«…Где мужи грозны и косматы»

Первооткрыватель стихотворения «В прохладе сладо­стной фонтанов…» П. Щеголев, в чьей расшифровке оно воспроизводится в Академических изданиях сочинений Пушкина, в 1931 году отмечал:

…ни один пушкинист не обмолвился ни одним словом по поводу этого стихотворения, в основе которого лежит обра­щение к реальному лицу, поэту той стороны, «где мужи гроз­ны и косматы, а девы гуриям равны»¹.

Первая  попытка  интерпретации,  по  мнению  Н. Из­майлова², относится к 1938 году, в результате чего появи­лась и первая гипотеза — М. Азадовского³. Он считал, что «реальным  лицом»  является  выдающийся  грузинский поэт Шота Руставели, поэтому страна, о которой говорит Пушкин, — Грузия.

Эту гипотезу отвергал Измайлов, предлагая свою вер­сию: «Кто из современных Пушкину поэтов подходит под эту характеристику? По нашему убеждению, только один: Адам Мицкевич»⁴. Не останавливаясь пока на его аргу­ментах, отметим другие версии, известные к настоящему времени.

Ряд исследователей и переводчиков с персидского ут­верждали, что Пушкин в этом произведении «зашифро­вал» знаменитого восточного поэта Саади, которого он це­нил и нередко вспоминал в своих стихах⁵.

Наконец, сравнительно недавно высказана новая вер­сия: «Не вдаваясь в споры <…> предложим еще одну: Пуш­кин мог иметь в виду А. С. Грибоедова»⁶. Предположение это аргументировано довольно бегло и нуждается в более подробном обосновании.

Наиболее весомыми принято считать аргументы Из­майлова в пользу Мицкевича. Однако сравнительное ис­следование всех указанных версий никогда не проводилось, более того — до сих пор не было предложено объективного метода рассмотрения подобных спорных ситуаций.

В случае со стихотворением «В прохладе сладостной фонтанов…» мы имеем дело не просто с черновым вариан­том, потребовавшим расшифровки, но с неоконченным произведением.  Здесь  ощущается  нехватка  одной-­двух завершающих строф, которые бы точно указывали на ко­нечного адресата стихотворения.

Пушкинская лирика отличается внутренней, глубин­ной,  не  всегда  явной  логикой,  а  определения  поэта  по большей части конкретны и очень точны. Каждое из них совершенно индивидуально и узнаваемо, как и в этом сти­хотворении. Например, если мы выберем в качестве при­знака «прозорливый и крылатый» и применим его ко всем четырем «претендентам», то априори не сможем кому-­то отдать предпочтение. Все они выдающиеся поэты, и для каждого могут быть найдены аргументы в пользу соответ­ствия выбранному признаку. Поэтому надо сформулиро­вать признаки, которые помогут «отсеивать» претенден­тов как явно несоответствующих. Обращаясь к внутрен­ней логике произведения, мы можем понять, что Пушкин не случайно связывает две последние строфы с Крымом, с Бахчисараем. Это значит, что «реальное лицо», которое мы ищем, должно иметь к ним какое­-то отношение. Та­ким образом, мы формулируем признак: «Имел отноше­ние к Бахчисараю».

Применяя этот признак к претендентам, мы видим, что Руставели сразу «отсеивается»: к Бахчисараю он явно отношения не имел. Что касается Саади, то о нем гово­рится в третьей строфе: «Любили Крым сыны Саади». Логично ли для Пушкина, да и не только для него, посвя­щать и две последние строфы Саади, зашифровав его как «волшебника милого» и «владетеля умственных даров» и противопоставляя Саади его же «сынам»?

Если имя уже названо в третьей строфе, то нет никакого смысла далее его шифровать, создавать искусственное ус­ложнение, когда проще сказать, что ни один из «сынов Саа­ди» не сравнялся со своим «отцом». Такие приемы для Пуш­кина явно не характерны. На этом основании мы исключаем из числа претендентов и Саади, тем более что к Бахчисараю он прямого отношения не имел и в Крыму не бывал.

Для оставшихся двух претендентов (Мицкевич, Гри­боедов),  которые  побывали  в  Бахчисарае  и  Крыму,  мы должны  найти  теперь  другие  «отсеивающие»  признаки. Если в качестве признака выбрать текст пятой строфы, то ему, несомненно, соответствует Мицкевич (по логике Из­майлова⁷). Что касается Грибоедова, то он в основном из­естен как автор одного произведения, то есть комедии «Горе от ума», поэтому возникает вопрос: «вымышлял» ли он «с такою силой, / Так хитро сказок и стихов»?

Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к свиде­тельствам современников. Кюхельбекер, зная одну из гри­боедовских поэм, нигде не напечатанную, в 1821 году на­зывал Грибоедова «певцом, воспевшим Иран». Что касает­ся истории отношений Грибоедова и Пушкина, они уже были знакомы к 1828 году, когда первый при встречах в дружеском кругу читал отрывки из трагедии «Грузин­ская ночь», о которой сохранились отзывы.

По этому поводу Н. Греч сказал: «Грибоедов только попробовал перо на комедии «Горе от ума». Он займет та­кую степень в литературе, до которой еще никто не при­ближался у нас: у него, сверх ума и гения творческого, есть — душа, а без этого нет поэзии!»⁸

Наиболее подробный рассказ о грузинской трагедии Грибоедова — в мемуарах Ф. Булгарина:

В последнее пребывание свое в Грузии он сочинил план романтической трагедии и несколько сцен, вольными стиха­ми с рифмами. Трагедию назвал он «Грузинская ночь»; по­черпнул предмет оной из народных преданий и основал на ха­рактере и нравах грузин <…> Трагедия, основанная, как выше сказано,  на  народной  грузинской  сказке,  если  б  была  так окончена, как начата, составила бы украшение не только од­ной русской, но всей европейской литературы. Грибоедов чи­тал нам наизусть отрывки, и самые холодные люди были рас­троганы жалобами матери, требующей возврата сына у своего господина. Трагедия сия погибла вместе с автором!..⁹

Обо всех этих обстоятельствах Пушкин знал благода­ря друзьям и знакомым литераторам, а также и самому Грибоедову. В 1828 году не без влияния Грибоедова он пи­шет:

Не пой, красавица, при мне

Ты песен Грузии печальной:

Напоминают мне оне

Другую жизнь и берег дальный.

(Напомним,  при  написании  романса  М. Глинка  ис­пользовал грузинскую мелодию, привезенную Грибоедо­вым.)

Грибоедов был в то время на вершине своей популярно­сти и как поэт, и как успешный дипломат, имевший боль­шой авторитет в Грузии и хорошо знавший страну. Поэтому ему Пушкин вполне мог адресовать строки предпоследней строфы и две первые строки последней строфы интересую­щего нас стихотворения. Что касается Мицкевича, то доста­точно убедительные литературоведческие аргументы, что и он вполне может угадываться в этих строках, как считается, приведены в статье Измайлова.

При этом «чудная сторона» поэта Грибоедова— Грузия, вообще Кавказ, а Мицкевича— Польша и Литва. Здесь сто­ит заметить, что на Кавказе Пушкин побывал, а Польшу и Литву ему увидеть не пришлось. Но у нас есть и иные осно­вания сомневаться в том, что Пушкин мог назвать Польшу или Литву «чудной стороной». Так, сам Измайлов признает: «Многое в общественных воззрениях было у них несходно, о многом они спорили, многое их разделяло: отрицательное отношение Пушкина к старой Польше, любимой Мицкеви­чем…»¹⁰ Казалось бы, для Мицкевича можно предложить не близкую ему «сторону»— Крым, воспетый им в «Крымских сонетах». Но это не будет соответствовать логике рассмат­риваемого произведения: упомянув Крым, странно ниже на­зывать его «той чудной стороной».

Для  окончательного  решения  остается  рассмотреть соответствие признакам, заключенным в двух последних строках. В «стороне», о которой говорит Пушкин, «…му­жи грозны и косматы, / А жены гуриям равны». Из этого можно извлечь три отдельных признака.

Первый: мужчины имеют грозный вид и поэтому во­инственны. Измайлов доказывает, что Мицкевич немало воспевал героические страницы истории Литвы и Поль­ши и что их воины достаточно грозны и воинственны. Хо­тя у Пушкина речь идет, скорее всего, о «грозном» внеш­нем виде, не будем спорить и пока примем эти аргументы в отношении поляков и литовцев. Но многие народы, в том числе грузины и другие жители Кавказа, с не мень­шим основанием могут считать своих мужчин столь же «грозными». Поэтому данный признак не является отсеи­вающим, хотя и здесь суждения Измайлова относятся к давнему прошлому родины Мицкевича, а в произведении Пушкина речь скорее идет о современном ему поэте и эпохе.

Второй признак: мужчины не только «грозны», но и «косматы». По этому поводу Измайлов привлекает пуш­кинский перевод из поэмы Мицкевича, где есть «эпитет «косматый» в приложении к одежде воинов-­литовцев»¹¹. Но является ли это доказательством соответствия данно­му признаку? В отрывке, на который ссылается Измай­лов, Пушкин описывает «юных литовцев» с «медвежьей кожей на плечах, / В косматой рысьей шапке».

1. Щеголев П.Е. Поэтические тексты // ЩеголевП.Е. Из жизни и творчества Пушкина. М.; Л.: ГИХЛ, 1931. С. 324. [↩]
2. Измайлов Н.В. Мицкевич в стихах Пушкина (К интерпретации стихотворения «В прохладе сладостной фонтанов») // Измайлов Н.В. Очерки творчества Пушкина. Л.: Наука, 1975. С. 126. [↩]
3. Азадовский М.К. Руставели в стихах Пушкина // Звезда. 1938. № 5. (27 мая 1939 года статья была с дополнениями представлена на заседании Пушкинской комиссии Академии наук СССР.) [↩]
4.  Измайлов Н.В. Мицкевич в стихах Пушкина. С. 135.[↩]
5. Перечень работ содержится в указанной выше статье Н. Измай­лова. Подробнее об аргументах в пользу этой версии см.: Нольман М. Пушкин и Саади (к истолкованию стихотворения «В прохладе сла­достной фонтанов») // Русская литература. 1965. № 1.[↩]
6. Казарин В.П.,Насруллаев Э.Х. Стихотворение Пушкина «В про­хладе сладостной фонтанов…» (проблема комментирования)// «К пре­делам дальным…»: Очерки путешествия А. С. Пушкина по Крыму / Под ред. проф. В. П. Казарина. Симферополь: Крымский архив, 2010. [↩]
7. Измайлов Н.В. Мицкевич в стихах Пушкина. С. 143—144. [↩]
8. Цит. по: Булгарин Ф.В. Воспоминания о незабвенном Алексан­дре Сергеевиче Грибоедове // А. С. Грибоедов в воспоминаниях со­временников. М.: Федерация, 1929. С. 36. [↩]
9. Там же. С. 35—36. [↩]
10. Измайлов Н.В. Мицкевич в стихах Пушкина. С. 136—137. [↩]
11. Измайлов Н.В. Мицкевич в стихах Пушкина. С. 146.[↩]