Интеграл дрожащий

Вопрос о современной поэзии – вопрос весьма мучительный, не по причине даже мучительности самого вопроса (хотя, конечно, вопрос-то – мучительный!), но людей, вовлеченных в обсуждение его обстоятельств, что и есть мучительность самого вопроса, отчасти, так как люди, вовлеченные в это обсуждение, и суть тело, как мы сейчас можем выразиться, самого вопроса, в отличие от его дискурсивной части. Ну, это – условно. Да все условно. Жизнь условна, что уж тут – поэзия! Но это, конечно, дело людей науки разбираться во всех тонкостях и дефинициях, но зато они и отягчены большей ответственностью, чем мы (удачливые, менее удачливые и совсем-совсем неудачливые) – тела говорения, отпущенные Господом щипать травку как бы безумий и откровений. В общем, это не наше дело рассуждать, квалифицировать, делить и помножать – это дело людей Науки, людей ответственного высказывания.

Значит.

Я лично хочу представить простой, наипростейший текст (как и положено, предположено мне в качестве простого тела говорения) как свидетельство и материал дальнейших рассмотрений, являющий образ и состав нынешнего авторского текстового поведения и могущий служить подобному истолкованию, герменевтическому рассмотрению, или, как говорят, деконструкции (но не жесткой, а вроде фуковских приемов обнаружения механизма и амбиций власти в любом самоманифестирующемся дискурсе), то есть сам текст как эксплицитную тематизацию основного пафоса и обстоятельств нынешней литературы (конечно, конечно, нельзя воспринимать это заявление в абсолютной как бы его непосредственности и обязательности, имея в виду протеическую сущность поэтического существа вообще и акцентированную ныне).

Так вот.

Сам-то я отношусь к этому проще. Проще. По-простому, типа такой вот истории, случившейся На моих глазах в пору моей работы на конвейере завода «ЗИЛ» простым рабочим, зарабатывавшим в основном не деньги (какие там деньги!), но, по законам того времени, после двухгодичного вкалывания, право поступать в горячо чаемое высшее художественное учебное заведение. Ну, это так. Значит, как-то утром, в утреннюю смену, приходит мой напарник с огромным свежим, но уже от фиолетового перешедшим в сизый фингалом под глазом и смотрит на меня уныло оставшимся глазом. Я бросаюсь выяснять обстоятельства события, имевшего подобное, отнюдь не редкостное в тогдашней моей ситуации, последствие. И выясняется. Вчерашний вечер вместе с приятелями ходил он в клуб, и перед танцами было кратенькое представление, где артист «Москонцерта» читал стихи и среди них Блока. По выходе из зала один из приятелей с некоторым ожесточением заявил, что ничего не понял про какой-то е…ный интеграл. Мой напарник, напротив, простодушно ответил, что ему все ясно. Спор их и разрешился вышеуказанным результатом. Вот оно – содрогание тела дискурса!

Так вот.

Нельзя не заметить, хотя, конечно, и с глубочайшим, глубочайшим сожалением – ведь я поэт все-таки, ну, хотя бы по принципу самоназывания, самоназначения, а это в наше время один из основных принципов и, следовательно, признаков жанровой и видовой идентификации в пределах размытых границ и областей жанрового и жестового проявления художников в Современной культуре, принцип назначения и полагания (ну да ладно, это – так!), – значит, нельзя не заметить, что поэзия нынче из зоны фиксации и разрешения основных социокультурных проблем (я имею в виду не для кого-то отдельного, конкретного, но общества, как преобладающей массы активных его деятелей) отодвигается в зону культурно- эстетическую узкопрофессиональной академической озабоченности и потребления и в зону свободного времени (нет, нет, я говорю не о свершившемся – слава Богу! – но о тенденции и доминанте сдвига читательского спроса и интереса). Соответственно, и язык описания ее должен бы (должен бы, но пока весьма и весьма далек от этого – и ныне типа: «Ну, бля, это…», – и се есть упрек людям науки) переориентироваться, подключиться бы к культурологическому и философскому дискурсам. А то ведь все вместо обсуждения проблем авангарда до сих пор обсуждают его проблематичность и правомочность, да и подвергают сомнению саму возможность его возникновения и существования (как, например, наследуя русской мыслительной традиции начала века, все еще чахнут над проблематичностью философии, а не ее проблемами). На Розанове все еще мечтают ворваться в современную литературу (и ведь удается!). В групповых культурно- эстетических самоназываниях видят только угрозу своей позиции и стратегию прорыва к культурной доминации (что само по Себе интересно истолковать, но в терминах культурологической проблематики). Проблема власти, легитимации, конвенциональной этикетности социокультурного поведения как манифестации именно художнической позы и имиджа (логически, а не во временной последовательности, предваряющих тексты) – все это вечно существовавшие элементы манифестации позы художника в современном ему обществе и культуре, но в наше время актуализировавшиеся, как бы стянувшие на себя все остальные элементы культурно-эстетической деятельности. И это надо понять, а вернее, принять. Конечно, конечно, это нелегко, а главное – неприятно, но есть верный и древний способ – смирение. То есть попытаться не идентифицировать свой крах, или крах своего рода деятельности, или понимание своего рода деятельности – с крахом культуры вообще. Это было бы неплохо, если уж говорить о современной поэзии в большом горизонте современной культуры. А? Может, все-таки напряжемся. А? Ну, я вас очень прошу, деятели культуры!