Фридрих Гёльдерлин

Фридрих Гёльдерлин родился в Южной Германии, в городке Лауффене-на-Неккаре, 20 марта 1770 года, скончался в Штутгарте 7 июня 1843 года. В настоящее время нет больше споров по поводу Гёльдерлина и его значения. Поэзия Гёльдерлина – великое событие я духовной жизни (Германии. Иоганнес Бехер, убежденный приверженец и пропагандист этой поэзии, считал, что она является высочайшей вершиной в развитии немецкого языка. Бехер «удил Гёльдерлина судом социалистической литературы и ее потребностей, он указал ему место возле Гёте, Шиллера и Гейне лучших писателей немецкой нации¹.

В сходном смысле и задолго еще до Бехера высказывался у «ас А. В, Луначарский, один из первых среди литераторов социалистического лагеря обратившийся к Гёльдерлину и сказавший о нем важные – и верные слова².

Репутация Гёльдерлина, столь высоко стоящая в наши дни, – явление новое и недавнее.

В XVIII веке Гёльдерлин не имел никакой известности. Его полузнали, и то немногие, в XIX. Подлинная слава его, возраставшая непрерывно, началась не ранее, чем полстолетия тому назад. Наши старшие современники впервые прочитали почти без изъятий все написанное им и заложили основу для изучения его биографии, оставленных им текстов, его литературных связей и отношений. Новооткрытый Гёльдерлин, собственно, оказался величайшим немецким поэтом нашего «ежа, если век поэта тот, когда его узнали, Рильке, первенствовавший в новейшей немецкой поэзии, скромно уступил место Гёльдерлину, когда впервые возник энтузиазм вокруг этого имени. Рильке сказал: Гёльдерлин – самый могущественный. При всем том Гёльдерлин – что нисколько не в ущерб ему – внутренне принадлежал своим 90-м годам XVIII столетия, там его первоисточник, там его вдохновение. Одна из причин, почему так обильна ложными истолкованиями обширнейшая литература о Гёльдерлине, лежит в том, что его объяснили не веком его рождения, но веком его признания и славы, идя от вкусов, художественных навыков, идеологических представлений да времени близких я ближайших к нам.

Гёльдерлин происходил из среды людей очень скромных, немудрящих, стоящих где-то на черте между мелкими землевладельцами и мелкими должностными лицами. Денег в семье было очень мало, зато все умели любить друг друга, помогать и делом и словом. В доме матери от Гёльдерлина не требовали жизненных удач; каждый раз, возвращаясь туда после новой катастрофы, он находил там прежнюю доброту и прежнюю готовность пестовать его. Письма к родным в моральном отношении замечательны, по ним видно, что для гуманизма у Гёльдерлина существовал очень простой и вполне реальный образец, правда, всего лишь домашний по природе и характеру своему, – образец за палисадником материнского жилища в Нюртингене.

С 1788 по 1793 год Гёльдерлин обучался теологическим наукам в Тюбингене. К теологии он пришел не по призванию – родных прельстила стипендия, которую получали студенты-богословы. По окончании института в Тюбингене Гёльдерлин обязан был занять пасторское место. Он нисколько не желал быть пастором, и одной из тягостей его жизни стали постоянные напоминания со стороны церковного управления, что пора платить долг и отрабатывать свое богословское образование по пасторату где-нибудь в швабском местечке или в деревне. В этом отношении очень опасны бывали промежутки, когда Гёльдерлин не служил нигде, – тогда-то его и призывала консистория как теолога, не выполнившего свою повинность.

В Тюбингене Гёльдерлин много и самостоятельно учился. Уже там он превратился в первоклассного знатока античных авторов, внимательно изучал философскую литературу – французскую, немецкую. Он очень выделялся среди товарищей, нищих теологов, у ‘которых жизнь шла от монастырского стола с Незавидными блюдами к учебной жните и обратно. Гёльдерлин оставался в этой полубурсацкой среде духовно независимым. Его тогдашнего нам описали, – он был красив, отличался в одежде ив обращении изысканностью, удивительно натуральной в нем.

С 1790 года Гёльдерлин поселился в институтском общежитии в одной комнате с двумя другими студентами – с Гегелем и с Шеллингом – с будущим Гегелем и с будущим Шеллингом. Дружба с Гегелем у Гёльдерлина получилась крепкая, тут было и много единомыслия, тут было и сходство в судьбах: и тот и другой, пробивались сквозь жизнь трудно и мучительно. С Шеллингом отношения сложились несколько иначе, – Шеллинг менее захвачен был политическими и гражданскими интересами, чем Гёльдерлин и Гегель, он равнодушнее, чем они, взирал на античность, которую они с этими интересами связывали, наконец он был на пять лет моложе, что в ту юную пору было заметной разницей. Вскоре определилась карьера Шеллинга, академическая и литературная. Ему поклонялись, он шел по жизни как ранний победитель и счастливец, и это нарушало равенство с ним.

Годы Тюбингена – начальные годы французской революции. Уже с самого Тюбингена Гёльдерлин до конца своей сознательной жизни – последовательный приверженец ее. По верности своей революции он мог спорить с Георгом Форстером. Французская революция была в конце концов истинной школой и истинной системой воспитания для Гёльдерлина, все остальные влияния и воздействия подчинялись науке, которой революция учила его. Революционный энтузиазм среди тюбингенских друзей Гёльдерлина был «велик. Они проявляли и политическую стойкость. Герцог Вюртембергский узнал, что студент Шеллинг перевел «Марсельезу», и по этому поводу самолично явился в тюбингенский институт. Шеллинг, которого потребовали к герцогу, не отрекся от песни «марсельских бандитов», как герцогу угодно было назвать ее, «е отрекся и от своего перевода, а в довершение всего отказался выразить раскаяние.

После Тюбингена начинаются для Гёльдерлина годы скитаний, гувернерских должностей, доучиванья и упорных литературных трудов. Более полугода посчастливилось ему провести в Иене – до конца мая 1795. Здесь он слушал Фихте, который впечатлял его, хотя направлением своей философии был чужд ему, – Гёльдерлин поддался ей ненадолго. Зиму в Иене Гёльдерлин провел без топлива, дома сидел укутавшись, сознательно шел на голод, лишь бы продержаться здесь в Иене, вблизи от Веймара. Эти края были ему нужны своими людьми и культурой. С этого времени развиваются его отношения с Шиллером и Гёте, приобретшие для него драматический оборот. Перед обоими он благоговел, особую близость, и, кажется, ошибаясь в этом, чувствовал он » Шиллеру. Веймарские классики мало знали его как поэта и не стремились узнать лучше. Их чувства к нему находились где-то между благожелательностью и равнодушием, – ближе и равнодушию. Настоящего ободряющего слова от них он так и не услышал, хотя более чем нуждался в этом. Гёте и Шиллер переговаривались друг с другом в письмах весьма небрежно по поводу Гёльдерлина, его же собственные письма к Шиллеру мучительны по содержанию и форме. Он весь уничтожался перед знаменитым своим покровителем, и до такой степени, что тайно здесь звучит совсем иное – оскорбленное сознание внутреннего равенства своего с Шиллером и с другими правителями на немецком Парнасе, стоявшими для него недосягаемо с точки зрения внешнего мира.

Гувернерство началось в доме светской приятельницы Шиллера Шарлотты фон Кальб, потом Гёльдерлину пришлось перейти в дома менее блестящие, хотя и богатые, – он воспитывал бюргерских детей то в Германии, а то и за пределами ее. Немецкие ученые и литераторы той поры обыкновенно начинали с гувернерства, чтобы идти дальше, к должностям академическим, иногда – придворным. Гёльдерлин оказался вечным гувернером. Отчасти он сам хотел этого. Промежуточное состояние он предпочитал окончательному жизнеустройству, в котором крылись немалые опасности для человека, чья миссия была высока и не допускала соглашений ни крупных, ни мелких с немецкой повседневностью. Гёльдерлин-гувернер странствовал по частным лицам, бросая одних, поступая к другим.

С 1796 по 1798 год Гёльдерлин служил домашним учителем во Франкфурте-на-Майне, в семье крупного местного коммерсанта Гонтара. Знакомство с Сюзеттой Гонтар, хозяйкой дома, а потом и духовное сближение с ней оказалось огромным событием в биографии Гёльдерлина. Успевшая народить Гонтару четверых детей, Сюзетта была еще молода, красива и стремилась к жизни более осмысленной, чем предписанная ей мужем и его большими деньгами. У нее была душевная одаренность, способность предчувствовать, угадывать явления, лежавшие за ее бытовым кругом. Гёльдерлин бросился к ее ногам. Он взирал на нее молитвенно. Биографы не сомневаются в чистоте отношений Гёльдерлина и Сюзетты. Обыкновенный роман с хозяйкой дома, чужой женой, он оценил бы как пошлость и житейскую нечестность. Гёльдерлин духовно будил эту женщину, читал ей, писал для нее, размышлял перед нею вслух, она умела вовремя одобрительно кивнуть ему. Во Франкфурте Гёльдерлин дописывал свой роман «Гиперион». Теперь и Сюзетта, и героиня романа у него назывались одним именем Диотимы, взятым из «Пира» Платона. Гёльдерлин мог думать, что в своем романе предугадал Сюзетту³. Он старался ‘воспитанием довести Сюзетту до полного сходства с Диотимой; с другой стороны, наблюдая Сюзетту, он больше верил в героиню своего романа, в действительность Диотимы, описанной им. Наконец, он больше верил и в самого себя, когда Диотима находилась с ним рядом. Современники говорят о том, как похожи были чертами лица Гёльдерлин и Диотима, – их можно было принять за брата и сестру, они были родственны друг другу даже по облику. Позднее этот мотив появляется в поэме Гёльдерлина «Эмилия в канун своей свадьбы» (1799): отношение Эмилии к ее жениху носит оттенок отношения сестринского, да жених этот и в прямом смысле похож на покойного брата Эмилии.

Когда Гёльдерлин вынужден был покинуть дом Гонтаров, он и Сюзетта тайно сносились письмами. Дошедшие до нас письма этой женщины прекрасны самоотверженностью чувства. Она ничего для себя не ждет, ни на что не надеется, но глубоко озабочена, что станется с человеком, который порабощен любовью к ней и которому так нужна духовная свобода. Сюзетта Гонтар более других понимала, каково настоящее значение Гёльдерлина.

Купеческий город Франкфурт во многом просветил Гёльдерлина. По ранним его годам Гёльдерлину хорошо известна была крестьянская, аграрная Швабия. Войдя в окружение Гёте и Шиллера, он узнал интеллектуальную аристократию Германии. Франкфурт заставил его узнать и другую часть нации – буржуазную. В письмах к родным он с содроганием отзывается о франкфуртских делателях денег, об их животной грубости, об интересах собственности, в которые, как в могилу, заживо заключили себя эти люди (см. письмо к сестре от 4 июля 1798 года).

Дальнейшие годы Гёльдерлина – годы новых лишений. Бездомный, обделенный элементарными благами, он продолжает настаивать перед миром на своей миссии поэта и духовного вождя. Он учит посредственных» мальчиков и девочек в тени каких-то семейств, а знает про себя, что его призвание при полном солнечном свете быть первоучителем – «прецептором» Германии. Как поэт, как литератор он сходит со сцены непризнанный. Полдюжины друзей умели ценить его. Это были люди едва заметные в обществе и в литературе. Их мнение даже в их собственных глазах не обладало достаточной силой – мнение, доброе к Гёльдерлину, но несмелое перед лицом внешнего мира.

Гёльдерлин из числа тех поэтов, которые остерегаются навязывать собственную личность читателям. Тем не менее личность Гёльдерлина скрыто, но активно входит в его произведения и очень там важна. Она героична, стоит высоко, и необычность в том, что свойства эти в ней сочетаются с беспримерным лиризмом и нежностью, с некоторой духовной женообразностью. Его можно было бы назвать Ахиллесом в женском платье. Поелегомеровекое страдание рассказывает, что Фетида, мать Ахиллеса, желая свести его от предрещенной ему гибели, укрыла его на острове Старое, где он и рос, одетый в женское платье, вместе с дочерьми царя Ликомеда. Гёльдерлин любил Ахиллеса превыше всех герое древней поэзии. Как философ и эстетик он размышлял над природой Ахиллесова совершенства. Как поэт он слово свое оказал в стихотворении «Ахиллес», где герой представлен в невоинственном, негрозном виде, – он плачет перед матерью своей, Фетидой, оплакивает потерянную свою любовь.

По убеждению Гёльдерлина, героической душе подобает доброта. Он говорил не о привилегиях героя, он говорил о его обязанностях. Герой по Гёльдерлину – всегда чей-то защитник. В юношеском стихотворении «Гимн свободе» оказано: герой помогает тысячам подняться ввысь. В понимании Гёльдерлина герои – наши старшие друзья! Добротой, твердостью, духом попечительности о других веяло от личности Гёльдерлина.

В одном из мартовских номеров за 1799 год иенской «Всеобщей литературной газеты» появилась рецензия Августа Шлегеля на альманах, издававшийся Нейффером, где (помещены были стихотворения Гёльдерлина. Знаменитый критик отзывался о Гёдьдерлине весьма дружественно, а о стихах самого издателя, Нейффера, более чем резко.

В письме к матери Гёльдерлин датирует статью Шлегеля. Он был счастлив и горд, его занятия поэзией всегда казались сомнительными, и вот теперь они были оправданы перед матерью, перед родными, перед всем светом. И все-таки он просит у матери никому не показывать выписки свои из Шлегеля, он сам приносит в жертву эту свою единственную овечку, замалчивает свой единственный успех. Причина: он не может допустить, чтобы пострадал Нейффер, близкий друг, а это произойдет, если статья Шлегеля получит огласку слишком широкую.

Гёльдерлин кончил душевной болезнью. В конце 1801 года он отправился во Францию, в Бордо, сговорившись об учительском месте в семействе немца-виноторговца, В июле 1802 он возвратился неожиданно на родину, одичавший, страшный, трудно узнаваемый. Связи его с миром разумных существ с тех пор стали ослабевать. Он сидел над рукописями и время от времени совершал еще свои подвиги поэта. Синклер, прекраснейший друг, в 1804 году содержал его на собственные средства в Гомбурге, создавая ему иллюзию, будто он состоит библиотекарем «а жалованье у гамбургского ландграфа. Все эти годы безумие, однако, исподволь разрасталось в нем и давало о себе мать отдельными порывами.

В 1806 году его поместили в клинику, в 1807 произошла полная духовная катастрофа, он жил с тех пор в Тюбингене в семействе столяра Циммера, ничего не понимая, никого не узнавая, затихший, учтивый к своим посетителям. Иногда он именовал себя Буонаротти или Скарданелли. На этих необычных именах лежал угасающий отблеск каких-то воспоминаний о необычной роли, на которую притязал он когда-то. Он пробовал писать, разговаривал вслух с самим собой, читал вслух да собственных сочинений, играл на флейте, на рояле – и был полностью безнадежен. В этом состоянии провел он тридцать семь

лет – целый возраст человека: для него самого это была половина жизни им прожитой⁴. Гёльдерлин умер дважды, сперва духовно, лотом физически. Зато и родился он тоже дважды, если считать великую славу его в наш век вторым его рождением, вторым приходом к людям.

Лучшим введением в поэзию Гёльдерлина служат стихи его раннего периода, так называемые «Тюбингенские гимны». В них очень много от Шиллера – его стиховые формы, его риторико-философский пафос, его любимые темы и тезисы. Вместе с тем мысль Гёльдерлина своеобразна, она уже находится на том пути, от которого Гёльдерлин никогда не станет отказываться. Общим мыслям эпохи Гёльдерлин придал от себя особое направление, он владеет ими столько же, сколько и они владеют им. «Тюбингенские гимны» современны генеральным событиям французской революции и написаны по прямым ее внушениям. Даже сам репертуар философских и политических тем, разработанных в этих гимнах, имеет поучительные французские аналогии. Когда в 1794 году Робеспьер установил культ Верховного существа, то в декрете были объявлены новые республиканские празднества: в честь человеческого рода, в честь благодетелей человечества, в честь свободы и равенства, в честь истины и справедливости, в честь дружбы, мужества, счастья. Всему этому можно найти у Гёльдерлина свои соответствия. В первые годы революции Гёльдерлин пишет похвальные оды совершенству, свободе, гармонии, человечеству, красоте, дружбе, юности, дерзанию, – по оде в пользу жаждой сущности и каждого божества, впоследствии узаконенных Робеспьером. Словесные празднества у Гёльдерлина предваряют празднества, позднее на деле устроенные в Париже. Бехер назвал Гёльдерлина «политическим поэтом» ⁵. Гёльдерлин взял на себя эту роль уже с первых своих выступлений.

Старый феодальный порядок Гёльдерлин и его современники рассматривали – и, ионечно, не ошиблись в этом – как голое, открытое насилие: экономическое, социальное, государственное. Постоянный предмет полемики в «Тюбингенских гимнах» – насилие, деспотизм, произвол. В гимнах возвещается: идут новые времена, когда не будет места ни одному, ни другому, ни третьему. Гёльдерлин высказывается против «законов» – записанных в своде, юридических, проводимых властью. Навязанные гражданам сверху, пришедшие извне, законы эти своевольны, деспотичны. Закону юридическому, от людей идущему, противопоставлен в гимнах закон естественный, содержащийся в самих объективных вещах, ими предуказанный. Свобода, его Гёльдерлину, состоит для общественного человека в том, чтобы стать лицом к лицу с законами объективного мира – законами внутренними, внутри вещей лежащими. Лишь у этих законов подлинный авторитет, они не унижают человека, так как все и каждый перед ними равны. Бедствия недавнего строя, по Гёльдерлину, имели ясную причину: в отношения между человеком и природою вещей вмешивалась третья сила, и она-то судила и рядила. Не было равенства положений я условий, кто-то повелевал, кто-то исполнял и подчинялся. Нынче все по-новому. Нет власти человека «ад человеком, одна-единственная власть над ним – необходимость, заложенная в самой природе. По Гёльдерлину, свобода в том, чтобы прямо, без посредства третьих лиц, иметь свое собственное отношение к объективному миру и его законам: до недавней поры третьи лица перенимали у вас эту роль, отстраняли вас от нее, сами притязали на значение объективной силы, поставленной над вами. Законодательство природы вытесняет законодательство юридическое, – в этом, по Гёльдерлину, успех революции и нового общества, что создается ею. Как и другие авторы XVIII столетия, Гёльдерлин рассматривает победы естествознания, физики и математики в связях политических. Еще в 1789 году Гёльдерлин написал стихотворение прославительное, посвященное Келлеру – «сыну Свевии» и гордости ее. Гёльдерлин неравнодушен к астрономии, к пейзажу неба. Законы природы получают здесь математическое выражение, и тем самым для Гёльдерлина и для современников они обладают особой живостью, – они связываются с актуальными чувствами и мыслями: твердые и точные, как юридический закон, как предписания власти, они имеют великое преимущество перед последними, – они порождены самой природой вещей, не насилуют ее, не искажают.

Впрочем, Гёльдерлин не в пример внимательнее к пейзажу земному. И тут оказывается влияние Швабии, родной Гёльдердину. Южногерманские благодатные земли многое внушили Гёльдерлину. По своим первоисточникам он поэт аграрный, даже крестьянски окрашенный. Поля и виноградники Швабия незаметным образом вдохновляли его. Позднее они вошли в символы, очень значительные для него, – в символы вина я хлеба. При всем этом у Гёльдерлина не было и в помысле какой-либо швабской провинциальной узости, какой-либо крестьянской односторонности. Все это появилось уже в другом поколении, у поэтов «швабской школы», которые наивно преклонялись перед Гёльдерлином, своим земляком, и добросовестно не ведали, как приступить к нему и к его сочинениям. В Германии неоднократно делались попытки выводить характер литературы из местных условий, историю литературы писали по отдельным немецким землям. Из сравнения Гёльдерлина с позднейшими поэтами «швабской школы», с Уландом, с Кернером, даже с Мерике отлично видно, как недостаточны для историка я для история условия места, местности сами по себе взятые. Швабия представлялась Гёльдерлину в контексте французской революции, и это все меняло. Он видел над Швабией высокое небо, соотносил ее с высокими идеями современного мира, а швабские поэты, пришедшие в дни упадка революции, снижали и умышленно беднели швабский горизонт, и без того бедный и низкий.

В «Тюбингенских гимнах» говорится о старом порядке, о быте земледельца в условиях его. Пустынными я бесплодными стоят поля, урожай с которых снимается насильственно, – под давлением закона, оказано в «Гимне к музе» (1790). Здесь подразумеваются крепостное право, феодальное принуждение и феодальные поборы. «Гимне к человечеству» (1791) феодальные хозяева страны названы разбойниками. Революция лишила их власти. Люди труда восстановлены в своем достоинстве, – «земному праху» возвращена его честь, человечество идет к своему совершенству.

В поэтической идеологии Гёльдерлина первенствует природа. По «Тюбингенским гимнам» можно судить, как Гёльдерлин приходит к ней и что означает она. Наступает новый век, и устраняются все силы, учреждения, институты, стоящие между работающим человеком и природой, предметом его работ. Гёльдерлин, настроен романтически. Он приписывает революции, идущей из

Франции, тот колоссальный размах, которого она не имела и иметь не могла. Как верилось Гёльдерлину, вопрос социальный – об отношениях людей друг к другу – был уже сегодня решен радикально я навсегда. Больше нет и не будет коллизий между человеком и человеком. Остается одна-единственная коллизия – между человеком и природой. Ею Гёльдерлин и занят всецело. Роман, драма, лирические связи между людьми и природой составляют у Гёльдерлина преобладающий предмет интереса, независимо от перемен, которым подвергаются воззрения Гёльдерлина, социально-исторические, философские, эстетические. Буржуазная революция заменила феодальные формы собственности и эксплуатации новыми формами, более высокого типа. До поры до времени Гёльдерлин, как я другие его современники, полагал, что это не замена, а отмена, что классовый тает, антагонизм интересов навсегда уходят из истории общества. Гёльдерлин крупно ошибся, но заодно сделал и важное открытие. Всегда я всюду, яра всех исторических обстоятельствах коллизия между людьми и природой есть самая широкая, первоосновная и всеобъемлющая коллизия. Ее не умеют увидеть, она загромождена коллизиями, по дороге к ней происходящими между самими людьми. Гёльдерлин узрел ее. Утопия, согласно которой люди прямо и непосредственно уже дошли, ничем уже более не отвлекаемые, до главного своего антагонизма с природою как таковой, – эта утопия дала Гёльдерлину преимущества перед теми его современниками, которые никогда и ни в чем не соблазнялись утопиями. Борьба человека с природой, бесконечная ‘коллизия человека и материального мира, предстала перед Гёльдерлином с достаточной ясностью. Позднее он понял, что коллизии между людьми отнюдь не прекратились вместе с буржуазной революцией. Но сделанного однажды открытия о природе и человеке он никогда не терял из виду. Для него коллизия эта осталась первой и последней, всепроникающей и вездесущей. У Гёльдерлина последующей поры социальные антагонизмы воскресают; все происходит, однако, на фоне и в условиях иного процесса, где состязаются не человек и человек, но человек и природа. Первооснова история становится, таким образом, фактом его поэтического сознания, и становится им навсегда. У позднейшего Гёльдерлина в позднейших его больших поэмах социально-историческая жизнь постепенно включается в жизнь космическую, он не стилизует одну стихию под другую, историю под природное бытие, он очень далек от какого бы то ни было натурализма. Гёльдерлин умеет видеть историческую жизнь и в особом ее характере, и в связанности ее с естественным миром, что сообщает социально-историческим картинам у него величие и широту, почти бескрайность.

В одном из «Тюбингенских гимнов» сказано: когда падают троны королей, исчезают и все средостения («Песня любви», 1789). Под средостениями, перегородками разумеются сословия и сословные привилегии. Гёльдерлин переживает очень интенсивно этот новый мир, где больше нет сословных делений, – мир равенства и братства, как его называла революция. Не давая себе ясного отчета, что он делает, он идет несравненно дальше политических и социальных изменений, совершившихся на деле. По Гёльдерлину, исчезли или исчезают все, какие только были, препятствия для объединения человечества в общую для всех семью. Есть род человеческий, и есть мир естественный, лежащий перед людьми как их наследство и богатство. В поэзии Гёльдерлина природа одна, общая для всех, с ее законами, которые для всех равно действительны. Природа у Гёльдерлина обладает цельностью, – это «»делимая природа, каждый связан с нею в ее цельности, в единстве, ей присущем. Мир представлялся Гёльдерлину в новом образе: нет больше полевых изгородей, обособленных владений, есть одно поле, одна семья и одно небо над этой всеобщей землей. Единому роду человеческому сообразен единый мир природы, К чувству космоса, к чувству мира в целом Гёльдерлин, как и другие люди его эпохи, выходит социальными путями.

Лучшее богатство Гёльдерлина заключается в его лирических стихотворениях-одах, панегириках, дифирамбах, посланиях, элегиях, больших » малых полуописательных медитативных поэмах. Он всегда лирик и никогда чистый лирик. Как лирический поэт, он нуждается в предметном содержании, – пусть это будет ландшафт, большой или малый, пусть это будет ландшафт, соединенный с образами мифа я истории, переходящий вместе с ними в мысль и в размышление. Лирические эмоции у него центробежны, они ищут предметов вовне, в которые они могли бы углубиться и так проявить себя. Стихотворение «Странник» в первом варианте было еще замкнуто во внутреннем мире, там говорилось о севере и юге, которые ощущает автор в самом себе, в собственной душе, север я юг были душевными символами. В дальнейших разработках рассказывается языком объектов о подлинных, несимволических странствиях по югу и по – северу. Лирика уходит в описания, она только вторичным, косвенным способом снова проступает в них и через них.

Желание Гёльдерлина, лирического поэта, – сколько можно раздвинуть человеческое «я», не позволить ему в чем-либо затвориться навсегда, уйти в малую жизнь и там остаться. Гёльдерлин сходит из особого понимания человеческой личности. Он очень строго различает, что, собственно, относится к ней и что нет. Часто принимают за индивидуальность человека видовое в нем. Местное, этнографическое, возрастное, профессиональное, цеховое, сословное XVIII век в романе, в драме очень часто и считал проявлением индивидуальности в человеке. Жанровые, краски в человеке оценивались как краски личного своеобразия, как особый колорит, присущий личности в качестве таковой. Принадлежность человека к узкому виду – сословному, этническому и т. д. – понимали как выход за пределы вида вообще; яркость, каков бы ин был источник ее, переживали как бесспорный признак личности. Между тем стесненность личности, сословная, цеховая или какая-нибудь другая, зачастую и придает ей яркую, броскую окрашенность. Гёльдерлин весь – против жанрового человека из быта и литературы XVIII века. Принцип личности для Гёльдерлина не в том, чтобы поместить ее в тесные границы, а в обратном – в освобождении от них. Содержание лирики Гёльдерлина именно в этом, – личность выходит на просторы и там находит себя. Человеческая личность идет в мир, к новым источникам своего духовного питания, она добывает в мире свою свободу, обещанную французской революцией. Героический оттенок, всегда свойственный лирике Гёльдерлина при всех ее тяготениях к меланхолия, при всей задумчивости ее, возникает именно по этой причине; лирика Гёльдердииа всегда выражает подвиг внутреннего освобождения, причем подвиг этот совершается в жестких, трудных условиях и арена подвига чрезвычайно велика, она – весь мир.

И современники и потомство нередко винили Гёльдерлина в абстрактности его поэтического стиля. Между тем стиль его отличается особой чувственностью, совсем не той, что, например, стиль молодого и зрелого Гёте, проникнутый сознанием обстоятельств времени и места, У Гёльдерлина по-своему присутствует и то и другое, – можно бы сказать, что сознание пространства и времени в нем весьма активно, однако же и время и пространство для него чрезвычайно расширены. Он хочет видеть на самых больших расстояниях, он увлечен будущим самым отдаленным. В его поэзии присутствуют вещи, цвета, подробности, но они рассеяны по столь обширному полю, что теряют всякую чувственную назойливость, становятся философски-облагороженными; быть может, вещи и не утратили окончательно свой вес, объем, плотность, но все это существует «больше как напоминание, сделанное издалека, чем как физическое ощущение. Гёльдерлин избегает слишком приметных уплотнений, сгущений текста, не я его целях слишком удерживать внимание на чем-либо одном, он хочет, чтобы всегда я всюду веял дух целого, и при этом целого, которое живет, движется и уходит в неизвестность, в романтическую даль. Многие его стихотворения – обзоры, обозрения, рассказ о путешествиях в элементарном смысле, совершенных пешком, в карете, или же о путешествиях, совершенных мыслью, запись воспоминаний. Очень примечательна его стилистика. Он богат тропами, и тропы у «его больше тяготеют по принципу своему к сравнению», чем к метафоре. У метафоры есть своя исключительность и узость. И в сравнении и в метафоре сближаются два понятия, два образа. Метафора по преимуществу заинтересована в одном из них. В метафоре один образ определяет другой, и этот другой предмет определения втягивает в свою особую сферу первый, поглощает его. Иначе в сравнении: образы сопоставлены так, что между ними соблюдается некоторое равенство. Гёльдерлин сравнивает ночь в звездах и сад человека, полный золотых плодов (стихотворение «Человек», 1798). Образы эти связаны как бы взаимопомощью, они усиливают друг друга, звездам прибавилось золота, сад становится волшебнее, чем был. При этом образы остаются на своих местах, они разделены, самостоятельны, ни один не приносится в жертву другому, как потребовала бы того метафора.

Гёльдерлин предпочитает сближать неблизкие явления. Площадь совпадающего у них невелика, я, соприкоснувшись, они почти по-прежнему свободны, сходятся они только на минуту, чтобы тут же разойтись. Между ними лежит, как лежало, свободное пространство. В стихотворении «Своенравные» (1799) друг за другом идут параллельные образы: человек слышит музыку, и на сердце у «его светлеет, в человеке все меняется, когда в лесу, прикрытый Тенью, вдруг глянет на него пурпурный виноград. Гёльдерлин не сопоставляет цвет и цвет, он сопоставляет цвет и звук, зрительный образ не густеет, но разрежается. В стихотворении «Эмпедокл» (1799) очень смело сравниваются два события, лежащих в большом отдалении друг от друга. В первой строфе говорится о философе Эмпедокле, который бросился в кратер Этны, во второй – о царице Клеопатре, распустившей жемчужину в чаше с вином. Сходство этих двух явлений устанавливается по преимуществу с моральной стороны, и тут и там высокомерно, как если бы они не стоили ничего, приносятся жертвы, в одном случае человек не дорожит самим собой, в другом – не дорожат жемчугом. Сходство едва проникает в материальную глубь вещей, оно скользит, и, блеснув неожиданно, оно еще более прежнего разъединяет эти вещи: на фоне сходства, едва укрепившегося, становится более актуальным несходство между ними. У Гёльдерлина после мгновенного, воздушного сближения предметы и люди вернулись на свои места, я все как прежде: кратер есть кратер, чаша есть чаша, Эмледокл философствует в Сицилии, Клеопатра царствует в Египте; Гёльдерлин предпочитал, чтобы люди и предметы были рассредоточены в конце концов. Тропы Гёльдердина не нарушают, но поддерживают законы стиля, избранного им. Законы эти требуют, чтобы кругозор был сколько возможно широк, чтобы освещение было широким и рассеянным.

Знаменательная особенность стиля Гёльдерлина – любовь, к именам и названиям историческим, географическим. Именами и названиями Гёльдерлин пользуется, как если бы это был отдел драгоценностей в его словаре. Они придают стихам его блеск чувственности – трудноуловимой, по-особому одухотворенной. Уже в раннем описательном стихотворении «Кантон Швиц» (1792) и здесь и там появляются швейцарские имела собственные, иной раз малоизвестные, требующие комментариев. Имя собственное и есть та поэтическая конкретность, которой ищет Гёльдерлин. Имя собственное – и самое конкретное слово и самое общее, я самое материальное и самое умозрительное. Оно указывает на единичную вещь – на ту жалу в Швейцарии, на тот город, озеро, долину, и поэтому нет ничего более точного. Но имя собственное указывает на предмет в целом и ничего не рассказывает нам, ничего не выделяет, не дает характеристик, – что можно найти в прозвище, того нет в имени как в таковом. Имя собственное манит нас определенностью и оставляет нам неопределенность, оно столько же вещь, сколько призрак вещи.

1. J. Becher, Verietdigung der Poesie, 1952, S. 426, 127.[↩]
2. См. предисловие А. В. Луначарского в кн.: Фр. Гёльдерлин, Смерть Эмпедокла, «Academia», 1931.[↩]
3. См. «Диотима», 3-я редакция:

   Как твой лик высок и светел!

   Как я долго ждал, скорбя!

   Прежде, чем тебя я встретил,

   Я предчувствовал тебя.

   (Перевод Е. Эткинда)[↩]

4. См. соображения А. В. Луначарского о болезни Гёльдерлина в указанной статье.[↩]
5. См. J. Becher, Verteidigung der Poesie, S. 53.[↩]