Хорошо ли сделан современный русский роман?. Текст конференции подготовлен к публикации Е. Погорелой

В 2014 году Букеровская конференция¹ в третий раз проходила в помещении банка ГЛОБЭКС и в формате телемоста. К его традиционным участникам: Москва, Санкт-Петербург, Ростов-на-Дону, Пермь — впервые подключился Новосибирск. В разговоре принимали участие поэт, главный редактор журнала «Арион» А. Алехин, директор Государственного литературного музея Д. Бак, член Букеровского жюри минувшего года Д. Драгунский, лингвист М. Кронгауз, и. о.
главного редактора журнала «Сибирские огни» В. Сероклинов, издатель Е. Шубина, прозаики, лауреаты Букеровской премии прошлых лет Д. Гуцко и Е. Чижова, литературные критики Н. Елисеев, О. Кудрин, В. Пустовая, Ю. Щербинина и др. Вел встречу литературный секретарь премии «Русский Букер» критик И. Шайтанов.

Игорь Шайтанов. Коллеги, я всех вас приветствую на нашей традиционной конференции, которую я хотел бы открыть кратким вступлением — с тем чтобы задать неко­торый необходимый регламент. Третий раз конференция проходит в гостеприимном помещении наших попечите­лей — банка ГЛОБЭКС, и поскольку у нас есть возмож­ность общаться с разными городами, разговор принимает всероссийский характер. Вопрос, который мы хотим обра­тить к вам сегодня, звучит так: «Хорошо ли сделан совре­менный русский роман?»

Обычно я предоставляю первое слово кому­-либо из тех, кто ответственен за формулировку ключевого вопроса для конференции — формулировку, которая обсуждается на ко­митете Букеровской премии. В нынешнем году я хотел по­просить двух представителей комитета — Александра Каба­кова и Алексея Алехина — ответить за эту формулировку. К сожалению, Александр Абрамович сегодня не смог здесь присутствовать, поэтому на наш вопрос, обращенный к ау­дитории пяти городов, ответит Алексей Алехин.

Алексей Алехин. Должен сразу сказать, что это все чистая провокация. Я, как представитель «соседнего» це­ха, цеха поэтов, в котором чем стихотворение лучше сде­лано, тем в большей степени оно мертво, говорил об этом и на комитете. Игорь Олегович об этом знал и, таким об­разом, подставил меня нарочно.

Действительно, русский роман весьма средне сделан. Давайте возьмем, к примеру, «Мертвые души»: даже непо­нятно, в какое время года происходит действие. Если вы помните, Чичиков выезжает в свою экспедицию по крепо­стникам в шинели «на больших медведях», а через не­сколько десятков страниц мы встречаем босоногую дев­чонку и в огороде у Коробочки свинья ест свежие арбузные корки. Кроме того, Николай Васильевич, как мы в школе еще учили, намеревался создать ряд сатирических портре­тов вот этих самых душевладельцев. И что? Кое­-где полу­чилось. Но тут же, рядом с теми, которые получились, — симпатичнейший  сентиментальный  Манилов.  Хозяйст­венная хлопотунья Коробочка (в гостях бы у нее побы­вать!). Основательный, прямой на язык Собакевич… Надо сказать, что Гоголь все эти дефекты и несовпадения ви­дел — и уже следующий, второй, том действительно «сде­лал». Сделал настолько хорошо, что пришлось его сжечь.

А вот Иван Сергеевич Тургенев и вправду написал множество отлично сделанных романов, решающих одно­ временно очень важные как мировые, так и чисто русские проблемы: отцов и детей, взаимоотношений мужчины и женщины в одном отдельно взятом дворянском гнезде… Беда только в том, что по окончании школы или по завер­шении курсов высшего профильного образования их ни­кто никогда не читает. Если Тургенева и перечитывают, то совсем не роман, а расхристанный сборник каких-­то рас­сказиков, объединенных единственно фигурой праздно­шатающегося помещика с ружьецом.

Совсем уж плохо сделана «Война и мир», где повест­вование то и дело перебивается то ли философскими, то ли историческими рассуждениями, а, к примеру, важный для автора персонаж — Михаил Илларионович Кутузов, который автором замышлялся как шут гороховый, при­дворный, — вдруг в конце оказывается мудрым спасите­лем отечества… В результате роман получился настолько расхристанным, что его даже романом нельзя было на­звать — и для него придумали собственный термин «ро­ман­эпопея».

Но еще хуже обстоит дело с другим романом того же писателя. Какое уж тут «сделан», если вышло все шиво­рот­-навыворот! «Скучная и пошлая» Анна (так писал о ней в ранних черновиках сам Толстой) оказалась самой трагической героиней всей русской литературы. А ее муж, который должен был по первоначальному замыслу возро­дить ее к религиозной жизни, предстал образцом унылого фарисея. Больше того: сам роман, вопреки его названию, оказался не столько об Анне Карениной, сколько о совсем другом рефлексирующем помещике, в котором явно уга­дываются черты автора.

Правда, с годами Лев Николаевич все­-таки взялся за ум и третий роман, «Воскресение», сумел сделать. На бе­ду его невозможно прочесть до конца без соболезнования его автору.

Игорь Шайтанов. Ты будешь деконструировать так всю русскую литературу?

Алексей Алехин. Да, некоторое время придется подо­ждать. Впрочем, ладно, перейдем теперь в XX век… Здесь дела обстоят гораздо лучше. Так, Максим Горький рома­ны делал безупречно. Например, «Дело Артамоновых» настолько безупречно сделано, что к нему можно прило­жить предварительный чертеж этого романа на кальке, а сверив потом допуски и посадки, обнаружить, что ника­ких отклонений нет.

Раз уж заговорили об основоположнике соцреализма, перейдем к самому соцреализму. Вот тут, действительно, делалось все отлично, не придерешься, потому что для соцреализма, как известно, литература — не храм, а мас­терская, и человек в ней работник (или политработник). Сделано в нем было все настолько хорошо, что хочется сказать не «сделано», а «изготовлено», недаром каждый второй соцреалист получал Сталинскую премию. Но и тут не без греха! Один мастер соцреализма, написавший целую кучу безупречно сделанных романов — из кото­рых, правда, все помнят только один, читанный в детстве: про двух мальчиков, живущих около моря, — к старости вдруг напрочь разучился романы делать. У него получа­лись уже не романы, а какие-­то фрагментики, отрывоч­ки… Все это было настолько плохо, что это понимал сам автор, — понимал и вынужден был назвать свои поздние творения «мовизмом», что в переводе с французского оз­начает «плохизм».

Молодые коллеги могут мне попенять: дескать, что ж это вы все говорите про старое да про прошлое. Но, во-­пер­вых, последние романы для меня вовсе не прошлое, а впол­не современное, я прекрасно помню, как они выходили, опубликованные в «Новом мире», и как я стоял в очереди на чтение этих номеров. Во-­вторых, правда в том, что не­умение хорошо сделать роман теперь осталось в прошлом. Очень здорово делают свои романы Быков, Пелевин, Со­рокин… Один из самых знаменитых или, по крайней мере, нашумевших за последнее десятилетие романов — приле­пинский «Санькя» — сделан настолько хорошо, что я, ко­гда его читал, примерно к половине понял не только то, что он сделан хорошо, но и как именно — и даже чем он закон­чится, так что читать до конца было уже не нужно. Для очистки совести я заглянул в конец и увидел, что не ошиб­ся: автор меня не подвел.

В общем, складывается впечатление, что сейчас рус­ский роман наконец-­то научились делать, а вот все старые романы сделаны из рук вон плохо. Но исключения есть. Какие же? Самый первый русский писатель — и по вели­чине своей, и по времени… я имею в виду из тех, кого сей­час  еще  все­таки  перечитывают, —  сделал  свой  роман безупречно. По крайней мере, уж в лонг­лист Букеров­ской премии он бы точно вошел. «Дубровский» роман на­зывается. Следующий же роман сделан еще лучше, он бы наверняка попал в шорт, а может быть, стал бы лауреа­том — смотря кто там стоял бы с ним рядом… И все­-таки, видимо, какой­-то рок тяготеет над великой русской лите­ратурой, потому что свой самый главный роман этот же автор сделать совсем не сумел. Он даже жаловался своему приятелю, что героиня ведет себя непредсказуемо, совер­шенно не соотносясь с авторским замыслом; в конце кон­цов он и вовсе не дописал роман, бросил на полуслове. Возможно, дело здесь в том, что это был не роман, а роман в стихах — «дьявольская разница».

Игорь Шайтанов.  Алексей  Давидович,  спасибо.  Это было чрезвычайно артистическое выступление поэта — и замечательное начало для нашего разговора. Что ж, может быть, мы обретем защиту «хорошо сделанности» у нашего самого западного собеседника — Санкт­Петербурга?

Елена Чижова. Мне очень понравилось первое выступ­ление — именно в качестве некоторой провокации, потому что, с моей точки зрения, дело обстоит как раз наоборот. Не так давно я перечитала «Войну и мир» и «Анну Каренину» буквально не сходя с места и была потрясена тем, насколь­ко, во­-первых, они соответствуют традиции европейского романа, а во­-вторых — насколько они хорошо сделаны. Что касается этих толстовских длиннот, о которых вы говорили и которые, действительно, современному человеку читать тяжело (а в «Анне Карениной» длинноты особенно тяжело читать женщине, потому что, с одной стороны, мы все Анны Каренины, а с другой стороны — уже совсем не такие), то, видимо, дело в том, что даже в самом безупречном романе какие-­то куски текста со временем немного устаревают — в частности, те, где автор позволяет себе актуальные публи­цистические высказывания.

Тем не менее приведенному Алексеем Алехиным ряду можно  противопоставить  блестяще  сделанные  русские романы — хотя бы романы В. Набокова. Трудно предста­вить себе более выверенный, более точный роман, чем, например, «Защита Лужина». Но вот прежде чем обсуж­дать нынешние романы, нужно, наверное, договориться о том, что, собственно, такое «хорошо сделанный» роман, что мы имеем под этим в виду. Безусловно, значима ре­месленная сторона: прошлепал автор какую-­либо деталь, недоправил, или редактор что-­нибудь прозевал… Но ведь, в сущности, европейский роман — это очень сложная кон­струкция; у каждого гениального европейского романа существует несколько семантических уровней, и все они должны быть увязаны в одной авторской голове. Когда я перечитываю Достоевского, которого очень часто обви­няют в том, что он как­то неловко, случайно выплескива­ет свой текст на бумагу, меня поражает, так сказать, разре­шающая  способность  его  головы.  Ему  удается  все  эти уровни в каждый момент повествования удерживать во внимании!

Если же переходить к современному русскому роману и если считать, что «сделан» — это не значит «слеплен из кусочков», а значит, что человек предпринял многолет­ний квалифицированный труд… То окажется, что боль­шинство современных романов — это недоделанные про­изведения.  Авторы  не  удерживают  в  голове  цельную конструкцию — и, чтобы выйти из положения, использу­ют довольно банальные сюжетные и семантические ходы. И это жаль, потому что очень много современных рома­нов начинаются за здравие, а заканчиваются за упокой: упрощенной конструкцией, недоделанностью, неудачей.

Игорь Шайтанов. Несмотря на то, что мы начали с ув­лечением обсуждать «Анну Каренину», все-­таки наша те­ма предполагает обращение к современности; и я хотел бы услышать, что скажет Елена Шубина — человек, кото­рый занимается современным романом так плотно, что сегодня бренд «Редакция Елены Шубиной» фактически равнозначен бренду «современный русский роман».

Елена Шубина. Для меня совершенно точно существу­ют некие базовые понятия в определении романа. Он стро­ится на античных позициях: в нем, прежде всего, должен быть герой — причем не просто герой, а герой, который бросает вызов судьбе. В этом и заключается, как мне ка­жется, базовый принцип романа. Причем этот вызов судь­бе… О нем может рассказывать и «История Тома Джонса, найденыша» Г. Филдинга, и «Подросток» Ф. Достоевско­го — но также и «Лавр» Е. Водолазкина, и любая другая со­временная книга. А что касается европейской традиции… В ней роман как жанр подразумевает еще и некоторую раз­влекательность — по сути, это чтение для буржуазной пуб­лики, что означает наличие некой интриги и определенной доли сюжетной и психологической увлекательности.

И я с удовольствием вижу, что в современной прозе все эти базовые моменты как раз таки и присутствуют. Может быть, участники разговора со мной и не согласятся, но я считаю  прекрасно  сделанными  вещами  и  «Оправдание» Д. Быкова, и тот же «Лавр» Е. Водолазкина, и «Обитель» — последний роман З. Прилепина… «Обитель», вообще, до­вольно интересный опыт. Вот Алексей Алехин упомянул «Саньку»… Вы знаете, после того как появилась «Обитель», мне часто приходилось слышать сожаления, что этот роман на то, что Прилепин писал раньше, совсем не похож, что пи­сатель изменился — не в лучшую сторону. Но ведь это не так!  Генеральная  линия  прозы  Прилепина —  это  линия героя; в центре его повествования всегда стоит молодой человек, пребывающий в своеобразной экстремальной си­туации, — будь то «Санькя», «Патологии» и, уж конечно, «Обитель».

Что же касается вопроса о том, как это «сделано»… Тут я, пожалуй, соглашусь с Еленой Чижовой: я тоже в своей редакторской практике, особенно если речь идет о моло­дых авторах, сталкиваюсь с тем, что их тексты сделаны ес­ли не плохо, то по крайней мере — очень несовершенно. По сути, это действительно тексты, а не романы: автор пишет о том, о другом, о третьем… И часто книга просто-­напросто распадается на кусочки.

Виталий Сероклинов.  Должен  сказать,  что  когда  я пришел на свою должность в редакцию журнала «Сибир­ские огни», к роману как жанру я относился с большим подозрением. За первый год работы я не поставил в пе­чать ни одного романа, потому что я их боялся. Я воспри­нимал романы как рассказы, набитые поролоном. Ведь что происходит с романом? Как правило, авторы берут какой­-то сюжет, из которого можно сделать прекрасный рассказ, набивают его поролоном… И дальше уже все за­висит от качества поролона.

Впрочем,  я  не  теоретик,  а,  скорее,  практик.  И  как практик я считаю, что современные романы действитель­но сделаны плохо, это действительно тексты, а не рома­ны, — и, честно говоря, ничего хорошего я от нынешних романистов не жду.

Игорь Шайтанов. Но ведь когда мы говорим «хорошо сделанный роман», мы имеем в виду не только хорошо выстроенную интригу и хорошо скомпонованные его час­ти; если роман хорошо прочерчен, но плохо написан, то он не будет хорошо сделанным романом. Стало быть, ва­жен язык; и сейчас я бы хотел передать слово специали­сту по современному русскому языку — Максиму Крон­гаузу. Максим Анисимович, что вы скажете?

Максим Кронгауз. В самом деле, язык — это полноцен­ный герой, а иногда и полноценный соавтор романа. Есть книги — можно, например, вспомнить Оруэлла, — где это попросту одно из главных действующих лиц. Интересно, что в последние годы такой пример появился и в русской литературе: я имею в виду книгу В. Вотрина «Логопед», целиком посвященную языковым отношениям с действи­тельностью. Если же говорить собственно о литературе, то, мне кажется, едва ли не самый хорошо сделанный роман не только в русской, но и в мировой словесности XX века — это «Мастер и Маргарита», в том числе и в отношении язы­ка. У Булгакова, помимо всего прочего, было феноменаль­ное чутье к языку своего времени! Он все это обыгрывал, он вел филигранную работу с современным ему языком.

Что такое, вообще, работа с языком? Самый простой пример, самый низший уровень — это, конечно, стилиза­торство. Для стилизации надо иметь хорошее ухо, своего рода музыкальный слух. Сейчас стилизатором номер один является В. Сорокин, который блестяще владеет разными стилями, микширует их и создает своего рода постмодер­нистскую полифонию. Последнее время это стало доволь­но модным приемом; во всяком случае, в целом ряде рома­нов я вижу подобного рода попытки. Бывает, что каждая глава в романе написана отдельным стилем… Этот прием работает на создание разных мирков внутри текста.

Другая работа с языком — это работа над собственным стилем, причем иногда — работа настолько тяжелая, что ее даже не видно. Чем тяжелее работа, тем легче получается результат; и тут я могу только поддержать уже названное имя Набокова — да, это человек, который всю жизнь рабо­тал над своим языком. Сегодня я готов назвать несколько подобных имен:

1. Материалы предыдущих Букеровских конференций см. в жур­нале «Вопросы литературы»: 2002, № 5; 2003, № 4; 2004, № 5; 2005, № 2; 2006, № 2, а также в номерах за май — июнь 2009—2014 годов. [↩]