Гоголь – экономист. Второй том «Мертвых душ»

В некоторых моих недавних исследованиях[1] я попытался суммарно определить «двойную цепь» развития идеологических и поэтических форм, сложившихся в России в первой половине XIX века, — их «изоморфность», по Пьеру Бурдье [2], — в тесной связи с экономической деградацией главного носителя письменной культуры — среднепоместного дворянства. Я пришел к следующему выводу: если у Пушкина кризис поместного дворянства еще мог даваться через восприятие проблематического, но все еще полномасштабного героя (Евгений Онегин, Гринев, Дубровский, Евгений «Медного всадника», наконец — автоописания самого Пушкина в его поздней лирике), то уже у Гоголя социальная маргинализация мелкого провинциального дворянства выливается в антропологический упадок. Если Муромский в пушкинской «Барышне-крестьянке» закладывает имение, лелея тщетные, но сами по себе вполне почетные мечты об образе жизни на английский манер, то гоголевский Петух совершает аналогичный — гибельный для него — заклад имения лишь для того, чтобы удовлетворить собственные гипертрофические и гротескные гастрономические инстинкты: «жратв-яда» вместо Илиады, по определению А. Белого [3]. Удрученный кризисом собственного сословия, Пушкин начал сдвигать свой социальный идеал назад в прошлое, в своего рода «золотой век» поместного дворянства, относимый примерно к елизаветинскому царствованию (1740-1760); Гоголь смещает «идеальный» хронотоп еще глубже в историю (к временам казаков Тараса Бульбы, героев Гомера) или в недостижимое «далёко» (римская чернь, испанский плебс, кавказские черкесы, кочевые калмыки с нижней Волги), окончательно лишая его всякой конкретности. Например, то, что делает наследие Гомера актуальным и целительным для разрозненного и судорожного современного мира — «это строгое почитание обычаев, это благоговейное уважение власти и начальников, несмотря на ограниченные пределы самой власти, эта девственная стыдливость юношей, эта благость и благодушное безгневие старцев, это радушное гостеприимство, это уважение и почти благоговение к человеку, как представителю образа божия, это верование, что ни одна благая мысль не зарождается в голове его без верховной воли высшего нас существа и что ничего не может он сделать своими собственными силами [[…]] в то время, когда еще не было ни законодателей, ни учредителей порядков, когда еще никакими гражданскими и письменными постановленьями не были определены отношения людей» [4].

Основные характеристики этого социального идеала — патриархальная архаика, фатализм, отсутствие писаных законов и какой-либо формальной системы урегулирования общества, кроме родственных отношений. Разумеется, «далеко» имеет абсолютно условный и компенсаторный характер, представляя из себя образ современной реальности наизнанку, так, как ее воспринимает Гоголь: его общественный идеал — это конденсат всего того, чем не является современное ему общество. Измельчание личности, кастрация индивидуума, падение целых социальных групп до полуживотного состояния, фантасмагорическая и репрессивная динамика властных структур во всех ее проявлениях, вечное чувство настойчивого присутствия демонических сил, распад языка, превращение его в алогичный самодовлеющий сказ, бегство в безумие или в психотропные средства как единственный выход из механической и обезображивающей искусственной реальности… По правде говоря, читая Гоголя, я никогда не понимал, что в его сочинениях смешного: никогда еще отказ «справа» от современности не наделял свою полемическую цель столь многими негативными коннотациями.

Тотальный отказ от современности характеризует идеологию Гоголя, и регрессия к архаической утопии все теснее сочетается с неприятием развитых форм экономики и с апологией крепостного права. В «Выбранных местах из переписки с друзьями» крепостному праву — в его русском изводе, более близком к системе рабовладения, нежели феодализму, — приписывается то немногое, что осталось хорошего в реальности: «Всt перессорилось: дворяне у нас между собой, как кошки с собаками; купцы между собой, как кошки с собаками; мещане между собой, как кошки с собаками; крестьяне, если только не устремлены побуждающей силою на дружескую работу, между собой, как кошки с собаками» (6, 89. Разрядка моя. — Г. К.).

В данном случае показательны и сохранившиеся фрагменты второго тома «Мертвых душ», созданные в 1848-1849 годах, в иную историческую эпоху, нежели поздние 1830-е годы, когда писалась первая часть поэмы. В конце 1840-х годов события в Европе — ускоряя процессы модернизации на Западе и усугубляя экономическую отсталость России — радикально усиливают идеологические идиосинкразии Гоголя. Отсюда парадоксальным образом вытекает гипертрофированный экономический колорит фрагмента, рассчитанного мной с помощью «семасиометрического» метода, который я прежде использовал при анализе «Братьев Карамазовых»[5]: если экономическая тема (отношения собственности, управление усадьбой, торговые операции и т. д.) в первых двух главах позднейшей редакции поэмы занимает значительное место, соответственно 5 и 6,74 процента текста, то в третьей главе она подскакивает до 39,23 процента и принимает совершенно несвойственный для повествовательного произведения масштаб, в четвертой главе даже поднимаясь до 45,37 процента. В первых двух главах экономическая тема не замещает собой описательные части и интригу (дела Тентетникова), ограничиваясь лишь определением общего развития сюжета, как это случалось в первой части поэмы; то же происходит и в части третьей главы, посвященной Петуху.

Однако когда мы имеем дело с фрагментами, связанными с Костанжогло, то экономический показатель становится абсолютно доминирующим: 54,43 прцента текста в частях, где действие происходит в имении Костанжогло (третья глава) и 64,67 процента в сцене четвертой главы, которая разворачивается в поместье мота Хлобуева. Такие процентные показатели означают, что когда в действие вступает Костанжогло — а речь идет об 1/3 текста четырех глав — повествование как бы прерывается: нет заинтересованности в последовательном развитии характеров, негде и некогда развертывать какой бы то ни было сюжет, даже такой слаборазвитый, как вообще в «Мертвых душах»; художественное повествование заменяется своего рода политэкономическим трактатом, выраженным в архаичной форме разговора учителя и ученика (для сравнения напомню, что в «Братьях Карамазовых», романе, где тема денег занимает центральное место, этот мотив редко превышает 10 процентов).

Еще до начала наставлений суть гоголевской экономической доктрины представлена в небольшой сцене, в которой в поэму вводится Костанжогло. В первой редакции Костанжогло (или Скудронжогло) возвращается домой в сопровождении двух простолюдинов, социальный облик которых Гоголь немедленно уточняет: «Один, казалось, был простой мужик; другой, в синей сибирке, какой-то заезжий кулак и пройдоха» (5, 280-281). Первый мужик хочет продать «материал», решительно Костанжогло не нужный, в то время как второй намерен купить «товар» у Костанжогло, но его не устраивает цена; Костанжогло нехотя, «только из жалости» удовлетворяет просьбу первого ходатая, однако с зажиточным собеседником он ведет себя более стойко:

«- Так уж того-с, Константин Федорович, уж сделайте милость… посбавьте, — говорил шедший по другую сторону заезжий кулак в синей сибирке.

— Ведь я тебе на первых порах объявил. Торговаться я не охотник. Я тебе говорю опять: я не то, что другой помещик, к которому ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я вас знаю всех. У вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он тебе и отдаст за полцены. А мне что твои деньги? У меня вещь хоть три года лежи: мне в ломбард не нужно уплачивать…

— Настоящее дело, Константин Федорович. Да ведь я того-с… оттого только, чтобы и впредь иметь с вами касательство, а не ради какого корыстья. Три тысячи задаточку извольте принять.

Кулак вынул из-за пазухи пук засаленных ассигнаций. Костанжогло прехладнокровно взял их и, не считая, сунул в задний карман своего сертука. Гм, — подумал Чичиков, — точно как бы носовой платок!» (5, 281. Разрядка моя. — Г. К.).

Речь идет о весьма любопытной сделке: