«Исследователь и пропагандист русской культуры…» Юлиан Оксман о Николае Смирнове-Сокольском. Неопубликованные устные воспоминания и письма. Публикация, предисловие, подготовка текста и комментарии М. Фролова

В марте 1963 года в Москве отмечалось 65-летие со дня рождения народного артиста РСФСР, деятеля эстрады, библиофила, «рыцаря книги», как его называли современники, писателя Николая Павловича Смирнова-Сокольского (1898-1962). Скорбный оттенок этой торжественной дате добавляло то обстоятельство, что он сам не дожил до своего юбилея чуть больше года. На вечере памяти Смирнова-Сокольского, состоявшемся 22 марта в Центральном доме литераторов, собрались его друзья, коллеги и все, кому он был дорог. Состав участников вечера впечатляет количеством поистине легендарных имен — М. Гаркави, Р. Зеленая, А. Райкин, В. Шкловский, В. Ардов, Л. Никулин, И. Набатов, Л. Миров и М. Новицкий. Вел вечер А. Васильев.

Мы хотели бы познакомить читателя с выступлением еще одного участника того памятного вечера — выдающегося историка литературы, пушкиниста, текстолога Юлиана Григорьевича Оксмана (1895-1970). Имя этого человека, пользовавшегося у современников несомненным научным и духовным авторитетом (в силу обстоятельств судьбы и масштаба личности), навсегда вошло в историю общественной и культурной жизни России ХХ века, не только очевидцем, но активным и заметным участником которой он был по призванию.

Как следует из публикуемых воспоминаний, знакомство Оксмана и Смирнова-Сокольского произошло в самом начале 1950-х годов. Для Оксмана этот период был отмечен окончательным возвращением в научный и литературный мир после десяти лет, проведенных в отрыве от близких людей и любимой работы (напомним читателю, что в ноябре 1936 года ученый был арестован в Ленинграде, в феврале 1937 года переведен в Москву, в июне осужден постановлением ОСО при НКВД СССР к 5 годам исправительно-трудовых лагерей и отправлен по этапу, а в 1941 году получил еще пять лет — свой срок отбывал в Омске, на Колыме, Индигирке, в Магадане, последние два года — почти на вольном поселении, в Москву вернулся лишь в декабре 1946 года)¹. В те годы он преподавал на кафедре истории русской литературы Саратовского университета, успев воспитать целое поколение историков и филологов — собственную научную школу. На страницах томов академической серии «Литературное наследство» и университетских «Ученых записок» появились его труды, посвященные Пушкину, Лермонтову, Белинскому, Кольцову. Тогда же он продолжил подготовку к печати своих исследований по истории декабризма и агитационной литературы первой половины XIX столетия, а также работ, посвященных творчеству писателей-декабристов, материалы к которым были собраны и критически изучены им еще в 1920-1930-е годы.

Последующие годы жизни Оксмана были также наполнены научными и общественными подвигами, событиями первостепенного, судьбоносного значения. Он выпустил две книги — сборник своих избранных статей «От «Капитанской дочки» А. С. Пушкина к «Запискам охотника» И. С. Тургенева» и фундаментальную «Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского», подготовил несколько десятков историко-литературных и архивных публикаций, статей, рецензий, а также академические издания «Капитанской дочки» и литературно-критических статей Добролюбова. Принял непосредственное участие в работе над собраниями сочинений Пушкина, Тургенева, Белинского, Герцена (в годы работы в ИМЛИ АН СССР возглавил «герценовскую» группу). Остался верен своей четкой гражданской позиции — не раз выступал с разоблачениями «доносчиков и предателей среди советских писателей и ученых». Боролся — личным примером — за налаживание научного сотрудничества с зарубежными коллегами, со многими из них ведя активную переписку. Накануне семидесятилетия² был подвергнут обыску, исключен из Союза писателей, уволен из ИМЛИ, выведен из редколлегий изданий, которым отдал много энергии и упорного труда. До последнего дня своей жизни не прервал научной работы и общения с новыми поколениями филологов и историков (он очень любил талантливую молодежь, тянулся к общению с ней — об этом вспоминают многие мемуаристы).

Что же касается взаимоотношений Оксмана и Смирнова-Сокольского, то следует сказать, что помимо общего интереса — исследовательского и читательского — к русской литературе, биографии и творчеству Пушкина, который самоочевиден и не нуждается в каких-либо комментариях, сближала их любовь к книге — они были страстными библиофилами и коллекционерами, посвятившими собиранию и изучению книг, периодики, рукописей Золотого и Серебряного веков русской культуры большую часть своей жизни. Они оставили будущим поколениям исследователей помимо собственных научных трудов и книг значительные по объему и выдающиеся по культурному значению коллекции. В воспоминаниях Оксмана, о чем бы он ни говорил — о личности Смирнова-Сокольского, о его эрудиции, о достоинствах его пушкинистских работ, — всегда отчетливо проступает образ собирателя и хранителя, популяризатора и пропагандиста, страстного исследователя, заражающего своей страстью читателей и слушателей. Заметим — все эти черты характеризуют и самого Оксмана, недаром они так дороги ему, создающему несколькими штрихами портрет своего современника.

Звукозапись вечера памяти Смирнова-Сокольского, сохранившая для нас живой голос Оксмана, была обнаружена автором этих строк в Российском государственном архиве фонодокументов (Ф. 13 «Центральный дом литераторов им. А. А. Фадеева». Ед. хр. 6522-2). За возможность познакомиться с этой записью и опубликовать текст выступления Оксмана приношу свою благодарность директору архива Владимиру Александровичу Коляде и заведующей читальным залом архива Марине Геннадьевне Лазаревой.

В дополнение к воспоминаниям Оксмана мы публикуем также его письма к Смирнову-Сокольскому, сохранившиеся в архиве адресата (НИОР РГБ. Ф. 798. Карт. 35. Ед. хр. 39). Ответные письма в фонде Оксмана в РГАЛИ отсутствуют. Из семи посланий Оксмана Смирнову-Сокольскому мы печатаем пять (за исключением поздравительной телеграммы к Новому году и письма, касающегося обстоятельств, связанных со здоровьем жены ученого, А. П. Оксман). Они существенным образом дополняют историю личных и литературных взаимоотношений Оксмана и Смирнова-Сокольского.

Выступление Ю. Оксмана на вечере памяти Н. Смирнова-Сокольского 22 марта 1963 года. ЦДЛ

Дорогие товарищи! Председательствующий на сегодняшнем собрании Аркадий Николаевич сказал, выразил сожаление, что Союз писателей не имеет права присуждать ученые степени. Если бы он это право имел, он присудил бы его безоговорочно, это звание, степень доктора филологических наук Николаю Павловичу Смирнову-Сокольскому. И это, товарищи, не парадокс, это не преувеличение, это так и есть. Ученые не рождаются, они делаются. И советская наука пополнялась и пополняется людьми, которые не воспитывались в специальных заведениях, где повышают филологическую, литературную, историческую и другую специализацию. Советская наука создана людьми разных положений, выходцами из разных прослоек общественности, партийной и беспартийной.

Николай Павлович не родился ученым и никогда не собирался им стать. Этот большой художник, деятель советской эстрады страстно любил книгу. Он ее собирал, и по мере собирания книг он рос как собиратель, как знаток книги, любитель. Он не рисковал нигде выступать со своими сообщениями, делиться своими наблюдениями. Он работал в своем кабинете, когда этот кабинет у него получился в его квартире, а до того жил Николай Павлович, как жили в 20-х годах, 10-х и 30-х все представители литературы и науки. Жил очень скромно, жил очень трудно — все средства уходили на книги. Николай Павлович стал сначала собирателем, потом он стал пропагандистом книги, и потом он стал ученым. Он созревал необычайно быстро. И потому, занимаясь, уже как настоящий исследователь, книгами своего собрания, то есть исходя из книг своего собрания, он ставил новые проблемы, и малые, и большие, и очень большие исследовательские проблемы, и пополнял свои знания, интересы обращением к нашим институтам, к Академии наук, к специалистам разного типа.

Я помню, когда я первый раз, лет двенадцать назад, пришел к Николаю Павловичу для того, чтобы посмотреть один уникальный экземпляр книги, название которой мало кому что говорит, хотя мы с Николаем Павловичем об этом и писали. Это «Путешествия Пифагора», анонимное произведение, которое в самом начале XIX века, между 1802 и 1805 годом, вышло в Москве. Мне хотелось посмотреть этот уникальный экземпляр, который меня очень интересовал. Я пришел к Николаю Павловичу. Он, очень любезный, исключительно любезный, внимательный, дружески сразу настроившийся по отношению к своему гостю хозяин, показал эту книгу. Я ему рассказал, почему она мне нужна и какие я собираюсь рассказать о ней интересные истории. Я доказал, что эта книга является переводом сочинения Сильвена Марешаля, поэта, переводчика, блестящего публициста, участника «Заговора равных», единственного — вру — одного из двух уцелевших после ликвидации «Заговора». Я сказал «двух» — вру — второй был предатель³. Николай Павлович был очень изумлен всем тем, что я ему рассказал. Поговорили о «Заговоре равных», об отзвуках его в России. И вдруг Николай Павлович стал меня спрашивать: «Кстати, а рецензии на эти книги (это шесть томов больших) вам довелось посмотреть?» Да нет, я ему сказал, не довелось, потому что таких рецензий не было. Ну, как, говорит, не было? Как-то в «Московских ведомостях» за 1804 год мне попались две рецензии. Но это, говорит, еще не все! У Карамзина, в «Вестнике Европы», тоже была рецензия⁴. Вы, Юлиан Григорьевич, посмотрите. Это вам пригодится. Товарищи, я был потрясен, я был совершенно потрясен — смотреть рецензии в старых газетах начала века на книги, которые у него хранятся! Товарищи, это исключительное нечто! Я с Николаем Павловичем дальше стал разговаривать совершенно другим языком и по-иному. И каждый мой приход к Николаю Павловичу обогащал меня. Обогащал меня знаниями его, острой, неожиданной, смелой постановкой вопроса, к которой мы, академические люди, не всегда привычны. Поражал он меня ясностью и светлостью своего взгляда, а не только широкой эрудицией. Способностью к обобщениям, что совсем уже редко, даже для очень больших ученых. Так завелась наша дружба.

Когда Николай Павлович задумал свою книгу о Пушкине, о прижизненных изданиях Пушкина⁵, мне казалось, что это не просто новый жанр работы, но очень рискованный. Я думал: ну что же Николай Павлович может сделать из этой книги, материал для которой никем никогда не собирался? Что может сделать Николай Павлович из такой сухой материи, как, мне казалось, — история пушкинских изданий. Уж очень это сухо! Как же он, пропагандист, прежде всего… Без конца я буду говорить об этом, товарищи, я буду повторяться, но буду говорить, Николай Павлович был пропагандист книги, пропагандист науки, пропагандист русской культуры, русской демократической культуры — не культуры вообще. Мне казалось, что это спорная, сомнительная задача именно для него, пропагандиста. Что же он будет пропагандировать? Что он расскажет? Я был счастлив, что уже примерно через полгода, прослушав его первые рассказы, сводки критические источников о некоторых пушкинских книгах, я увидел, что книга уже получается, она получится и будет иметь огромное значение. Николай Павлович был человек[ом] необычайно широких замыслов и страстным реализатором того, что он придумал. Он очень по-деловому относился к своей работе. Он очень самоотверженно приносил в жертву этой работе все то, что радует, особенно в его годы, других писателей и ученых.

Николай Павлович не только собрал все, что можно было собрать о книгах, которые Пушкин выпускал в своей жизни, начиная от «Руслана и Людмилы», первого сборника стихотворений 26 года и [заканчивая] последним изданием «Онегина», который вышел в день его смерти⁶. Но этого мало! Николай Павлович изучил все журналы, в которых Пушкин печатался, и рассказал об этих журналах. Он рассказал и обо всех альманахах, в которых печатались пушкинские вещи. Он рассказал не только об альманахах, которые хотя бы по названию нам всем известны — «Полярная звезда», «Северные Цветы», «Подснежник» и так далее и тому подобное. Он рассказал даже о лубочных песенниках, в которых перепечатывали, без ведома Пушкина, без его согласия, его стихи, стихи такие — «Черную шаль», «Романс» («Под вечер, осенью ненастной…»). Словом, Пушкин шел в народ очень причудливыми путями. И вот Николай Павлович нам в своей книге рассказал не только о песенниках и лубочных альманашках, в которых печатали Пушкина. Он отсюда сделал шаг необычайной силы и значения — он показал, какими путями Пушкин шел в народ.

Когда Николай Павлович говорил, какими тиражами издавался Пушкин и сколько он получал за это денег, то в каждом отдельном случае мы кое-что знали, мы кое-что читали, мы кое-что слышали. Но когда материал этот весь был обобщен, все без исключения, вся творческая жизнь Пушкина — от первого его появления в печати в 13 году⁷ до смерти 37 года — показалась в новом свете. Факты, обобщенные, а не только собранные Николаем Павловичем, они раскрыли новые страницы жизни и деятельности Пушкина. Николай Павлович показал, что тиражи произведений Пушкина были смехотворно малы, и не только при первых шагах его работы, но до конца! Мы знали, что «Руслан[а] и Людмил[ы]» напечатано около тысячи экземпляров, но он доказал, что она была напечатана только в 1200 экземплярах, что именно в этом количестве экземпляров был издан первый сборник стихотворений Пушкина. Он доказал, что 1200 — этот жалкий тираж — сохранился до конца. Третья и четвертая части «Стихотворений» Пушкина, в 35 году, за полтора года до смерти, тоже были напечатаны всего в 1200 экземплярах. «Онегин» печатался (первая [глава]) — 2400 экземпляров. Это был совершенно исключительный по тому времени тираж!

1. Подробнее об этом, а также о судьбе Оксмана см. нашу публикацию: «Вынужден вновь напомнить о себе и о своем деле…». К истории ареста, заключения и реабилитации Ю. Г. Оксмана (1936-1958) // Вопросы литературы. 2011. № 2. [↩]
2. Летом 1963 года в Нью-Йорке в «Социалистическом вестнике» (№ 5/6, май-июнь) за подписью «N. N.» была опубликована статья Оксмана «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых» (в сокращении, с измененным заглавием «Сталинисты среди советских писателей и ученых», также опубликована в «Русской мысли» 3 августа). Спустя пять месяцев после упомянутого вечера памяти Смирнова-Сокольского и два месяца после выхода статьи в американском издании 5 и 6 августа на квартире Оксмана состоялся обыск, во время которого были, в частности, изъяты некоторые письма, а также самиздат и тамиздат, имевшийся в библиотеке ученого.[↩]
3. Истории создания и распространения шеститомного труда «Путешествия Пифагора» (1799) и судьбе его автора — Пьера-Сильвена Марешаля посвящена одна из глав обширной монографической статьи Оксмана «Из истории агитационно-пропагандистской литературы двадцатых годов XIX века» (см.: Очерки из истории движения декабристов. Сб. статей / Под ред. Н. М. Дружинина и Б. Е. Сыроечковского. М.: Политиздат, 1954. С. 451-515). Процитируем фрагмент этой главы: «Поэт, ученый-филолог, журналист, один из виднейших участников «Заговора равных», друг и единомышленник Бабефа, случайно лишь избежавший ареста и гильотины, Пьер-Сильвен Марешаль (1750-1803) получил некоторую известность еще до революции <…> В пору якобинской диктатуры и в годы Директории Сильвен Марешаль принадлежал уже к числу популярнейших революционных поэтов и публицистов <…> Примыкая в 1792-1793 гг. к кругам Эбера и Шометта, Сильвен Марешаль после их казни сближается с Бабефом <…> В марте 1796 г. <…> входит в тайную директорию бабувистов и принимает ближайшее участие в организации «Заговора равных». По поручению товарищей <…> составляет проект воззвания к народу, известный под названием «Манифеста равных» <…> Манифест этот не был утвержден вождями заговора <…> Можно предполагать, что разногласия из-за «Манифеста» на время охладили отношения Бабефа и Марешаля и несколько отдалили последнего от подпольной работы. Иначе трудно было бы объяснить, почему предатель Гризель, пробравшийся в ряды тайной организации и пользовавшийся полным доверием Бабефа, ни разу не отметил присутствия Сильвена Марешаля на последних собраниях заговорщиков. Так или иначе, но автор «Манифеста равных» не подвергся в 1796 г. аресту и благополучно избежал суда <…> Почти все работы Сильвена Марешаля печатались после 1797 г. без имени автора. Анонимно были выпущены в свет в 1799 г. и «Путешествия Пифагора» <…> Особенно большой успех выпал на долю «Путешествия Пифагора» в России. В 1804 г. вышли в свет два первых тома <…> в переводе на русский язык; в 1805 г. — том третий; в 1806 г. — том четвертый; в 1807 г. — пятый и, наконец, в 1810 г. — шестой <…> Тираж «Путешествий Пифагора» неизвестен, но, конечно, он не превышал обычного для изданий первой четверти XIX века одного типографского «завода», то есть шестисот экземпляров, а может быть, ограничивался и половинным числом».[↩]
4. Согласно указаниям Оксмана в процитированной нами выше статье, первоначально издание «Путешествий Пифагора» задумывалось в качестве ежемесячного подписного периодического издания — в 1804 году в свет вышли первые четыре книжки, а затем подписчики были извещены о том, что в дальнейшем издание будет выходить не ежемесячно, а «целыми томами». Этот неосуществленный вариант издания оказался впоследствии еще большей библиографической редкостью, чем шеститомный комплект. Оксман писал, что лишь в небольшом числе отечественных книжных собраний имелись три первые книжки ежемесячных «Путешествий Пифагора». Судя по тому, что далее ученый приводил данные об объявлениях, появившихся в «Московских ведомостях» 30 января, 2 марта и 6 апреля 1804 года, в своих словах он опирался как раз на сведения Смирнова-Сокольского. Интересно, что во всех изданиях «Рассказов о книгах» в главе, где рассказывается о «Путешествиях Пифагора», содержится авторская отсылка к исследованию Оксмана: «Я не рассказал любопытнейшей истории этой книги потому, что это сделал гораздо лучше меня проф. Ю. Г. Оксман, долго и внимательно изучавший находившийся у меня экземпляр. В своей статье «Из истории агитационно-пропагандистской литературы двадцатых годов XIX века» <…> он написал об этой книге весьма подробно» (Смирнов-Сокольский Н. П. Рассказы о книгах. М.: Книга, 1977. С. 54). [↩]
5. В сентябре 1961 года, за четыре месяца до своей кончины, Смирнов-Сокольский передал в издательство Всесоюзной книжной палаты рукопись книги «Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина, о книгах других авторов, им изданных, о его журнале «Современник», о первом посмертном собрании сочинений, а также о всех газетах, журналах, альманахах, сборниках, хрестоматиях и песенниках, в которых печатались произведения поэта в 1814-1837 годах». Книга вышла в свет осенью 1962 года (см.: Дрейден Сим. Николай Смирнов-Сокольский. Дела и дни (документальная хроника) // Смирнов-Сокольский Н. П. Сорок пять лет на эстраде. Фельетоны. Статьи. Выступления. М.: Искусство, 1976. С. 374). Заметим, что в предисловии автор с благодарностью упомянул Ю. Оксмана, назвав его «первым и взыскательным читателем» этой книги. В фонде Н. Ашукина сохранился отзыв Оксмана о рукописи книги Смирнова-Сокольского (датированный 20 сентября 1961 года), в котором, в частности, отмечалось: «Новая книга Н. П. Смирнова-Сокольского представляет большой интерес, объединяя огромный фактический материал, рассыпанный в почти необозримой печатной литературе о Пушкине почти за 150 лет. Этот материал собран с исключительной тщательностью, критически выверен, систематизирован и популяризирован с большим литературным тактом и мастерством <…> Факты и обобщения, демонстрируемые Н. П. Смирновым-Сокольским в тех частях его работы, которые посвящены истории книг, изданных Пушкиным, и органов печати, в которых он участвовал, представляют особенно большой интерес, так как автор вводит в научный и литературный оборот большой новый материал, порою первостепенного значения (напр., история издания и распространения «Евгения Онегина», «Стихотворений» 1826 года, «Повест[ей] Александра Пушкина»). Нельзя при этом не отметить, что наблюдения, анализы и выводы исследователя нередко имеют не меньшее значение, чем те неизвестные документы, которыми он оперирует» (РГАЛИ. Ф. 1890. Оп. 3. Ед. хр. 552. Л. 1, 2). Добавим, что в фонде Оксмана сохранилась также его рецензия (датированная 25 июля 1951 года) на рукопись статьи Смирнова-Сокольского «Книжные редкости», напечатанной в 1952 году в 58-м томе «Литературного наследства» («Пушкин. Лермонтов. Гоголь») под заглавием «Необыкновенные книги». См.: РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. Ед. хр. 141. Л. 18-18 об.[↩]
6. На самом деле издание «Евгения Онегина», о котором упоминает Оксман, вышло раньше — осенью 1836 года (см.: Смирнов-Сокольский Н. П. Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина. М.: Изд. Всесоюзной книжной палаты, 1962. С. 392-397).[↩]
7. Оговорка Оксмана: первая публикация Пушкина — стихотворение «К другу стихотворцу» — появилась в тринадцатом номере журнала «Вестник Европы» за 1814 год.[↩]