И. В. Мотеюнайте. Восприятие юродства русской литературой XIX–XX веков

Работа Илоны Мотеюнайте написана на небанальную тему. Автор стремится максимально охватить соответствующий литературный материал, но переход от одного исследуемого автора к другому подчас бывает неожиданным и хронологически необоснованным: так, в четвертой главе – «Юродивые в исторической драме» – сразу после анализа хроник А. Островского следует разбор пьесы нашей современницы Л. Улицкой «Семеро святых»; между тем, исследовательница упустила из поля зрения дилогию А. Н. Толстого «Иван Грозный» с тенденциозным и исторически недостоверным образом Василия Блаженного. Но это едва ли не единственное серьезное фактическое упущение, а типологический подход реализован в книге вполне успешно.
Исторический подход тоже достаточно выдержан, например, когда говорится о том, что «принципиально различной в толковании образов юродивого Пушкиным и Островским становится их связь с народом <…> 1860-е годы – время выделения понятия «народ» в понятии «нация» <…> В первой четверти века осознание социальных и, главное, культурных различий между людьми одной нации только начинало осознаваться <…> (тавтологический оборот отражает относительно слабую сторону работы – некоторое невнимание к оформлению сказанного. – С. К.). Сравнение образа Николки с юродивыми Островского, – продолжает И. Мотеюнайте, – неожиданно выявляет точку соприкосновения пушкинского творчества с древнерусской литературой: ее особая историчность, абстрактность и эпичность оказывается близкой поэту при создании исторической трагедии» (с. 185 – 186). Казалось бы, самоочевидно, но едва ли не впервые столь четко сформулировано как в историческом, так и в теоретическом аспектах важнейшее различие традиционалистской и новоевропейской культур: «В средневековой культуре, монолитной, благодаря религии, не возникает проблемы идеала; в современном обществе, при плюрализме идеалов и ценностей – святое место в формуле «юродивый ради Христа» может замещаться <…> На место Христа может ставиться искусство, государство, революция, человеческая личность, наконец. Идеал обязателен, хотя и различен» (с. 125 – 126).
Проанализирована в качестве полемичной по отношению к пушкинскому «Борису Годунову» драма А. Хомякова «Димитрий Самозванец», в частности образ Шута, который, однако, не назван юродом: «В этом «дураке» нет искры «божественного помешательства», так же как в его речах нет загадки, требующей размышлений. Юродство, акцентирующее противоположность Божественного и мирского и «вскрывающее» небесную истину в лживом земном мире вообще не близко Хомякову, с его любимыми идеями единения человека с высшим началом и «братственного» общения людей» (с. 176). Здесь было бы уместно обращение к статье И. Есаулова «Юродство и шутовство в русской литературе», вошедшей как глава в его последнюю книгу «Пасхальность русской словесности» (М., 2004), где названные социально-культурные явления отчетливо противопоставляются.
Хотелось бы выделить соображения исследовательницы о том, что «привлекательность юродства таится в его исключительности <…> Существование юродства и его популярность на Руси обнаруживает максимализм идеала православия…» (с. 34 – 35); о принципиальном различии в XIX веке религиозного и просветительского – по преимуществу в целях разоблачения лжеюродов – подходов к означенному феномену; о том, что в жизнеописаниях XIX-XX веков «нередкое использование юродивыми испражнений при желании можно связать с очистительными обрядами средневекового карнавала», хотя «это не затрагивает сути деятельности юродивого и ее описания, а лишь разнообразит повествование…» (с. 120, 121); о том, что изображение в литературе «активных» и «тихих» («блаженных») юродивых может зависеть от индивидуальности и мироощущения писателя (так, у Пушкина, Лескова или Бунина поведение юродивых агрессивно, в то время как А. Островский предпочитает тихих), но «наличие или отсутствие агрессии в поведении юродивого может объясняться и особенностями эпохи. Например, в текстах, написанных после революции и гражданской войны, акцентировать обвинение и укоры, видимо, ощущалось не совсем уместным; эпоха и так была трагичной из-за обилия крови и агрессии. Поэтому подчеркнуто смиренен платоновский Юшка, плачет о людских грехах Симеонушка в шмелевском «Богомолье»».
Далее, изображение пути героя-интеллигента к вере, нередко после встречи с юродивым, подано как «архитема русской классики, объединяющая имена Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, Н. С. Лескова и И. А. Гончарова, М. Е. Салтыкова и Г. И. Успенского» (с. 142). Монография завершается разделом «Юродство интеллигента», где констатируется, что, «начиная с рубежа XIX-XX веков, связь юродства с религиозными представлениями расшатывается, и оно переходит в область мифов: о русском поэте, русской интеллигенции и русском характере» (с. 281).
С. КОРМИЛОВ