательства. И конечно, честь и слава владельцу издательства «Текст» Ольгерду Либкину, который не испугался 524 страниц (то есть поначалу испугался и даже убеждал меня сократить хотя бы до пятисот, но потом сдался и «кинулся с моста в реку»).

– Когда и как роман писался?

– Очень давно – «люди так долго не живут», разве что на страницах романов. Зимой 1961-1962 годов – в значительной степени с чисто утилитарной целью – я решила поступать на сценарное отделение ВГИКа, а там требовалось представить на конкурс литературное произведение. Вообще-то, первые 30 страниц были написаны еще раньше – в начале 1957 года по настоянию Лени Миля (ему тогда было 18 лет, а мне 17, и он со свойственным ему непонятным упорством повторял: «Ты должна это записать»). 30 страниц я написала, но дальше застряла. А через четыре года за одну зиму дописала еще 500 (для конкурса, как выяснилось, это было чрезмерно – там литературному произведению был установлен предельный объем до ста машинописных страниц).

– Почему же «Розы и хризантемы» так долго не публиковались?

– В самом-самом начале проскальзывала такая мысль – попытаться опубликовать. Не у меня, а у некоторых людей, роман прочитавших. Но и тогда было ясно, что это маловероятно, и даже если вдруг кто-то из редакторов и согласится, то с купюрами и изменениями. Я вообще не считала возможным его печатать, поскольку и отец был жив, и многие другие персонажи, которым, как я догадывалась, публикация большого удовольствия не доставит. А потом, после посещения Хрущевым Манежа, уже и мечтать об этом не приходилось. Следует учесть, что 22 года в начале 60-х – это не то же самое, что сегодня. Мы были очень наивны. Насколько я помню, я не относилась к своему произведению как к «настоящей литературе». Мне было даже странно, что роман так нравится некоторым людям (никого из них, или почти никого, уже нет на этом свете). А потом, после исторического посещения Манежа, меня поразило, как многие из тех, кто только что бурно восторгался и романом, и моим «незаурядным талантом», начали солидно рассуждать: «А что в нем, собственно, такого особенного? Автобиографический роман может написать каждый». В 75-м я уехала в Израиль и окончательно распрощалась с надеждой печататься в России – преждевременно, как выяснилось. Потом, в годы «перестройки», я отдала его в «Новый мир», там читали, читали, читали (менялись редакторы) и наконец сказали, что и объем не журнальный, и денег нет, и вообще… То же самое примерно произошло и в двух издательствах, где он побывал. Постепенно как-то даже неловко стало предлагать роман, написанный в начале 60-х. Один молодой интеллектуал разъяснил мне без обиняков: «Ваше время прошло». Пришлось согласиться, хотя не без вздоха печали: «Жаль, что оно прошло, так и не настав». Так что дальнейшие события – публикация и букеровский «шорт- лист» – представляются каким-то сказочным приключением Золушки.

– «Розы и хризантемы»… А были ли у вас иные варианты заглавия? Почему остановились на этом?

– Никаких иных не было. Пожалуй, единственное, что в этом романе полностью от меня, мое личное если не творчество, то по крайней мере мнение, – так это заглавие. Все остальное от жизни.

– Расскажите, как эта книга писалась? По плану? Импровизационно?

– Она не писалась, она, как правильно сказал Леня Миль, записывалась. А представленные в ней события, между прочим, и тогда уже казались далеким прошлым. В 1961 году 1943-й казался безумно далеким.

– Сколько в этом романе документально-реального начала, а сколько вымысла и фантазии?

– Документально-реального начала, я думаю, процентов 85, хотя и все остальное не вымысел и не фантазия, а также реальные события и сюжеты, только из смежных жизней.

– В романе жизнь дается глазами девочки – она же ведет сбивчиво-инфантильный рассказ. При этом ощущается, что сама писательница весь этот материал осмыслила с высоты позднейшего опыта и постраздумий. Как вам удалось совместить эти два ракурса?

– Если и удалось, то чисто интуитивно и непреднамеренно.

– Далеко ли ушли ваши персонажи от прототипов?

– Я всеми силами старалась не позволить им отдаляться от прототипов. Считала своим долгом сохранить их такими, какими они были в жизни. Мне очень важно было слышать их голоса, и, когда я чувствовала, что голоса звучат точно и не фальшивят, это было для меня радостью и наградой. Хотя, понятное дело, сегодня я знаю, что любое восприятие, и мое в том числе, не безупречно – искажения неизбежны (да и то при условии, что однозначная реальность вообще существует). К тому же в те годы люди не смели говорить правду, постоянно чего-то недоговаривали и выражались иносказательно, что тоже затрудняет проникновение в души. Все на свете субъективно и относительно, так что об истинности картины вроде бы и говорить нелепо, могу поручиться лишь за одно: это истинное отражение действительности в моем тогдашнем восприятии…

– Литература и кино. А что вам как прозаику дала учеба на Высших сценарных курсах?

– Необыкновенно много. Может быть, я не права, но мне кажется, что это в целом была особая блистательная эпоха кинематографа – Куросава, Бергман, Феллини, Антониони и многие другие, тоже великие. Понятно, что шедевры кино легли не на чистый лист, а только дополнили шедевры литературы. Изначальное наше счастье, как заметил один умный человек, состояло в том, что даже в самые мрачные времена классика вообще, и русская в частности, не была запрещена. В четыре года я всей душой и всем сердцем полюбила «Аленький цветочек», а в девять лет почти так же страстно – Лескова. И Аксакова, и Мельникова-Печерского, и Гончарова, и Гоголя, и Диккенса, и многих других – Короленко, Горького, Пришвина, Бажова, Паустовского… Происходившее в их книгах так умно и правильно разъясняло творившееся вокруг! Классика спасала нас от одиночества, от невежества и прочих бед. Но современности не хватало. Мы продолжали жить в XVIII-XIX веке, потому что XX век был объявлен неблагонадежным. И тут вдруг на молодое и жадное воображение обрушился поток всей – всей! – мировой кинематографии. Нам дозволялось видеть все. В этом отношении мы оказались равными членам ЦК, но им-то вся эта роскошь была ни к чему (за исключением Мэрилин Монро, как заметил Галич). Не по уму она им была, да и времени, надо полагать, не хватало – государственные дела (то есть вечный страх, что подсидят и скинут). Во всем великом и огромном Советском Союзе этим богатством по-настоящему пользовались и наслаждались только мы: слушатели Высших сценарных и Высших режиссерских. Я думаю, что большинство моих рассказов написаны под влиянием тех или иных фильмов. Со всей мировой литературой XX века, с Кафкой, Камю, Джойсом и Ионеско, мы так или иначе – прямо или опосредствованно – знакомились благодаря фильмам. Сама атмосфера беспрерывных просмотров – два фильма в день было нормой, а иногда случалось видеть и по четыре – вытесняла напрочь советско-антисоветскую действительность и создавала то, что теперь называется «альтернативной реальностью». Я эту альтернативную реальность обожала и погружалась в нее с наслаждением.

– Близки ли вашей прозе законы и приемы кинематографа?

– Думаю, что да.

– А «любите ли вы театр»?

– Особенно детский. Одно из маниловских мечтаний: если бы у меня было много денег, я бы создала в Израиле настоящий волшебный детский театр. «Недоросля» в Театре Советской Армии я смотрела, если не ошибаюсь, одиннадцать раз.

– Кто ваши учителя в прозе? Кто вам ближе (это ведь как тест) Толстой или Достоевский?

– Достоевский.