Христо Манолакев. Текст и граници

В своей книге «Текст и границы. А. С. Пушкин и его «Повести Белкина»» болгарский литературовед Христо Манолакев рассматривает пушкинский прозаический цикл в контексте эпохи, ставшей временем создания русского прозаического языка (Б. Эйхенбаум). Интенсивное экспериментирование проявляло себя в области повествовательных приемов, сюжета, стиля. Для Пушкина «Повести Белкина» имели значение именно такого эксперимента в момент его первого явления на публике как прозаика.

Прибегая к некоторым приемам рецептивной эстетики, Христо Манолакев предлагает гипотезу того, как выстраиваются отношения между Пушкиным и его читателем. Любопытна в этом смысле аналогия между пушкинским Белкиным и повествовательной стратегией «автор – двойник» в прозе А. Бестужева. Пушкин стремится преодолеть романтическую концепцию автора-демиурга и создать новую модель восприятия, при которой будет неважно, кто истинный автор, поскольку он обезличен. Маска Белкина, выполняющая эту задачу, непохожа на излюбленный тогда прием «найденных» рукописей «неизвестного» автора. Более того, она рассчитана на принципиально иное восприятие, чем образ повествователя вальтер-скоттовского типа до него или гоголевского («Вечера на хуторе близ Диканьки»). Особенность пушкинской ситуации состоит именно в том, что тогдашний читатель хорошо знал автора, но как поэта. «Повести Белкина» преодолевают это представление, стирая авторскую личность. Акцент смещается на сам повествовательный акт, совершающийся под маской Белкина. Это и есть первая граница, которую предстоит преодолеть читающему.

Другой такой границей служит оппозиция между своим и чужим текстом. Манолакев широко демонстрирует пушкинскую интертекстуальность: от библейских притч до русских современников (Бестужева-Марлинского, Вяземского, Карамзина, Карлгофа) и западных прозаиков (Ричардсона, Вальтера Скотта, Гофмана). Не углубляясь ни в одну из названных параллелей (пожалуй, за исключением повестей Погорельского и Булгарина), Манолакев делает акцент на принципиальной пародийности пушкинского текста, понимая пародию в самом широком смысле слова. Каждый раз Пушкин стремится пародировать не отдельно взятую историю, а сюжет. Именно так он поступает с готической традицией, отталкиваясь от повести Погорельского «Лафертовская маковница». Подхватывая в «Повестях Белкина» клише из тогдашнего бестселлера «Иван Выжигин», Пушкин бросает профессиональный вызов булгаринскому прозаическому письму.

Проходящие сквозь отдельные повести аллюзии определяют связанность цикла, который одновременно спаян мотивами Дома, Тела, закрытого пространства, взаимоотношениями между поколениями и между влюбленными. Трактовка не всех мотивов и не везде выглядит равно убедительной. Слишком легко порой выстраиваются оппозиции между замкнутостью и открытостью, между своим и чужим, между Я и не-Я и т. д. Но множество этих повествовательных мотивов действительно приобретает смысл в последней главе монографии, где вся их совокупность перенесена в пространство пушкинской жизни и сделана приемом биографического анализа. Подобно тому, как ранее Р. Якобсон обнаруживал связь между мифом статуи в «маленьких трагедиях» и тоской Пушкина по Н. Гончаровой, его трудными переживаниями, связанными с неясностью предстоящей женитьбы, Манолакев видит в «Повестях Белкина» своеобразную душевную исповедь, сделанную Пушкиным накануне женитьбы.

К сожалению, хотя исследователь занимается цельностью цикла и единством его мотивов, для себя он избирает путь последовательного анализа отдельных повестей, местами теряя логику развития пушкинского замысла в хронологии повествования. Правда, в двух последних главах монографии сделана попытка обобщить все прежде сказанное в отношении отдельных повестей для всего цикла, но до этого читателю приходится лишь угадывать контуры предполагаемой цельности. Вероятно, было бы вернее следовать логике движения самих мотивов. В их систематическом развитии между отдельными повестями Манолакев находит доказательство тому, что Пушкин замыслил эти повести как целое, а не как механическое собрание несвязанных текстов. Белкинский цикл отметил движение к большой прозаической форме.

Исследователь демонстрирует завидную эрудицию, которая местами оборачивается слишком явной зависимостью от предшественников. Автор работает разнообразным набором приемов – компаративистких, текстологических, рецептивных, структуралистских, подчиняя их в то же время обобщающей задаче всей книги, названной «Текст и границы». Стоит пожалеть о том, что Манолакев слишком легко и без очевидной надобности заимствует англоязычные слова, делая стиль интернационально-безличным. Фразы типа: «Сверхмаркированное отсутствие Белкина деструктирует институции Автора», – к сожалению, являются не исключением, а правилом. В такого рода лексических нагромождениях теряются меткость мысли и исследовательская проницательность, в целом свойственные данной монографии.

Росен ДЖАГАЛОВ

Болгария