С.Н. Есин. На рубеже веков. Дневник ректора

В отсутствие имен, в тягостной литературной паузе, подразумевающей накопление неведомого современникам потенциала, сладостные сюжеты вытеснены поденными записками, неотразимым способом быть и выглядеть человеком, успевая что-то говорить граду и миру.

Сергей Есин, с его нетерпением к общим местам, нетерпимостью плестись по задворкам жанров, поступил хитрее сводящих счеты и предающихся томной ностальгии – он выпустил «иной» дневник, чтиво ажиотажа, свежих обид и неугасших страстей, пронизанное единым сюжетом. Это обстоятельство (фабульность, если угодно, концептуальность) переводит книгу под небо художественных координат, заставляя проклятые вопросы разыграть еще одну партию уже по есинским правилам. С реальностью так и надо: если не ты ее обломаешь, она же тебя и разорвет. Привкус экзистенции появляется на первых же страницах. Год 1998-й. Предкризисность, равная кризису. Московия и окрестности, предгрозовые, предрасплатные. Наблюдаемые бойцом своего стана, вхожего в особняки и общаги, ответственного за последние вполне помещичьей тревогой столичного отца – командира, насмерть стоящего с имением в центре, – это ли не интрига? Интрига дальше: мучимый дурным самочувствием, в матереющем грохоте рушащихся финансов, обязательств, опор, смыслов, писатель поглощен романом о Ленине. Он вглядывается в первоистоки русской драмы, не оставляя подневной фиксации мимолетного. В замочную скважину телевизора подсмотренное бурление сфер понукает вести личный политический дневник на страницах газеты «Труд». Колумнист пытается сопоставить происходящее с логикой (антилогикой, абсурдом) начал. В это время коварный главбух в образе прельстительной махинаторши пытается вырвать ректорскую власть из рук путешественника, броско и метко повествующего о странствиях по плоскому подносу земли. Жизнь духа под натиском двойной смерти – ослабшие легкие, насланные бандиты – фонтанирует словом, бытийным и обобщающим, корчащимся в попытках обрести равностояние.

Дробясь в ипостасях, Есин мифологизирует себя, обретает прежде всего цельность видения. Принадлежа и участвуя – назидает. Витийствуя – спасается. Интригуя, наблюдая, отстаивая – любит и спасает сам. Идентифицируясь с Лениным – клеймит соратников и выносит приговоры поколению, с которого спросится за страну.

«На рубеже веков», таким образом, является житием, написанным самим грешником, не имеющим права уйти от мира. На ректоре обязанность не только платить из скудных средств стипендии и зарплаты, но и распознавать и хранить дарования, доверившиеся ему.

Задерганный учитель приходит на семинар с рваным пульсом и мечтой умереть не в больнице, а на бегу. И этим отстраняет смерть. Чтение рукописей, беспрестанные разборы больших и едва намеченных творчеств поддерживают горение собственного текста. Время сократило дистанцию вынашивания слова, и Есин как лирический герой дневников склонен проклясть свою публицистическую закваску, не соразмеряя цены текста и темпов его создания. Изнутри себя видится разрушаемое пространство, осознается величие всякого созидания, но масштабы его от созидателя умышленно скрыты. Дар писать на русском языке изначально безжалостен к пишущему. Вопрос, по сути, так и стоит: «Текст или смерть». Писатель не может, как некогда, благословить приход тьмы, он приветствует лишь день забот, бросающий его то на светский раут в посольство, то на заседание писательского же союза, то в аудиторию с милыми сердцу обалдуями, выводящими первые повести и романы.

Чему их учить? Стилистике? Остранению? Диалогу и описанию? Технический момент, не более. Выше всегда окажется урок постоянного свидетельства, даже «соглядатайства» (авторский термин) в любых доступных смыслах: кроме письменных источников от эпохи не останется почти ничего, буква лежит ближе всего, ее начертание сакрально, прерывание его равно катастрофе. Есин учит превозможению себя, он настаивает на тренаже прозаика как самого развитого сегмента языка; в мертвые и неблагодушные времена главным он почитает способность заставить себя работать вопреки прямому давлению обстоятельств. Литинститут в его лице и лицах его соратников призван облегчить участь словесника… На этом пути ректор многократно ошибается в людях, приобретает не столько завистников, но сонм клеветников, врагов, злорадствующих и поносящих. Однако никакой опыт, похоже, не властен пресечь желания посодействовать (хоть бы и во вред себе), подкормить, устроить с ночлегом, разобраться.

Путешествия ректора, которым он отдается самозабвенно, еще один значимый симптом существования постсоветского интеллигента во вздыбившейся и понесшей Родине. Бегство сочетается с установлением зарубежных связей, почивание на лоне мировой культуры – с представительством русского слова, тем более необходимым, что оно приносит зримые цифры студенческих обменов, «реальных контрактов», позволяющих доморощенным языкознатцам за две недели на всю жизнь обкатать английский или немецкий в присущей им среде.

Далее по убывающей – ученые советы, приемные экзамены,театральные премьеры, творческие вечера, панихиды, дача. Светскость оказывается, как и встарь, тяжелым трудом, онегинским скаканием по балам, помпезным, опрокидывающим, жалким, вырастая в некий полиинструментализм реагирования. В средоточиях взглядов герой улавливает жизненные токи, опьяняясь ими, восхищаясь ими и окончательно сойдя с ума, брезгуя, ненавидя, иронизируя, оценивая.

Экстремизм свойствен Есину природно, именно оценочно, а не идеологически. Прозаик вступил ныне в полосу, когда для звучания книг невозможно одним любящим дыханием объять события, глубиной речи преломить внимание пресыщенных скандалами. Сергею Есину не нужно прилагать титанических усилий для того, чтобы показаться агрессивным, – он агрессивен, потому что пристрастен, он ценит в искусстве яркость, лингвистический выброс, заставляющий оторопеть. Это писатель скрытого, непоказного насилия. Каким, спрашивается, мог быть еще человек, одолевший вместе с остальными выжившими кровавую смуту XX века и с плохими предчувствиями вступивший в XXI? Звезды и свастики, перепахавшие грудь каждого, кто был и помнит, направляют интенцию в закатное пламя радикализма, но Есин и здесь выглядит сложнее оголтелых, поворачиваясь к читателю во всей обоснованности консерватизма и во всем отчаянии крайних вердиктов, ухитряясь каким-то образом не выглядеть растерянным.

Кому-то будет органически невозможно поверить, что он, наивный литератор, не подправлял своих прогнозов, не подчищал пророчеств, сделанных четыре года назад, касающихся судеб страны, но найдутся и те, кто воспримет эти строки с доверием к авторской интуиции, впоследствии оправдавшейся.

В особенности, к сожалению, судим победитель. И просто счастливый несчастливец.

Сергей АРУТЮНОВ