Финский исследователь о лирике Пушкина 1830-х годов
Эркки Пеуранен. Лирика А. С. Пушкина 1830-х годов. Поэтика: темы, мотивы и жанры поздней лирики, Университет Ювяскюля. 1978, 298 с.
Давно замечено, что «чрезвычайно сложные» процессы, происходившие в лирике Пушкина 1830-х годов, оказались «почти еще не изученными» 1. И хотя поздняя лирика ныне не обойдена вниманием, она и сегодня, как ни странно, осталась наименее осмысленной пушкинистами частью творческого наследия поэта.
Ей и посвящена книга финского ученого Эркки Пеуранена. Его исследование возникло на основе кандидатской диссертации, защищенной в МГУ. Учителями Эркки Пеуранена были видные советские литературоведы. Об этом он с гордостью пишет в предисловии «От автора». Нет сомнения, что именно под влиянием нашей пушкинистики сложились и научные интересы ученого, и общая концепция его книги.
Сразу же скажу, что монография Эркки Пеуранена не охватывает лирику Пушкина в полном объеме, да автор и не ставил перед собой такой цели. Эркки Пеуранен не касается непосредственно ни эволюции пушкинской лирики, ни изменений в поэтике. Он подверг исследованию четыре темы пушкинской лирики – историческую, пейзажную, любовную и творческую, отчетливо понимая условный характер тематического подразделения. В пределах избранных тем, так или иначе вбирающих значительную часть лирики Пушкина, внимание автора привлекает смена настроений, переживаний, идей, появление новых мотивов, деформация жанров и сдвиг в поэтике, в частности в поэтическом языке и в интонациях лирической речи. Тем самым Эркки Пеуранен, анализируя устойчивые темы и мотивы, отлично видит их движение и ни в коей мере не исключает принципа развития. Итог тематического разбора подводится им в трех последующих главах, представляющих и самостоятельный интерес. Речь идет об устойчивых темах и мотивах поздней лирики, об освоении новых форм и о новой лирической интонации.
Правомерность избранного Эркки Пеураненом угла зрения не подлежит сомнению. Уважение вызывает и научная смелость финского исследователя.
Эркки Пеуранен поставил своей целью раскрыть своеобразие лирики Пушкина 30-х годов, поскольку убежден, что лирика этого времени принципиально новаторская.
Приступая к анализу исторической тематики, автор выдвигает два тезиса. По его мнению, при романтизме существовала «жанровая иерархия», но романтизм «решительно переставлял жанры в их традиционной лестнице» и «расшатал их конструктивно-содержательные элементы». На этом фоне четко определяется жанровое своеобразие поздней лирики Пушкина: в 30-е годы он «значительно расширил арсенал тех жанров, которые были в ходу у его современников, однако не столько путем изобретения новых, сколько путем омоложения старых за счет потенциальных возможностей того или иного жанра быть носителем свойственного ему смысла» (стр. 6). С этой идеей вполне согласуется другая: «Если в первый свой реалистический период Пушкин был исключительно увлечен расширением творческого диапазона за счет «действительности» (вспомним, как ему понравилось определение «поэт действительности», данное ему И. В. Киреевским), то во второй период материалом для его поэзии становятся создания человечества предыдущих веков и тысячелетий, обработка «вечных тем», «мировых образов»; именно тогда усиливается интерес Пушкина к классической литературе и народному творчеству, о чем свидетельствуют его многочисленные переводы и переложения» (стр. 7) 2. Несмотря на некоторую неясность формы (Пушкин не перестал быть и в последние годы «поэтом действительности»), смысл сказанного автором легко угадывается: преимущественный интерес Пушкина к старым жанрам согласуется с его интересом к «вечным темам» и «мировым образам», и поэт, переосмысливая «вечные темы» и мотивы, одновременно обновляет и традиционные жанры. Так складывается общий подход Эркки Пеуранена к исследованию намеченных им тем.
Преображение жанров в стихотворениях на исторические темы Эркки Пеуранен ставите зависимость от их конкретного содержательного наполнения и от особенностей пушкинского взгляда на историю. Он отмечает, что исторический процесс приравнивался Пушкиным к естественному процессу в природе, с той, однако, разницей, что человек может влиять на ход истории, но вызванные его волей изменения имеют необратимый характер. При этом автор считает, что Пушкин усматривает в крутых переломах реальную возможность для человека выделиться «из своей исторической среды». Последнее не совсем точно: если имеется в виду способность человека вырваться из частной судьбы в историческую, то это так, но покинуть свою историческую среду пушкинскому человеку не дано, да он к этому и не стремится. Если же он все-таки переходит из одного социального слоя в другой, то непременно назревает конфликт, могущий окончиться катастрофой. Пушкинский человек в наибольшей степени реализует в себе те возможности, какие ему предоставляет привычная для него историческая среда. Петр I именно потому и велик, что максимально использовал свое положение самодержца – и как строитель государства, и как просвещенный монарх, одно из неотъемлемых державных прав которого – милость. Наполеон в стихотворении «Герой» возвеличен потому, что у него есть «сердце», а вовсе не вследствие перехода в какую-то иную историческую среду. Гринев остается верен кодексу чести, усвоенному им с детства и выдержавшему испытание в опасностях. Анджело, напротив, пренебрег возможностями, которые открыло ему высокое положение в государстве.
Своеобразие исторической темы раскрывается автором прежде всего в стихотворениях, связанных с образом Петра I. Эркки Пеуранен отчетливо видит их современный для Пушкина смысл. Речь идет о «Стансах» и «Друзьям». Непонимание современниками «Стансов» он объясняет «изменением в жанровом мышлении Пушкина», которое «осталось незамеченным» (стр. 30). Сдвиг, по его мнению, заключался в том, что Пушкин не старался приписать Николаю I свойства Петра Великого, как это обычно было в одах классицизма, где сравнение с Петром служило цели прославить того или иного царя (царицу). Тем самым Пушкин отказался от «применений», от аллюзионности, но допускал, что, подражая Петру I, Николай может стать великим государем. По-иному модифицируется жанр послания («Друзьям»): оно, пишет автор, адресовано не только «друзьям», но и Николаю I. Такой же «многоадресностью», считает Эркки Пеуранен, обладает в «Моя родословная». Она направлена и против Булгарина, и против властей, не ограждающих личность от оскорблений в официальной прессе.
Таким образом, «старые» жанры преобразуются вследствие необычной авторской точки зрения, позволяющей подойти к тем или иным событиям с разных сторон. Например, в стихотворении «Пир Петра Первого» Эркки Пеуранен вскрывает двойственность мотивов: с одной стороны, стихотворение является попыткой еще раз воздействовать на Николая, а с другой – укором царю. Однако конечный вывод оглашается слишком резко. «Теперь, – пишет автор, – мы можем взглянуть на стихотворение «Пир Петра Первого» с несколько иной точки зрения. Перечисленные подвиги и военные победы Петра выступают в стихотворении как награда за его милосердие» (стр. 46). Но ведь такой прямой зависимости в тексте нет. Пушкин перечисляет обычные поводы для царских праздников – военная победа, рождение царевича, именины царицы, бывшие предметом од. В один ряд с ними и даже выше их он ставит милосердие как необходимый атрибут царя и свойство человека, создавая свою оду милости и гуманности. Обусловленность же военных побед милостью, вопреки прочтению Эркки Пеуранена, в этом стихотворении Пушкина трудно отыскать. Другое дело, что и нравственное величие царя, не одушевляемого милосердием, как бы ни преуспел он в своих подвигах и победах, для Пушкина сомнительно и ущербно.
Убедительный, интересный и тонкий анализ в книге Эркки Пеуранена далеко не всегда свободен от неточностей. В полной мере это касается и стихотворения «К вельможе». С точки зрения финского ученого, дружелюбное и даже восторженное отношение Пушкина к адресату послания формально. Эркки Пеуранен полагает, что бездеятельная жизнь вельможи, его дань «ножкам и глазам» и неге южной страны, а не «важным событиям своего времени, свидетелем которых он явился, не может быть истолкована как исключительная хвала» (стр. 48) и что в этом заключены стилеобразующие функции послания, его необычность. Верно, что послание несет такие функции, но, олицетворяя в глазах Пушкина XVIII век, Юсупов не перестает быть живым и непосредственным адресатом и собеседником, в котором поэт чрезвычайно заинтересован, исторический и жизненный опыт которого он очень ценит. На это намекают заключительные строки послания. Пушкин нарушает традицию не тем, что лишает адресата, как думает Эркки Пеуранен, самостоятельного значения (в послании все обстоит как раз иначе), а тем, что отказывается от лести, от сатирических насмешек, обличения и от игривой интимности, сохраняя необходимую дистанцию, продиктованную и возрастом, и приличиями, и уважением к адресату.
В послании человек XIX века стремится понять человека XVIII века, не становясь с ним на дружескую ногу, не оскорбляя ни чужого, ни своего достоинства. Тон благородной сдержанности определен не жанром послания, а именно адресатом, и этим пушкинское послание отличается от других разновидностей жанра. С этой точки зрения в пушкинском послании, конечно, нет никаких намеков, осуждающих Юсупова за его дань «ножкам и глазам» и неге южной страны. Мысль послания иная: Юсупов понял жизни цель, его волновали все впечатления жизни – и исторические потрясения, и музы, и философские беседы с просвещенными людьми, и женщины, и природа. Жизнь для Юсупова, в отличие от современного поколения, самоценна. В ней заключены ее цель и смысл. И потому вниманию князя она доступна целиком, без разделения на предметы низкие и высокие, на явления исторически значимые и сиюминутные ощущения и тревоги.
То, в чем Эркки Пеуранен видит осуждение или упрек, Пушкин осмысливает иначе, включая совсем в другую систему ценностных отношений.
Если принять ее, то несколько странными, исторически не оправданными окажутся и рассуждения автора о двусмысленной оценке Пушкиным юсуповского характера, о том, что Юсупов будто бы смотрел на мир без исторической перспективы, об иронической обрисовке адресата и некой приниженности его облика. Все это связано с какими-то досадными недоразумениями, вызванными, по всей вероятности, тем, что автор не нашел точного утла зрения. Иначе как понять его слова, будто Юсупов не является «героем послания» (стр. 50), что «бурная историческая жизнь прошла мимо вельможи» (стр. 54), тогда как Юсупов и был порождением и воплощением XVIII века с его живыми и устаревшими ценностями, обломком великой культуры, а его обитель хранила следы ее красоты и величия.
Показательно, насколько преднамеренно снижает ученый облик князя. Эркки Пеуранен так комментирует стихи о Лондоне: «Столь исторически важные явления, к каким, бесспорно, относится государственное устройство Англии XVIII столетия, прошли мимо Юсупова удивительно легко» (стр. 52). Однако у Пушкина иначе: Юсупов «прилежно разобрал… двойственный собор» и постиг «пружины смелые гражданственности новой». Если же вспомнить стихотворение «Из Пиндемонти», то окажется, что и для самого Пушкина парламентское правление вовсе не привлекательно. И пожалуй, не столь уж не прав Юсупов, «скучая… над Темзою скупой». С этой точки зрения знаменитый испанский эпизод в жизни Юсупова, о котором Эркки Пеуранен пишет с осуждением (князь, мол, предался любовным утехам и приключениям, занявшим в его жизни столько же места, сколько переживание революционных событий и знакомство с Вольтером, двором, Дидро), содержит больше жизненности, яркости, красоты, человечности. Нет, история не прошла мимо Юсупова, но он, не приуменьшая и не преувеличивая ее значения, отвел ей законное место в общем кругу жизненных впечатлений. И если в пушкинском послании есть ирония, то она относится прежде всего ко всему XVIII столетию, к характерному для него образу мыслей и чувств, к тому, что кажется человеку нового века смешным в своем историческом своеобразии.
Я намеренно столь подробно остановился на интерпретации послания «К вельможе», потому что в ней отразились сильные и слабые черты исследовательского метода Эркки Пеуранена, его понимание пушкинского историзма и жанрового новаторства. Наряду с верными наблюдениями и обобщениями, со стремлением углубиться в мысль Пушкина и постичь ее реальную сложность, в книге немало спорных и сомнительных оценок и выводов.
Верно, что в 30-е годы Пушкин подчеркивает роль личности в истории и одновременно выделяет самое личность из исторического бытия, что поэт осуществляет «новое идейно-тематическое единство, отчасти модифицирующее, отчасти заменяющее традиционное жанровое единство» (стр. 73), но никак нельзя согласиться с утверждением о формальной роли адресата в послании («К вельможе»).
Жанровые и стилистические сдвиги в пейзажной лирике 30-х годов Эркки Пеуранен ставит в зависимость от пушкинской философии природы. Он справедливо пишет, что природа у Пушкина «не противостоит всему остальному, не в ней поэт находит утешение от «потерянной первозданности», не в ней ищет он настоящей гармонии» (стр. 75). Человек у Пушкина, продолжает далее автор, подчинен законам природы, выступая ее частью и понимая саму природу как часть окружающей действительности. С этой точки зрения ученый сумел по-новому взглянуть на не раз подвергавшееся анализу стихотворение «Румяный критик мой…». В позиции критика он усмотрел «эстетизм», литературность, которые последовательно отвергаются поэтом. Пушкин, заключает Эркки Пеуранен, в пейзажной лирике «впервые приобщает «сырую» действительность к художественному единству идеологически новым, поэтически полноценным словом» (стр. 106). Осваивая новую действительность, Пушкин совершает переворот и в поэтической стилистике – он создает «абсолютное равноправие между разными по своему стилистическому происхождению словами» (стр. 91). Характеризуя отличие пушкинской любовной элегии от элегий предшествующих поэтов, Эркки Пеуранен пишет: «Если у прежних поэтов повод для написания элегии, например несчастная любовь, оставался за пределами стихотворения, а в нем участвовали только эмоции, им вызванные, то Пушкин вводит это конкретное лирическое событие в саму элегию» (стр. 109). Некоторая нечеткость выражения не мешает уловить верное направление мысли. В дальнейшем Эркки Пеуранен слишком настаивает на антиэлегичности пушкинской позиции, забывая, что интонационно-смысловая доминанта жанра (печаль, грусть) остается устойчивой и у Пушкина. Иногда Эркки Пеуранен видит своеобразие там, где его нет. Например, он полагает, что свежесть элегии «Прощание» состоит не в обращении к конкретному адресату, а к воспоминанию о былом любовном чувстве, в этом нет ничего специфичного для Пушкина. Или автор находит неожиданным, что в том же стихотворении «угасшим» оказывается не «она»… а поэт, «друг» (стр. 113). Между тем у Пушкина «угасли» оба: «ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас». Гораздо продуктивнее наблюдение, согласно которому «любовная лирика входит в круг естественной эволюции наряду с исторической темой и темой природы» (стр. 113), но последовательному раскрытию этой мысли мешает, в общем-то, несвойственные Эркки Пеуранену небрежности в осмыслении текста. Так, он пишет, будто в «Заклинании» интересно использован Пушкиным риторический прием непрямого называния каких-то людей, погубивших его возлюбленную, и желания узнать «тайны гроба». Но ведь Пушкин, как явствует из текста, не только заставляет звучать элегические формулы «так, будто они имеют под собой фактическую и конкретную основу» (стр. 117), но и отказывается от традиционных элегических поводов, – он зовет возлюбленную не для того, чтобы укорять людей, изведать «тайны гроба» или поведать о мучениях ревности, а чтобы сказать о своей любви, верности и силой чувства вырвать из могилы в жизнь.
Вместе с тем отдельные неточности не колеблют важных и глубоких выводов, сделанных Эркки Пеураненом, в исследовании которого подкупает стремление высветить сложные процессы, происходившие в лирике Пушкина 30-х годов. Он замечает, например, что во всех темах пушкинской лирики совершаются сходные преобразования, но это не отменяет различий между ними, как и между теми доминирующими жанрами, в которых та или иная тема преимущественно предстает, в пушкинской любовной элегии «центр тяжести… переместился на психологическую индивидуализацию чувства, вытеснив традиционное настроение, элегическую грусть…» (стр. 117). В целом, утверждает автор, «любовная лирика преобразуется не только путем конкретизации и индивидуализации психологических переживаний и состояний, но и благодаря введению в нее новых тем и мотивов, таких, как вечная красота, бескорыстие, смерть и уход (расставание)» (стр. 124).
Теме творчества Эркки Пеуранен посвятил четвертую главу. Здесь он вводит читателя в круг, может быть, самых интимных переживаний Пушкина. Известно, что пушкинские раздумья о поэтическом труде и сложных отношениях между поэтом и окружением приняли в конце 20-х и в 30-е годы особенно острый смысл. В стихотворении «Поэт и толпа» ученый усмотрел сугубо романтическую мысль о враждебности и глупости «толпы», хотя, по его мнению, она «принадлежит лирике реалистического периода» (стр. 125). Он напоминает, что «диалогическая форма в лирике Пушкина всегда коварна», потому что «в ней нет строгого соответствия между репликами и теми, кто их формально произносит» (стр. 125). В результате делается вывод о том, что Пушкин полемически сталкивает литературные точки зрения на поэта и «толпу», а следовательно, за «ближайший смысл» заключительных слов, в которых склонны были видеть проповедь так называемого «чистого искусства», «полной ответственности не несет» (стр. 131).
Однако сам же Эркки Пеуранен устанавливает много общего между поэтической декларацией Пушкина и его высказываниями в письмах. Анализ Э. Пеуранена был бы более конкретным, если бы автор резче обозначил основной пафос стихотворения – неприятие вульгарного утилитаризма. В стихотворении «Поэт и толпа» Пушкин отражает мнение художника об искусстве и мнение «толпы» о том, каким должно быть это искусство. Коллизия стихотворения вызвана тем, что индивидуальная точка зрения поэта не совпадает и не может совпасть с утилитарной установкой «толпы», представляющей узкокорыстные и ограниченные интересы. Поэт, пока он остается на индивидуальной точке зрения, вправе рассматривать свое творчество как непосредственное выражение своей натуры. Другое дело, насколько эта натура богата и общественно активна. Нет надобности стесняться слов Пушкина о вдохновенье, звуках и молитвах – в них охвачен широкий масштаб деятельности поэта. «Толпе» же свойствен суженный кругозор. Индивидуальная позиция поэта в тех условиях не могла совместиться с позицией общества, но Пушкин нигде не говорит, что они вообще несовместимы, в контексте других стихотворений на ту же тему есть возможность предположить, что поэт как раз стремился практически слить индивидуальную точку зрения с общественной («Эхо», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»).
Тема творчества продолжена Эркки Пеураненом в обобщающих главах, посвященных устойчивым лирическим темам и мотивам (уход, безумие, смерть, а также покой и воля), переводам и новой лирической интонации, возникающей в стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…». Исходным моментом для рассуждений Эркки Пеуранена о существенном сдвиге в поэтике Пушкина служит трактовка кризиса в мировоззрении поэта, из которого он выходит, как пишет исследователь, в самом конце 30-х годов. Автор анализирует стихотворение «Из Пиндемонти» и полагает, что «критика европейской демократической государственности, отождествление ее с царским самодержавием было с точки зрения современности непростительной реакционностью…» (стр. 201). Правда, Эркки Пеуранен тут же пишет: «…Многое из его «реакционности» и примиренчества снимается, если учесть, что оно не направлено читателю-современнику». Однако мысль Пушкина устремлена за пределы обозримых в его время форм правления. Поэта не удовлетворяют ни самодержавие, ни буржуазная демократия. Явный прорыв в будущее общежитие, построенное на гуманных началах, вообще снимает проблему «реакционности», независимо от того, к какому читателю она обращена. В целом же Эркки Пеуранен подводит читателя к верной мысли: даже в пору создания «пессимистических» стихотворений в лирике Пушкина отчетливо ощутима историческая перспектива. Поэтому он с полным правом, уделив внимание стихотворениям «Мирская власть», «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» и другим, пишет: «Таким образом, человек, приобщаясь к вечной природе, побеждает как бы саму смерть. Этот мотив естественного как вечного, как неподвластного, как ценности, в поэзии последнего периода устойчив» (стр. 207). Эркки Пеуранен (вслед за С. Бонда) называет такие произведения кризисными, но видит в них и другое – открывающуюся перспективу какого-то вневременного разрешения, когда отметается все случайное, а единичная жизнь прикрепляется к ходу природы и истории. Это общее суждение об оптимизме Пушкина предваряет анализ «Памятника». Новую лирическую интонацию ученый связывает с гармонизацией частного и всеобщего, преходящего и вечного, которая находит воплощение прежде всего в адресе пушкинского стихотворения. Сравнивая пушкинский «Памятник» с державинским, Эркки Пеуранен видит главное различие в том, что державинский обращен к читателю-современнику, а пушкинский – к читателю-потомку. Однако различие это мнимое: любой памятник имеет двойной адрес – и современников, и потомков, ибо в нем закреплена память современников, переданная будущим поколениям. Более существенно отмеченное Эркки Пеураненом различие, состоящее в том, что пушкинская слава неотторжима от самой поэзии (см. стр. 219), но как раз это суждение не получило в книге развития. В результате выявить новую лирическую интонацию Эркки Пеуранену не удалось. Поставив «Памятник» в контекст стихотворений конца 30-х годов, он не сумел вскрыть смысловое и жанровое новаторство Пушкина, вот почему и предположение, будто «Памятник»»скорее всего открывает новый этап в пушкинском творчестве» и будто «из него мог начаться расцвет (?) лирики Пушкина» (стр. 223), прозвучало весьма неясно.
И все-таки Эркки Пеуранену многое удалось: он убедительно написал о завершенности пушкинского лирического творчества и о тех процессах, которые в нем происходили. Среди них особый интерес представляют концепция исторической личности, преобразование лирических жанров и снятие тематических ограничений, отказ от самоцельных пейзажных описаний.
В книге подняты значительные и до сих пор не решенные проблемы пушкинского лирического творчества. Научный уровень их анализа, его глубина и серьезность потребовали рассмотреть исследование Эркки Пеуранена без каких-либо скидок, что само по себе является свидетельством успешного творческого поиска. Создается впечатление, что финская русистика обрела в Эркки Пеуранене заметного и обещающего литературоведа-пушкиниста.