№9, 1975/История литературы

Фет и «эстетство»

Не много найдется поэтов, творчество которых окружено таким количеством неблагоприятных легенд, как творчество Фета. Основная (хотя и не единственная) причина непонимания и ложного толкования его поэзии лежала в характере его общественного поведения. В 1850-х годах Фет никак не мог бы пожаловаться на дурное отношение к нему в литературной среде. Сам Некрасов в то время поставил его как лирического поэта на второе место после Пушкина1. Но начиная с 1862 – 1863 годов Фет выступил как крайний консерватор. Он буквально эпатировал (тут уместно это позднейшее слово) читателей и собеседников своими взглядами. Достаточно напомнить, что даже его ближайшего соратника, последовательного консерватора Н. Страхова, нередко возмущала позиция Фета. И вполне естественно, что не только радикалы, но и самые умеренные либералы превратили Фета и его творчество в мишень уничтожающей критики и насмешек. В результате, несмотря на то, что такие люди, как Толстой, Достоевский, Тютчев, Чайковский, считали Фета великим, даже гениальным поэтом, в общем мнении он приобрел прочную репутацию хотя и весьма одаренного и владеющего мастерством, но очень ограниченного по содержанию и в полном смысле слова «второстепенного» стихотворца, чьи сочинения годны лишь на то, чтобы читатель отдохнул от истинной духовной жизни, мимолетно вглядываясь в эти легковесные лирические этюды. На протяжении столетия Фета воспринимали прежде всего как законченный образец «эстетства» в искусстве, дающего «прелестные», но узкие по смыслу и незначительные с высшей точки зрения «вещицы».

Лишь в последние годы литературоведение начало решительно преодолевать это мнение; среди целого ряда материалов необходимо выделить две новейшие работы – «Мир как красота» Д. Благого2 и «Лирика А. А. Фета (истоки, метод, эволюция)» Н. Скатова3.

В названных и других статьях последовательно отвергается представление о «второстепенном» значении поэзии Фета. Так, Д. Благой видит в нем «одного из тончайших лириков мировой литературы» (стр. 551), а Н. Скатов утверждает, что «по силе непосредственности и цельности… по своеобразному… моцартианству Фет близок Пушкину» (стр. 80). Столь же недвусмысленно преодолевается в нынешних работах традиционное мнение об узости, ограниченности, камерности и, если угодно, «тихости» фетовской лирики. Д. Благой находит в творчестве поэта, «так отважно и победительно пробивающего «будничный лед», несомненные «бетховенские черты» (стр. 593), считает, что лучшее в поэзии Фета «по праву может быть причислено к величайшим образцам философской поэзии» (стр. 616), что значительная часть его стихов «насквозь пронизана глубоким космическим лиризмом» (стр. 623), в котором воплощены «неизмеримые пространства Вселенной» (стр. 622), что в поэзии, как и в жизни, Фет имел «силу торжествовать над смертью» (стр. 625) и т. д.

Со своей стороны, Н. Скатов показывает, что Фет, воссоздавая отдельное состояние души, «стремится перекинуть мост от этого состояния ко всему миру, установить связь данного момента с жизнью в конце концов в ее космическом значении. Ощущение глубины, пространства, дали… все более переходит в ощущение бесконечности» (стр. 86). Исследователь утверждает, что в своей поэзии Фет явил «могучую жизненную силу. Тем более трагическую, чем более могучую, бросающую вызов смерти» (стр. 91).

Итак, многие легенды о Фете ныне развеяны или хотя бы подорваны. Однако ясно еще далеко не все. Характерно, что даже Н. Скатов по-прежнему говорит об эстетическом «сектантстве» Фета (стр. 90), о том, что он будто бы не мог, например, понять действительную глубину высших творений мирового искусства – таких, как Венера Милосская или Сикстинская мадонна, видя в них одну только, по словам Г. Успенского, «женскую прелесть», не составляющую «даже маленького краешка в общей огромности впечатления» (стр. 89) 4.

Эти суждения вступают в явное противоречие с другими тезисами работы Н. Скатова (о фетовском космизме, трагедийности, моцартианстве и т. п.). Нет сомнения, что на исследователя давит не преодоленная до конца «легенда» об «эстетстве» Фета.

Эта «легенда» опирается на ряд отдельных, частных, но очень влиятельных «легенд», некоторые из коих я и хочу рассмотреть.

В сознание и литературоведов и читателей прочно вошли многократно цитированные слова Маяковского: «…Поэт Фет сорок шесть раз упомянул в своих стихах слово «конь» и ни разу не заметил, что вокруг него бегают и лошади. Конь – изысканно, лошадь – буднично» 5. Этот очень частный, но внешне совершенно бесспорный «факт» воспринимается как безусловное доказательство «эстетства» поэта, не желавшего хотя бы раз употребить обыденное название животных, постоянно окружавших людей его времени.

Однако разберемся в существе дела. Во-первых, из составленного В. Фединой «словаря животных» у Фета и Тютчева (откуда и почерпнут сообщенный Маяковским факт) явствует, что и Тютчев не употреблял слово «лошадь», хотя у него и нет ныне репутации «эстета». Во-вторых, кроме 26 (46 – ошибка Маяковского) раз употребленного слова «конь», Фет в то же время не брезговал в стихах словами «жеребец», «кобыла», «аргамак», «донец», «коренная», «стригун», «сосун» – словами, большинство которых несовместимы с «эстетством» в гораздо большей степени, нежели слово «лошадь» 6.

Почему же Фет не пользовался словом «лошадь»? Прежде всего потому, что он был специалистом в «лошадном деле» – сначала кавалеристом, затем коннозаводчиком, – а специалисты, в том числе и те крестьяне, которые постоянно имели дело с лошадьми, употребляли слово «лошадь» в самом общем, лишенном всякой конкретности значении (в бытовой речи редко выступающем), в отличие, скажем, от слова «конь», которое означало главным образом верховую лошадь. Иначе говоря, Фет не употреблял в стихах слово «лошадь» из-за «абстрактности» его значения, и это объяснялось, понятно, вовсе не эстетством.

Но дело не только в этом. В южных русских губерниях, где вырос, провел большую часть своей военной службы и жил в зрелости Фет, слово «лошадь» было весьма малоупотребительным вообще (см. об этом у Даля). В этом отношении очень характерно, что Пушкин, язык которого формировался в центральных губерниях, употребляет слова «лошадь» и «конь» примерно с одинаковой степенью частоты (см. «Словарь языка Пушкина»), между тем как в стихах воронежца Кольцова, по моим подсчетам, 14 раз употреблено слово «конь» и всего два раза – «лошадь» и один раз – «лошадка». А уж Кольцова-то трудновато заподозрить в эстетстве!

Далее, «эстетский» облик Фета зиждется на его знаменитых, часто цитируемых как образчик элитарного высокомерия строках из стихов «На книжке стихотворений Тютчева» (1883):

У чукчей нет Анакреона,

К зырянам Тютчев не придет.

 

Казалось бы, бесспорный факт. Правда, он самым решительным образом противоречит другому факту. В 1875 году Толстой прислал Фету подстрочные переводы нескольких чеченских и аварских песен из «Сборника сведений о кавказских горцах» (1868, вып. 1, Тифлис). Фет ответил ему восторженными стихами, где сказано, в частности:

…Бросил мне кавказские ты песни,

В которых бьется и кипит та кровь,

Что мы зовем поэзией. – Спасибо,

Полакомил ты старого ловца.

 

Фет тут же сделал превосходные стихотворные переводы этих песен и позднее под общим заголовком «Песни кавказских горцев» поместил их в первом выпуске своих заветных «Вечерних огней» (1883) между переводами из Гёте, Саади, Шиллера и Катулла, Овидия, Горация! А во второй выпуск этих самых «Вечерних огней», изданный через два года, вошли стихи «На книжке стихотворений Тютчева» с их возмутительным «У чукчей нет Анакреона…».

Что за нелепость? Почему Фет находит истинную, достойную Горация и Гёте поэзию у чеченцев и аварцев, а чукчам и зырянам заказывает самые пути к ней?

Однако вдумаемся в стихи о Тютчеве:

Вот наш патент на благородство, –

Его вручает нам поэт;

Здесь духа мощного господство,

Здесь утонченной жизни цвет.

 

Итак, Тютчев, в поэзии которого воплотились господство мощного духа и – одновременно – цветение утонченной жизни (замечательная по точности характеристика!), вручает нам, то есть России, патент на благородство.

Однако в следующей строфе неожиданно вступает иной голос, утверждающий;

В сыртах не встретишь Геликона,

На льдинах лавр не расцветет,

У чукчей нет Анакреона,

К зырянам Тютчев не придет.

 

То есть в холодной северной России не может быть священной горы Аполлона, не цветет лавр, а потому немыслимо и цветение поэтов, подобных Анакреону или Тютчеву. Так утверждает этот голос в ответ на гордое заявление первой строфы. И наконец, итог:

Но Муза, правду соблюдая,

Глядит – а на весах у ней

Вот эта книжка небольшая

Томов премногих тяжелей.

 

Это «но» в начале строфы с очевидностью противопоставляет ее смысл смыслу предшествующей строфы. В принципе следовало бы перед и после второй строфы поставить знаки тире, обозначающие вторжение иного субъекта речи. Но каков же все-таки смысл этого «другого» голоса? Он становится особенно ясным из четверостишия, которое Фет написал на экземпляре «Вечерних огней», подаренном известному эллинисту Ф. Коршу:

Камен нетленные созданья

Душой усвоив до конца,

Прослушай волчьи завыванья

Гиперборейского певца.

 

В этих полушутливых строках говорится, в сущности, о том же: с «эллинистской» точки зрения Фет – певец гипербореев (то есть буквально – жителей Крайнего Севера), способный только к «волчьим завываньям». Точно так же, упоминая о чукчах и зырянах, Фет явно имел в виду не сами по себе эти племена, а гипербореев вообще (то есть и русских в том числе), на земле которых не встретишь Геликона и не цветет лавр, а значит-де, не может быть ни Анакреона, ни Тютчева с его мощным духом и утонченной жизнью.

Но муза, правду соблюдая,

Глядит… –

возражает носителю этого убеждения Фет (иначе это «но» было бы вообще непонятно и нелепо) 7.

Пушкин, пророчествуя о том, что слух о нем «пройдет по всей Руси великой», имел в виду все народы, «сущие в ней» (слово «язык» он употребляет здесь, безусловно, в старом значении «народ»), – «внук славян, и финн, и ныне дикой тунгус, и друг степей калмык».

  1. См.: Н. А. Некрасов, Полн. собр. соч. и писем, т. IX, Гослитиздат, М. 1950, стр. 279.[]
  2. В кн.: А. А. Фет, Вечерние огни, «Наука», М. 1971, стр. 495 – 635.[]
  3. »Русская литература», 1972, N 4, стр. 75 – 92. []
  4. Чтобы убедиться в обратном, достаточно просто прочитать, скажем, стихотворение Фета «К Сикстинской мадонне».[]
  5. Владимир Маяковский, Полн. собр. соч. в 13-ти томах, т. 12, Гослитиздат, М. 1959, стр. 12.[]
  6. См.: «А. А. Фет (Шеншин). Материалы к характеристике», Пг. 1915, стр. 100, 102. Между прочим, Б. Бухштаб установил, что один раз слово «лошадь» все же использовано Фетом (см.: Б. Я. Бухштаб, А. А. Фет. Очерк жизни и творчества, «Наука», Л. 1974, стр. 98).[]
  7. Нельзя не отметить, что в 1884 году Владимир Соловьев, один из ближайших в то время друзей Фета, обратился к поэту со стихами, явно перекликающимися с надписью «На книжке стихотворений Тютчева»:

    …Приманил твой сладкозвучный гений

    Чужих богов на наши берега,

    И под лучом воскресших песнопений

    Растаяли сарматские снега.

    И пышный лавр средь степи нелюдимой

    На песнь твою расцвел и зашумел…

    Речь идет о том же: поэзия Фета – как и тютчевская – растопила «сарматские» (то есть, в античном представлении, находящиеся на дальнем Севере) снега России и еще раз опровергла мнение, что-де «на льдинах лавр не расцветет».[]

Цитировать

Кожинов, В. Фет и «эстетство» / В. Кожинов // Вопросы литературы. - 1975 - №9. - C. 122-141
Копировать