…И корабль плывет

«Вопросам литературы» полвека – верь не верь… Подумать только: из этих пятидесяти лет я проработал в журнале тридцать; нет, это не о биографии «Вопросов литература», это о моей. Тридцать лет в «Воплях» составили в начале 90-х больше половины моего тогдашнего возраста, и этот период оказался центральным и решающим в моей литературной жизни.
Мне и вообще-то много, часто и не по заслугам (что вызывало и продолжает вызывать некоторую тревогу) везло. Так и тут. Начать с того, что в 1962 году (февраль) «Вопросы литературы» напечатали самую первую мою работу о Пушкине, написанную в 26 лет. Статья была совершенно зеленая, но вот взяли и напечатали – видно, подумали: а вдруг, мол, из него что-нибудь получится. А через год, когда меня решили уволить из «Литературной газеты» (где я, и полутора лет не проработав, напечатал чью-то реплику против именитого «пролетарского» поэта), – помешав просто выгнать, переняли к себе в редакцию. И так я вдруг стал сотрудником журнала, по значению и авторитету общепризнанно второго после «Нового мира» Твардовского, с его «Одним днем Ивана Денисовича» и прочими в полном смысле слова историческими публикациями; и так началось время моей профессиональной инициации.

Здесь, работая над материалами как выдающимися, так и, по необходимости, поденными, видясь с авторами разного полета – писателями, критиками, учеными-литературоведами, – с людьми всякими, порой исторически крупными, от Сергея Аверинцева до Варлаама Шаламова и Елены Сергеевны Булгаковой, находясь в прочно сложенном и изумительно творческом коллективе, я прошел, прежде всего, великую школу редактуры как искусства – тонкого, трудного, изысканного и увлекательного, – уроками которой живу по сию пору.
Правду сказать, в смысле трудовой дисциплины я был не подарок: со сдачей материалов меня приходилось нередко подгонять, а уж на работу опаздывал – не то слово. Но в коллективе и его руководстве была удивительная, патриархальная какая-то терпимость. Это была не «команда» – скорее, семья. И приняли меня туда как в семью. Прихожу однажды – это было то ли на второй, то ли на третий год моей работы – в наш дом на Спартаковской в середине, если не во второй половине дня, поднимаюсь чуть ли не крадучись на этаж, тихонько открываю дверь в большую комнату, где был и мой стол, – меня встречает громовой взрыв хохота: вся редакция, предводительствуемая Главным редактором, сидит за сдвинутыми столами – догуливает остатки какого-то общесоюзного праздника… Вот часть атмосферы творческого, необыкновенно требовательного к качеству своей работы коллектива, грань жизненного стиля серьезного научно-литературного журнала советского времени.
О серьезности и о времени я говорю в том смысле, что специфика труда над таким изданием была в ту эпоху очень непроста – в частности, по сравнению с изданием литературно-художественным. Да, в пору цензуры всем было нелегко, но арсенал средств критика и литературоведа, понятно, много скуднее, чем у поэта или прозаика; автора, изъясняющегося понятийно, работающего в сфере идей, оперирующего не образами, а формулировками, оценками и т.д., легче, чем художника, поймать за руку, обвинить в «идеологической ошибке» или уличить в крамоле; расплачиваться за таковые приходилось порой дорого – не только, подчас и не столько, автору, сколько печатному органу вместе с его руководителем. Одним словом, рифов и айсбергов на пути аналитической литературной и общественной мысли было у нашего журнала предостаточно. Но у корабля был замечательный капитан.
Про Главного редактора Виталия Михайловича Озерова можно было сказать: в полном смысле деятель партийно-государственного масштаба (сейчас говорят: «формата») – по мировоззрению, дисциплине, стилю поведения, личным взглядам и оценкам. Все это как на ладони прочитывалось в его литературно-критических работах. Поистине это был, прямо по ленинской формулировке, деятель «партийной организации и партийной литературы». Деятель – да; но ни в коем случае не функционер.