Другость: герменевтические указатели и границы интерпретации. Перевод с английского Н. Анастасьева

Мысль моя сводится к тому, что где-то все же таятся критерии, регулирующие интерпретацию.

Умберто Эко¹

Призрак бродит по американскому академическому миру – призрак Другого. Все, от маститых сотрудников исследовательских центров до зеленых студентов, от аспирантов до профессоров ведущих университетов, от многочисленных приверженцев западного литературного канона до тех, кто штурмует его бастионы во имя этнических, расовых, сексуальных, экономических, политических, религиозных и иных ценностей, – все поглощены проблемой «другости».

Ее оттенки и аспекты бесконечны, но я намерен сосредоточиться лишь на одном из них – на интерпретации текста, которая все еще представляет собой излюбленное занятие для гуманитариев и одновременно – эпицентр всей бури.

В английском оригинале данная статья появилась в журнале «Elementa», выходившем под редакцией В. В. Иванова («Alterity, Herrneneutic Indices, and the Limits of Interpretation». – «Elementa», vol. 4(2), 1998).

¹

Две стороны этого вопроса занимают меня – поддается ли прочтению и пониманию в своих неповторимых особенностях произведение литературы? или мы обречены множить количество интерпретаций, диктуемых методологией нашего чтения?

Чем большей жесткостью и схематизмом отличаются априорные теоретические и культурные предпосылки, тем более предсказуемы выводы и тем неизбежнее ускользают своеобразные черты произведения. Можно, разумеется, предположить, что такого рода авторитарность заложена в самом акте чтения, поскольку любое сообщение есть функция кода, используемого для его дешифровки. Нечто в подобном роде утверждает ряд ведущих американских теоретиков (о чем речь еще впереди). Но на практике между опосредующими стратегиями существуют порой непримиримые различия. Таким образом, задача состоит в том, чтобы предложить стратегию чтения, наиболее безопасную для произведения, и с другой – позволяющую уловить его характерные черты.

Принципы, которым я следую, восходят к фундаментальным трудам двух крупнейших русских филологов минувшего столетия – Романа Якобсона и Юрия Лотмана. Традиция, идущая от русских формалистов, Якобсона и чешских структуралистов к Лотману и тартуско-московской школе структурализма и семиотики, представляет собою одно из наиболее многогранных и глубоких учений, сложившихся в XX столетии. Тем не менее ряд американских ученых, как славистов, так и специалистов в других областях, склонны считать, что на смену ему уже пришли новые идеи ². Этот взгляд закреплен в самом термине «постструктурализм», если иметь в виду, конечно, не хронологический, но содержательно-критический его смысл (пусть и имеющий к русской, а тем более к чешской традиции лишь косвенное отношение). В мою задачу входит продемонстрировать также, каким образом различные грани этого богатого славянского наследия могут внести много ценного в текущие теоретические дискуссии в США, а равно выдвинуть аргументы против наиболее крайних позиций.

1

Решая проблему, как свести до минимума опосредование, присущее акту чтения, небесполезно провести аналогию между чтением и диалогом.

Мало кто усомнится в нравственной обязанности максимально точно воспринять мысль собеседника, пусть даже поначалу она кажется совершенно чуждой или абсурдной. В противном случае, то ли из-за невнимательности, то ли из-за стремления использовать слова собеседника как удобный для себя аргумент, легко возникают разного рода недоразумения; не говоря уж о том, что субъект высказывания лишается немалой доли своего духовного суверенитета. Естественно, я исхожу из представления об абсолютной самоценности любого человеческого существа, каковое, можно утверждать, лежит в основе жизнедеятельности большинства современных либеральных обществ, включая Соединенные Штаты, – по крайней мере теоретически ³.

В «Эпилоге» к специальному выпуску «Записок Американской ассоциации современных языков», посвященном «колониализму и ситуации постколониализма» (PMLA), С. Моэнти обосновывает нынешнюю мультикультурность ссылкой на категорический императив Канта, представляющий собою широко известную версию нравственного постулата, выдвинутого XVIII веком. «Я утверждаю, что человек и вообще любое разумное существо являет собою цель в себе, а отнюдь не просто инструмент, подчиненный интересам той или иной воли. В любых действиях, на себя ли, на другие ли разумные существа направленных, его должно рассматривать как цель в себе». С. Моэнти усматривает в этическом принципе Канта, «быть может, наиболее мощное» философское подспорье» в нынешней борьбе с пагубным наследием колониализма» и «наиболее надежный аргумент в пользу мультикультурной концепции равенства всех культур» ⁴.

Понимание столь многогранного высказывания, как произведение литературы, сопряжено с куда большими затруднениями, чем понимание любого собеседника. Однако нравственные основания в обоих случаях одни и те же. Язык – это отличительное свойство человека, и, стало быть, все слова, пусть даже написанные, остаются высшим выражением некоего «я». Вопреки утверждению Ролана Барта о смерти автора, что-то в нашей среде не видно желающих последовать примеру Толстого, отказавшегося от авторского права на собственные книги и от гонорара, за них причитающегося ⁵.

С точки зрения самоценности всякой человеческой личности попытка понять высказывание на его собственных основаниях, в какой бы огласовке оно ни прозвучало, кто бы ни был его субъектом, – такая задача, при всей ее трудности, остается моральным императивом ⁶.

Эта этическая позиция находит поддержку в области психологии. Познание «другого», будь то неодушевленный предмет или личность, лежит в основе системы, созданной Львом Выготским. Ученый вводит основополагающее понятие «зоны ближайшего развития», указатель которого – способность к решению самостоятельных задач ⁷. Именно в этой «зоне», по удачному выражению Джерома Брунера, взрослые «одалживают сознание» детям, помогая им таким образом повысить свой лингвистический уровень по мере освоения не ведомого им дотоле знания и опыта. Брунер, будучи и сам широко известным американским психологом, усваивает и разрабатывает идеи Выготского применительно к «конструктивистскому» взгляду на человеческое развитие как процесс познания и использования в новых сочетаниях уже существующих знаковых систем (в особенности повествовательного искусства), которые и образуют в своей совокупности то, что называют «культурой» ⁸.

Концепция человеческого развития, базирующегося на языке и необходимости отличения от «другого», находит дополнительную поддержку в теории нейрофизиолога, Нобелевского лауреата Джералда Эделмана. Процесс самоформирования, начинающийся с семиотизации контакта между «я» и «другим», порождает процесс «объединения уже существующего концептуального познания с познанием лексическим». Результат взаимодействия между высокоорганизованным и элементарным сознанием «представляет собою не экологическую нишу, но скорее модель всего мира, его прошлого, настоящего и будущего» ⁹. В общем, представления Эделмана о формировании специфически человеческого сознания базируются на взаимоотношениях индивида с другими, взаимоотношениях, опосредованных типологически тем же процессом формирования смысла, как и любые другие семиотические процессы.

Возникает вопрос, почему, собственно, рассмотрение проблем, связанных с другостью, укрепляет психологические концепции человеческого развития? Да просто потому, что, говоря словами известного невропатолога и автора популярных книг Оливера Сакса, «живые организмы рождаются в мире, где господствуют вызов и новизна, в мире, где происходят всяческие события, и ко всему этому надо либо приспособиться, либо умереть» ¹⁰.

Звучит банально, но, как я покажу далее, в сегодняшнем теоретическом климате Америки напомнить о том, что, с точки зрения крупных исследователей деятельности мозга, другость не есть препятствие для взаимопонимания, – далеко не трюизм. Такая убежденность имеет далеко идущие последствия для стратегии чтения.

Системы, выстроенные Выготским, Брунером и особенно Эделманом, напоминают бахтинскую концепцию диалога, возникшую на границах психологии, эпистемологии и теории языка: она так же базируется на признании взаимосозидательной роли собеседников и так же рассматривает личность исключительно в ее словесном взаимодействии с «другим» ¹¹. Экзистенциальную и языковую природу различения психологи рассматривают в том же ключе, что и Бахтин.

Лингвистическая сторона связи, которую психологические теории устанавливают между самовоспитанием личности и семиозисом, находит дополнительную опору в фундаментальных построениях таких крупнейших теоретиков языка и смыслообразования, как Соссюр, Пирс, Якобсон и Умберто Эко. В целом все четверо сходятся на том, что минимально необходимым условием для смыслообразования является налаживание связи между двумя вещами, будь то означающее и означаемое, знак и его объект, выражение и содержание или два знака¹². Так, если личность схематически можно рассматривать как рефлексивную систему взаимодействия между «субъектом» и, как теоретический минимум, «объектом» (либо другой личностью), то с равным основанием последнюю можно воспринимать как систему смыслов, вырастающих из многократного повторения действий того же самого типа, что характеризуют любой иной процесс смыслообразования ¹³.

На эти темы много писал в последние годы своей жизни Лотман. Одна из ключевых его идей состоит в том, что мысль, подобно смыслу, может возникнуть лишь в результате взаимодействия двух различных вещей – в данном случае через осознание другости и попытку выразить ее в терминах, уже находящихся в распоряжении личности. Вслед за Бахтиным, Лотман рассматривает сознание как «глубоко диалогическое» и утверждает: «чтобы активно работать, сознание нуждается в сознании» ## Ю. Лотман. Текст в тексте. – В его кн. «Избранные статьи», т.

1. Umberto E со. Interpretation and History. – In his: «Interpretation and Overinterpretation». With contributions by R. Rorty, J. Culler and C. Brooke-Rose. Ed. S. Collini, Cambridge, 1992, p. 23-43. [↩]
2. Михаил Бахтин, чья теория представляет независимую линию, конечно, является исключением и продолжает оказывать большое влияние на западных специалистов по разным культурным традициям. В связи с этим стоит отметить, что в своих последних трудах Лотман успешно интегрировал понятие бахтинского диалога в свою собственную семиотическую теорию. Также интересно отметить, что отношение в Европе к этой традиции отличается от американского. Например, последняя прижизненная книга Лотмана «Культура и взрыв» (1992) была переведена на итальянский в 1993 году, и на нее сразу появились ссылки в работах исследователей, специально русской литературой не занимающихся. См. также обзор: М. де Микиел. О восприятии работ Ю. М. Лотмана в Италии. – «Лотмановский сборник. 1», М., 1995, с. 294-306. Кончина Лотмана в 1993 году привлекла в США меньше внимания, чем в Европе: конференции в его память проводились в Италии и Испании в 1994 и 1995 годах. [↩]
3. В связи с этим важно учесть разницу между понятием личности, развитым в западных культурах (и среди тех культур, на которые Запад оказал влияние) и культуре других частей мира; этот вопрос ныне пристально исследуется «культурной психологией». См. мою статью «Семиосфера Лотмана и разновидности личности». – «Звезда», 1998, N 10, с. 180-192. Сосредотачивая внимание на характерных чертах западных литератур, я, естественно, опираюсь на представления об уникальном и дискретном характере личности. [↩]
4. S.P. Mohanty, Epilogue. Colonial Legacies, Multicultural Futures: Relativism, Objectivity, and the Challenge of Otherness. – «Publications of the Modern Language Association of America», 1995, v. 110, p. 108-118. [↩]
5. Даже Жак Деррида, который десятилетиями являлся ведущим противником всех тоталитарных идеологий и систем, а также главным теоретиком лингвистической безличности и неопределенности, выступил публично в защиту своего законного права регулировать распространение своих работ и высказываний (см.: J. Derrida. Letter to the Editors. – «The New York Review of Books», 11 Feb. 1993, p. 44-45; иего: «Letter to the Editors». – Ibidem, 25 March 1993, p. 65). [↩]
6. Важно учесть разницу между пониманием и приятием чужого изречения, так как, следуя С. Вулфу, разные точки зрения имеют разные материальные следствия (С. WоIfe. In Search of Post» Humanist Theory: The Second-Order Cybernetics of Maturana and Varela. – «Cultural Critique», 1995, N 30, p. 62). [↩]
7. Л. С. Выготский. Мышление и речь, M., 1996, с. 247. [↩]
8. J. Bruner. Actual Minds, Possible Worlds, Cambridge (USA), 1986, p. 73, 132. [↩]
9. G. M. EdeIman, Bright Air, Brilliant Fire: On the Matter of the Mind, New York, 1992, p. 115, 149. [↩]
10. O. Sасks. Making Up the Mind. Review of Bright Air, Brilliant Fire: On the Matter of the Mind, by G. M. Edelman. – «The New York Review of Books», 8 April 1993, p. 42. [↩]
11. Эта мысль проходит красной нитью у Бахтина; см., например, его «Слово в романе». Кларк и Холквист дают краткую характеристику бахтинской теории психологии: К. Сlark and M. Holquist, Mikhail Bakhtin, Cambridge (USA), 1984, p. 206-207. Мойанализперекликаетсяс: M. Holquist, Dialogism: Bakhtin and His World, New York, 1990, p. 78-81. [↩]
12. См. краткий обзор у: Т. Тоdоrоv. Sign. – In: «Encyclopedic Dictionary of the Sciences of Language». Eds. O. Ducrot and T. Todorov, trans. C. Porter, Baltimore, 1979, p. 99- 106. Якобсон с одобрением цитирует определение понятия»значение»ЧарльзаСандерсаПирса: «перевод знака в другую систему знаков» (R. Jakobson, A Few Remarks on Peirce, Pathfinder in the Science of Language. – In his: «The Framework of Language». Michigan Studies in the Humanities, Ann Arbor, 1980, p. 31-38). См. также: U. Eсо, A Theory of Semiotics, Bloomington, 1979, p. 17, 48, 49, 61, 66 ит. д[↩]
13. Возможные нити, связывающие лингвистическую теорию Льва Якубинского с психологией развития Выготского (а через него с Брунером), прослеживаются Холквистом (М. HoIquist, Dialogism, p. 57-58). To, что Выготский был знаком с теориями русских формалистов, обсуждается Козулиным (А. KozuIin, Vygotsky in Context. – In: Lev Vygotsky, Thought and Language. Trans. Alex Kozulin, Cambridge (USA), 1986, p. xiii; см. также в кн.: Л. Выготский. Психология искусства). [↩]