Хемингуэй – эссеист

Robert O. Stephens, Hemingway’s Nonfiction, Chapel Hill, Univ. of North Carolina Press, 1968, 391 p.

Я исхожу из того, что эссе Хемингуэя, помещенные в журналах и газетах, его очерковые книги, предисловия к книгам других авторов, прочие выступления этого рода – составили важную часть его творчества; они создавались параллельно художественным произведениям на протяжении всей его деятельности», – пишет автор монографии «Эссеистика Хемингуэя» Роберт О. Стивенс. Потребность во внимательном изучении публицистики Хемингуэя, составившей примерно одну треть написанного им, как раз сейчас особенно ощущается; может быть, этот до сих пор еще мало изученный материал позволит бросить новый, свежий взгляд на некоторые проблемы творчества Хемингуэя, опровергнуть отдельные теории, поддержать другие.

Хемингуэй не очень ценил свою репортерскую работу. Однако он занимался журналистикой все сорок лет своей деятельности. Многое в ней стоит на очень высоком уровне; главное же – это интересное и очень достоверное свидетельство направления его интересов, их интенсивности, органичности.

Книга Р. Стивенса выделяется своей основательностью. Она вышла год спустя после сборника репортажей и очерков «By-Line» ¹, но опирается на гораздо более широкий, практически исчерпывающий материал (объемистый том «By-Line» включил лишь одну треть публикаций). Уже оглавление книги, состоящей из пяти частей и одиннадцати обширных глав, говорит о разносторонности подхода автора. В первой части он дает общий обзор эссеистики Хемингуэя за сорок лет; во второй части останавливается на разных сферах деятельности Хемингуэя-публициста; в третьей – последовательно анализирует содержащиеся в эссе суждения писателя о культуре, политике, литературе и эстетике. В четвертой части критик прослеживает источники, аналогии и другие связи между журналистикой Хемингуэя и его художественными произведениями; в пятой – пишет об искусстве его эссе в целом.

Эта разносторонность критика имеет свои большие плюсы, но и свои недостатки, главный из которых – некоторое бесстрастие автора, словно удерживающее его от выделения более острых, более новых вопросов исследования творчества Хемингуэя. К тому же анализ больших книг, как «Зеленые холмы Африки», «Праздник, который всегда с тобой», – не целен, он рассыпается на отдельные «аспекты» по разным главам, ему недостает целостной оценки. При весьма уважительном отношение критика к Хемингуэю не хватает взгляда на общее направление развития писателя; отмечается усиление субъективности хемингуэевских оценок, но только как известная констатация факта. Однако значимость конкретного, внимательного рассмотрения огромного материала в большой мере перевешивает все эти недочеты. Мы заговорили о них уже здесь для того, чтобы объяснить свое стремление выделить некоторые вопросы творчества Хемингуэя, к чему книга Р. Стивенса располагает.

В первой части монографии критик отмечает, – и на это до сих пор недостаточно обращалось внимание, – что совсем молодым Хемингуэю пришлось окунуться в поток, даже в потоки разнородных событий – увидеть и на себе испытать, как делается история. Тогда, в 20-е годы, и сложились в основном общественные взгляды и интересы Хемингуэя – отношение к первой мировой войне как гнусной, ничем не оправдываемой бойне, презрение к политиканам, которые на ней спекулируют; интерес к войне, ее причинам и корням как к одному из осевых явлений XX века. Интерес к революции – молодой писатель следил за тем, как в начале 20-х годов назревали революционные ситуации в ряде стран, задумывался о причинах поражения левых сил. Ненависть к фашизму, которую он сохранил до конца.

После 1924 года, когда Хемингуэй решительно порывает с газетной работой, он вернулся к более или менее постоянной журналистике лишь в 1933 году, уже прославленным писателем. Это, говорит Р. Стивенс, позволило ему писать еще более «вольно», в еще более субъективной манере. Критик отмечает, что немало интересного (больше, чем было принято считать) содержалось в его очерках в «Эскуайре» (1933-1936), что апогея политической активности он достиг в своих репортажах с фронтов гражданской войны в Испании (1937-1938). В более поздних очерках для журнала «Кен» (1938-1939) высказывались мысли, которые позднее получили развитие в романе «По ком звонит колокол».

В следующей части – «Прозрачная маска» – сначала говорится о том, как Хемингуэй всесторонне, кропотливо изучал интересующие его области человеческой деятельности. Он был своего рода экспертом – по военным делам, по боксу, по бою быков, охоте, рыбной ловле – и по литературе. Р. Стивенс справедливо полагает, что «знание, как это делается, – ключ к пониманию его способа видения, восприятия окружающего и даже стиля».

В другой главе рассказывается о путевых очерках; они были школой писателя, в них он овладевал внешним миром, прежде чем войти во внутренний мир человека. Внешним миром «он проверял себя, чтобы чувство не перешло в сентиментальность».

Специальный раздел посвящен Хемингуэю – участнику и свидетелю пятя войн. Р. Стивенс начинает с известной цитаты из предисловия Хемингуэя 1948 года и роману «Прощай, оружие!» – почему он «пристрастен» к войне: «…Писатель не может оставаться равнодушным к тому непрекращающемуся наглому, смертоубийственному, грязному преступлению, которое представляет собой война». Разносторонний опыт военного корреспондента позволял Хемингуэю из Испании писать преимущественно о ходе военных действий, а в 1941 году; в репортажах о японо-китайском конфликте, – останавливаться главным образом на его экономических и политических причинах, предвидя дальнейшее развитие событий.

В третьей части анализируются мысли писателя о культуре, о политике, эстетические суждения. Здесь многое смешано, кое с чем нельзя согласиться, – например, с тем, что Хемингуэй следовал шпенглеровской концепции культуры. Или уж очень кратко декларируется, что «неиспорченная природа – ключ к неиспорченному человеку». Р. Стивене любопытно говорит о значении для Хемингуэя понятия «frontier», «нетронутого Запада», о том, что он искал для себя «свободного пространства», иначе говоря, возможности находить себя, не чувствовать принуждения – последовательно в Париже, потом в Испании с ее боем быков, в котором испытываются качества человека перед лицом смерти, потом в Африке, потом на Кубе. Последнее прибежище в Кетчуме – уже не могло ему понадобиться.

В чем Р. Стивенс решительно прав, и здесь он говорит свое новое слово, – это в оценке места политической мысли, в писательской жизни Хемингуэя: «Его журналистика, очерковые книги содержат весьма много политических суждений и – более того – сложившийся цельный взгляд на политические события XX века. Понимание этого взгляда не только позволяет лучше оценить тот мыслительный материал, который стоит за большим – до удивления большим – числом художественных произведений Хемингуэя, но и дает более динамическое представление о политических интересах Хемингуэя». Вот этот цельный общий взгляд на XX век важно видеть, действительно, не в отдельных высказываниях на социально-политические темы, а в самом характере творчество Хемингуэя.

Так, десять лет ушло у Хемингуэя на подготовку к работе над романом о первой мировой войне – «Прощай, оружие!»; при этом, подчеркивает Р. Стивенс, многое из того, что писатель видел за эти годы в послевоенной Европе, наложилось на воспоминания и размышления о войне. Это, несомненно, так. Хемингуэй жил этой атмосферой и не думал «отключаться» от нее, когда брался за перо. Годы спустя он напишет о том, что рассказ «На Биг-Ривер» – «о возвращении с войны, но война в нем не упоминается». Свою теорию айсберга Хемингуэй ИЗЛОЖИЛ только в 1932 году. Но и после того, как критики получили возможность «опознать» этот айсберг, они не скоро научились понимать практические результаты хемингуэевской теории, находить скрытые в тексте куски жизни, – и все ждали от Хемингуэя прямого изображения текущих событий.

Не все оценки Р. Стивенса справедливы. Но он прав, говоря о том, что в Испании Хемингуэй понял близкую неизбежность второй мировой войны. Критик цитирует малоизвестные статьи Хемингуэя, печатавшиеся в журнале «Кен», например «Умирать – хорошо или плохо?», где писатель защищал интербригадовцев от обвинения в нарушении нейтралитета: «…Люди из интернациональных бригад не были искателями приключений или наживы. Это были люди очень ясной мысли. Их никто не посылал воевать. Они приехали в Испанию сражаться с фашизмом, потому что гораздо раньше дипломатов поняли, насколько он опасен» («Кен», 21 апреля 1938 года), В другой статье он стремился показать, что игра Чемберлена в нейтралитет была выгодна фашистам («Кен», 14 июля 1938 года). Еще в одной заметке он обличает Госдепартамент США в симпатии к политике Чемберлена (16 июня 1938 года). Значение этих статей трудно переоценить; политическая проницательность сочетается в них с горячей убежденностью бойца.

Далее следует глава об эстетических высказываниях Хемингуэя. Их много, и, по наблюдению Стивенса, они, как правило, носят практический характер – Хемингуэй говорит о том, что в данный момент занимает его как писателя; позднее – дает советы налипающим писать. Воображение и лестность – вот главные качества, которые, по Хемингуэю, делают писателя писателем. Воображение, пережитый писателем и новый для читателя опыт, а не отвлеченно-интеллектуальный взгляд на мир. ПриэтомкритикцитируетизвестныесловаХемингуэясзаключительнойстраницыкниги»Смертьпослеполудня»: «Let Those who want to save the world if you can get to see it clear and as a whole, then any part you make will represent the whole if it’s made truly». Критик комментирует это так: «У философа и у художника разные обязанности: у первого – судить о мире концептуально, у последнего – прославлять мир более интенсивным воспроизведением пережитого». В «общем виде» это не вызывает возражений: действительно, задачи у них разные, к тому же Хемингуэй настойчиво отделял свои репортажи от собственно художественной прозы. Но об этом ли разделении здесь думал писатель?

Цитированные слова Хемингуэя получали у критиков разное толкование. Вот почему мы позволили себе привести их по-английски². Одно замечание в статье американского критика Эдмунда Уилсона подкрепило нашу догадку, что слова эти могут быть истолкованы несколько по-иному, – скажем, более конкретно-биографически.

Э. Уилсон приводит в статье «Хемингуэй, критерий морали» (1947) эти же слова, не цитируя, а «раскрывая» их: «Пусть бы «спасители мира» посмотрели на мир в его целостности и ясности – тогда они поняли бы, что каждая часть его (мира. – Е. Г.), которую ты изобразишь, будет представлять целое, если она сделана правдиво» ³. Известно, что эта статья Уилсона писателю решительно не понравилась⁴. Но как раз данные строчки Уилсона заслуживают внимания. Когда-то, очень давно, думали, что Хемингуэй вызывающе отказывается «спасать мир», укрываясь в башне из слоновой кости, в своем профессиональном мастерстве, в не-литературных занятиях. Несколько позднее такие настроения связывали с творческим «кризисом» в первой половине 30-х годов. Но прошло время, и стало ясно, ято творчество Хемингуэя весьма органично и особых «кризисов» не претерпевало, хотя разные полосы жизни, естественно, вносили свое новое в его книги.

Так кто же эти «спасители мира»? Мыслители – вообще? Политики – вообще? Думаем, что нет.

Мы уже напоминали, что со времен своего кратковременного, но тяжелого опыта участия в первой мировой войне солдат Хемингуэй возненавидел демагогическое фразерство вроде «спасения мира и демократии» и пр., когда понял, что кровь солдат проливается ради наживы горстки магнатов. Но если он презирал политиканов, с острой иронией писал о первых «шагах» дуче Муссолини, то совсем по-иному писал он о деятельности, скажем, Чичерина на Лозаннской конференции в 1922-1923 годах. С другой стороны, вспомним, что в более поздние годы ему немало досаждали укоры критиков в мелкотемье, в изображении боковых, неглавных сторон действительности. В таком контексте проясняются слова Хемингуэя.

Наверное, не политиков вообще, а таких вот горе-политиканов вроде дуче имел в виду писатель, к ним и к своим критикам обращен горький призыв: самим посмотреть на мир более широко и признать право художника изображать правдиво увиденную им часть целого, а тогда в ней будет отражен образ целого. Это свое право Хемингуэй отстаивал до конца.

Вместе с тем не стоит воздвигать непроницаемый барьер между репортажем и художественной прозой. Вся четвертая часть книги Р. Стивенса посвящена тому, чтобы проследить источники, аналогии и отголоски – путь от репортажа к художественным произведениям. Надо сказать, что делается это ненавязчиво, аналогиям отводится должное, отнюдь не главенствующее место, и читатель убеждается в полезности такой работы; очерки, репортажи образуют своего рода реальный комментарий к немногословной прозе подтекста. Специалист с интересом ознакомится с материалом этой части.

Среди многих других наблюдений Р. Стивенс обращает внимание на слова Хемингуэя в «Празднике, который всегда с тобой» о том, что, выбирая для романа «И восходит солнце» вторым эпиграфом слова из Екклезиаста, он хотел уравновесить (а не «сопоставить», как сказано в русском переводе) ими эпиграф со словами Гертруды Стайн: «Все вы – потерянное поколение». Ведь тут же, в «Празднике», Хемингуэй прямо-таки с раздражением пишет: «Но к черту все разговоры о потерянном поколении и все эти грязные, дешевые ярлыки»; есть и сердито поставленный вопрос, кто кого назовет потерянным поколением: Стайн и Шервуд Андерсон – его поколение, или наоборот? Но надо учесть и то, что «Праздник» писался через тридцать с лишним лет после выхода в свет романа «И восходит солнце».

Трудно думать, что в 1925 году ее слова о потерянном поколении вызывали только раздражение (хотя к этому времени Хемингуэй уже отошел от Г. Стайн). Скорее они вызывали на полемику, задевали, заставляли думать: недаром они стали полноправным термином, недаром писатель все-таки поставил их эпиграфом, а одно время хотел вынести их даже в заголовок романа. Известно, что тогда же, в 1926 году, он сообщал своему редактору Максу Перкинсу, что «хотел написать настоящую трагедию, главный герой которой – земля, что пребудет вовеки». А вот более позднее свидетельство – письмо К. Бейкеру (1951): «Он отрицал, что когда-либо считал свое поколение «потерянным» – просто «избитым». Согласно принятому правилу, К. Бейкер пересказывает строки письма, однако приводит в кавычках слова-определения: lost, beat-up. В том же духе высказывался писатель в эти годы в беседах с журналистом А. Хотчнером. По-видимому, ни тогда, ни после Хемингуэй не отделял себя от своего поколения – тех, кто пострадал на войне, кто не желал примириться с буржуазным образом жизни; писатель не считал его потерянным, погибшим, хотя и не думал представлять его однородным.

Отметим, что в американской критике последних двух лет встречаются две противоположные тенденции в оценке героев (особенно ранних) Хемингуэя. В книге Л. Гурко «Эрнест Хемингуэй и поиски героического» (1968) доказывается, что «центральная тема крупных произведений – героизм»; в них действуют герои, которые показывают пример того, как жить достойно в тяжких, критических обстоятельствах века. «Хемингуэй, по сути, не психолог, которого захватывали бы нюансы, сложные колебания в сознании его героев, – пишет Л. Гурко. – Он по преимуществу моралист, который проводит тонкое различие между правильной в неправильной реакцией героя. Правильная реакция всегда героична».

Автор одной из статей посвященного Хемингуэю номера «Модерн фикшн стадиз» (осень 1968) У. Гиффорд с самого начала заявляет, что прозу Хемингуэя следует воспринимать как героическую, а не лирическую, что часто делали. Правда, аргументация у него не слишком убедительна, но характерна сама тенденция.

А вот в объемистой книге Дж. Бенсона «Хемингуэй. Искусство самозащиты у писателя» (1969) мы можем прочитать, что роман «И восходит солнце» – это сатира на жалость к самому себе и что напрасно видеть в этой книге и в «По ком звонит колокол» свидетельства социального или исторического характера. С такими заявлениями нет даже нужды спорить.

В советской критике последних лет утверждается взгляд, что главное для Хемингуэя – «мужество, стоицизм перед лицом враждебных обстоятельств, тяжких ударов судьбы… И какое огромное удовлетворение черпает писатель, рисуя эту, непокорную судьбе, упругую силу человека» ⁵. И в работе иного плана: «Нравственно-философская тема Хемингуэя – тема человека, отстаивающего свое достоинство в условиях, которые, казалось бы, полностью исключают его» ⁶.

Эта нравственно-философская тема Хемингуэя получает подтверждение в публицистике; можно думать, что резких переломов в творчестве писателя от меньшей к большей социальности осмысления жизни – не было. Писал ли он о более конкретных социальных явлениях в жизни своих героев или конкретность эта мало обозначена – в самой интенсивности изображения любой стороны действительности, в направлении судеб его героев проступает острое, широкое восприятие событий своего времени. Об этом говорят новые материалы, собранные Р. Стивенсом, об этом свидетельствует журналистика всех сорока лет деятельности Хемингуэя.

1. См. рецензию на этот сборник И. Финкельштейна, «Вопросы литературы», 1968, N 12.[↩]
2. В недавней статье о Хемингуэе И. Левидова справедливо, как представляется, указывает на неточность перевода этих строк в русском двухтомнике (т. 2, Гослитиздат, 1959, стр. 194) и предлагает свой вариант, несомненно, более близкий к оригиналу: «Пусть те, кто хочет, спасают мир, – для тебя важно видеть его ясно и как единое целое». При этом она добавляет еще более решительно: «Хемингуэй четко разделяет здесь задачи художника и общественно-политического деятеля». (См. «Эрнест Хемингуэй. Библиографический указатель». Вступительная статья И. М. Левидовой, «Книга», М. 1970, стр. 17.)[↩]
3. См. J. McCaffery, Hemingway; The Man and his Work, N. Y. 1959, p. 224.[↩]
4. См. Carlos Baker, Ernest Hemingway – A Life-Story, N. Y. 1969, p. 369.[↩]
5. А. Старцев, Молодой Хемингуэй и «потерянное поколение», – Эрнест Хемингуэй, Собр. соч. в четырех томах, т. 1, «Художественная литература», М. 1868, стр. 708.[↩]
6. Э. Соловьев, Цвет трагедии, «Новый мир», 1968, N 9, стр. 207.[↩]