Франц Кафка в русской культуре

Франц Кафка в русской культуре / Сост., вступ. ст., коммент. А. О. Филиппова-Чехова. М.: Центр книги Рудомино, 2012. 544 с.

Первое же утверждение Александра Филиппова-Чехова озадачивает: «Писать о Кафке чрезвычайно сложно, и не оттого, что сказать нечто новое трудно, а оттого, что сам «случай русского Кафки» таков, что заведомо провоцирует на банальность» (с. 11). Писать по-настоящему обо всем — непросто. Сказать нечто новое в изданиях такого рода значит сделать открытие. Это несомненная удача профессионала, при этом — не самоцель. Продуктивно само вдумчивое рассмотрение истории рецепции творчества писателя, отраженной в зеркале критики. Это интересно уже тем, что дает возможность проследить, как — на примере, в данном случае, Кафки — влияли на отношение к «иному» писателю идеологические установки, как они преодолевались, что, как и когда предлагалось взамен или параллельно. Историческая или компаративная стороны не привлекли составителя. Что же предложено им?

«Представляется, что явление Кафки стоит рассматривать в терминах господствовавшей в годы начала научного изучения его произведений школы: московского концептуализма» (с. 11). Что дает это направление? «С этой точки зрения Кафка не только стал самым настоящим «концептом», то есть означающим без означаемого, более того, — он стал по-настоящему русским героем, причем не просто любимым персонажем мифической русской интеллигенции, — произошло полное растворение важного европейского писателя в русской культуре и произошло превращение, на наш взгляд, куда более закономерное, чем превращение известно кого в известно что — Кафка превратился в хтонического русского персонажа — в Колобка» (с. 11). Даже с принятием во внимание того, что «колобковость — мифологическая фигура «ускользания»» (с. 11), подобное разочаровывает. «Совершенно непонятно, с какой стороны подступиться к Кафке» (с. 11) — незавидная позиция для составителя книги.

Далее продолжается своего рода расписка в несостоятельности работы над материалом и прочерчивания контуров истории рецепции, обобщений: «В отечественном литературоведении существует масса исследований, в основном, студенческих и аспирантских, по частным вопросам, но совершенно нет серьезных и общих исследований наследия Кафки»; «Многое сказано об отдельных сторонах его творчества, но совершенно не ясно, как отечественное литературоведение воспринимает его в контексте если не европейской литературы, то хотя бы в контексте литературы модернистской. Кафка, как и его современник и, во многом, единомышленник, швейцарец Роберт Вальзер, полный «нуль», то есть нечто круглое, абсолютное и вместе с тем абсолютно не поддающееся удержанию, пониманию» (с. 12). Видение, где Кафка = Вальзер = Колобок, представляется сомнительным и странным для человека, который проделал гигантскую работу по составлению библиографического указателя и переводов произведений Кафки, и критической литературы о нем.

Раздел «Переводы» включает в себя три подраздела: собрания сочинений, сборники и отдельные произведения — начиная с публикации новелл в переводе С. Апта («Иностранная литература», 1964, №1) — и аудиокниги.

В разделе «Критика» — две части: монографии и сборники (начиная с 1964 года); материалы в книгах и периодической печати (с 1922 года). Во всех разделах записи традиционно удобно расположены в хронологическом порядке, внутри года — в соответствии с алфавитным порядком фамилий авторов или заглавий публикаций. Некоторые (я бы сказала, очень немногие и, на мой взгляд, жаль, что не все) библиографические записи сопровождены краткими аннотациями и цитатами. Последовательные аннотации могли бы говорить сами за себя — наметилась бы некая картина, но в таком варианте история критического осмысления Кафки в России не вырисовывается.

Иногда аннотации скорее вызывают недоумение. Так, в начале раздела монографий и сборников нет комментариев ни по поводу говоривших о Кафке в далекие 1960-е (Б. Сучков и Д. Затонский), ни о посвятивших ему диссертации в 1990-е (И. Дзенс и В. Зусман), а вот почему-то переводу с английского 2004 года «Кафка для начинающих» уделено внимание: «В популярной форме описаны эпизоды биографии, истоки и основные особенности мировоззрения Кафки» (с. 58), о чем можно догадаться и по названию.

Во втором подразделе («Материалы в книгах и периодической печати») комментариев больше, но в данном случае было бы логично пусть очень кратко, но прокомментировать все, потому что ссылки на очень многие источники для широкого круга нестоличных читателей оказываются недоступными (при работе над библиографией составитель пользовался фондами Библиотеки иностранной литературы им. М. Рудомино, Российской государственной библиотеки, Государственной публичной исторической библиотеки, Библиотеки ИНИОН РАН, Библиотеки Фонда «Русское Зарубежье», Российской государственной библиотеки по искусству и Научной библиотеки Союза театральных деятелей). За все приведенные цитаты и комментарий — безусловная благодарность. Здесь можно встретить мысли и М. Мамардашвили («А именно Кафка описал государство как то, что обволакивает нас везде, но что найти мы не можем нигде», с. 171), и А. Шмемана (о книге «The Age of Mediocrity» /»Век посредственности»): «Такая книга — вся о политических приемах, завтраках и интервью — куда страшнее, чем Кафка», с. 180).

В самостоятельный раздел выделены художественные произведения, посвященные Кафке, — «Кафка в художественной литературе».

Особая благодарность — за вспомогательные указатели (переводов, оригинальных заглавий, переводчиков и указатель имен) и за страницы, посвященные Кафке в русском кино и на русской сцене.

Вторую часть книги составляют Приложения, задача которых осветить некоторые стороны рецепции Кафки в русской культуре. Первый раздел — «Русские мотивы» Кафки, куда включены дневниковые записи и отрывки из писем, а также выдержки из разговоров с Г. Яноухом и список книг русских писателей в личной библиотеке Кафки.

Второй раздел представляет не публиковавшиеся ранее переводы его произведений Якова и Михаила Друскиных, Анны Глазовой, Валерия Белоножко и самого Филиппова-Чехова. Позволю себе пару примеров из Друскиных, переводивших дневники и афоризмы Кафки задолго до первых журнальных публикаций: «Два главных греха: нетерпеливость и вялость (Lässigkeit); от этих двух и другие грехи. За нетерпеливость мы изгнаны из рая, из вялости мы не можем туда вернуться. Но, может быть, есть только один главный грех: нетерпеливость» (с. 310), «Бесконечно притягивает Россия. Более, чем «Тройка» Гоголя, она производит впечатление большого, необозримого потока с желтоватой водой, повсеместно колеблемой волнами, однако же слишком высокими волнами. На берегах — запущенные пустыни степей, поникшая трава. Ничто здесь не открывается [не познается], скорее, все угасает» (14. [2.1915], с. 319).

Очень любопытны и три последующие раздела о Кафке в русской поэзии, в русских дневниках и письмах, в иллюстрациях русских художников (с сопроводительной информацией о них). Указатель имен к Приложениям делает работу удобной.

Чтение наполнено сюрпризами. Приятно встретить ссылку на источник вроде бы так хорошо знакомый: «В 70-е годы в Переделкине у нас с Арсением Александровичем Тарковским была такая игра: менять одну или две буквы в известном выражении, чтобы кардинально менялся смысл. В один вечер я сочинил: «»Угодили комсомольцы на гражданскую войну». Арсений Александрович развил эту комсомольскую тему: Кафка Корчагин. А потом выдал: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». Хочу восстановить справедливость — авторство Тарковского здесь безусловно» (из интервью с К. Ваншенкиным, с. 139).

Эти памятные слова нам встретятся еще раз — у Игоря Губермана: «Не будет никогда покрыто пылью / высоких наших жизней попеченье: / мы родились, чтоб Кафку сделать былью / и выполним свое предназначенье» (с. 413).

Замечательны открытые составителем неизвестные русские сюжеты, например, сын Леонида Мяснина в 16 лет поставил балет по «Превращению», русский мультипликатор и художник Александр Алексеев создал в изобретенной им технике «игольчатого экрана» пролог для самой знаменитой экранизации Кафки — «Процесса» Орсона Уэллса.

Как известно, Кафка и все свои рукописи завещал сжечь, и настаивал на том, чтобы его книги не иллюстрировались, и все же отдельная благодарность — за обширный, прекрасно выполненный блок исключительно интересных иллюстраций отечественных художников к произведениям писателя.

Трудно не согласиться с составителем и в том, что крайне интересна история знакомства и творческого осмысления прозы Кафки Геннадием Айги: «Кафка — дальше Аллегории, дальше Символа, эти ворота общечеловеческого Храма уже закрылись за ним, он — «где-то», в невидимом Средоточии — нескрываемого, но и недоступного, — но мы Его все же — как-бы-видим-и-слышим» (с. 525). На этой же странице: «Однажды, весьма удивила меня Ахматова (обычно столь прозорливая): «Такое бы выдумал Кафка», — услышал я по радио (по какому-то «голосу») строчку из ее стихотворения. Но Кафка никогда ничего не выдумывал, он — прозревал. Прозревают же — не тьму; прозревают, внутренним человеческим светом, другой Внутренний Свет».

Его интерпретация требует соответствующего прозрения. Причем прозрения, «поверенного алгеброй», и в этом плане стоило бы прислушаться к Д. Мамулия: «Мамардашвили говорил: есть писатели умные, которые все знают о своем творчестве. Таков Пруст или Арто. А есть писатели, которые идут по наитию. К таким он относил Кафку и Платонова. Я ему поверил. Пока не прочитал дневники Кафки и Платонова. Это настоящая лаборатория» (с. 213).

Грубые приближения здесь не пройдут. «Пожалуй, самое поразительное открытие, которое можно сделать, занимаясь Кафкой, заключается в том, что интерпретировать его притчи попросту невозможно», — мне кажется, поспешно считает А. Филиппов-Чехов (с. 16). Еще раз спасибо ему за идеи и составление книги, но вступительное слово, быть может, лучше было написать ответственному редактору — Ю. Фридштейну.

Л. ЕГОРОВА

г. Вологда