Из книги путевых заметок

Настоящий кит был стоиком, а кашалот – платоником, который в последние годы испытал влияние Спинозы.

Г. Мелвилл

 

Стопятидесятилетие Германа Мелвилла я отметил недалеко от Доброй Надежды. Узнал о знаменательной дате случайно из немецкого календаря.

В честь Германа Мелвилла мы встретили тогда здоровенного платоника.

Он несся прямо в борт советского теплохода «Невель», высоко выныривая и пуская маленькие фонтанчики. Разбивать философский лоб о ржавую сталь платоник не пожелал и в последний миг юркнул под киль, успев передать нам привет от Моби Дика.

Я должен был испытать особые чувства. Во-первых, встретил живого платоника. Во-вторых, как ни трудно в это поверить, именно кашалот виновен в моем затянувшемся общении с морями.

Но никаких особых чувств живой кашалот во мне не вызвал. Настроение было тоскливое. И в основе его лежал осадок, выпавший в душу от человеческой мелкой подлости. Красавица испанка, продававшая на Канарских островах статуэтки мадонн, выдавала их за деревянные.

Несмотря на косые атеистические взгляды старого друга Вовы Перепелкина, я держал Санте-Марию на видном месте в каюте. Скромный лик святой испанской девушки украшал суровую походную жизнь мужчины.

Потом качнуло, мадонна хлопнулась на палубу, и симпатичный девичий локоток отлетел напрочь.

Машенька – гипсовая. Подделка под старое дерево.

Хоть плачь, так обидно от неумения и приобретать, и сохранять вещи. Приклеил локоток канцелярским клеем и забинтовал Санте-Марию носовым платком.

Раннего детства не помню. Оно отсечено блокадой, но, бинтуя мадонну, вспомнил, что лет в шесть у меня была мраморная лягушка; она упала, разбилась, и я ее точно так же бинтовал и плакал от обиды. Дяде с седыми висками было трогательно вспоминать милое детство и чистые слезы над бесхвостым земноводным в двухстах милях от мыса Доброй Надежды.

Вскоре после повстречания кашалота справа по носу обнаружилось нечто оранжево-кровавое, похожее на перевернувшуюся спасательную шлюпку.

День стоял редкой красоты. Воздух и волны гуляли по океану, ласково взявшись за руки. Смотреть на солнечную ясность впереди сквозь бинокль было больно глазам. И мы долго не могли разобрать природу плавающего предмета.

Оказался еще один кашалот. Мертвый. Уже бесформенная, туша тяжко колыхалась на гладких синих волнах. Из огромных ран выворачивался жир. Вероятно, платоник угодил под гребной винт крупного судна.

Уйма птиц – больших темных и светлой мелочи – облепила тушу. Сытые отдыхали рядом на волнах и колыхались. Ни одна птица не взлетела, хотя десять тысяч тонн стали промчались в десяти метрах.

На мостике молчали, храня ту неожиданную тишину, которую я слышал как-то при встрече с айсбергом у Ньюфаундленда. И между могил острова Вайгач, и на горе в сирийском порту Латакия, когда думал о близкой могиле Ионы – товарища Рыбы.

С некоторым содроганием представил я пророка во вздувшемся брюхе истерзанного птицами, рыбами и гребными винтами кашалота. Просидеть, или пролежать, или простоять трое суток в таком страшилище – не фунт изюма съесть. Бог знал, как наказать дезертира.

Вспомнились, конечно, и киты-самоубийцы у берегов Калифорнии.

Мелвилл шутил, награждая разные породы китов философскими кличками. Но шутки гения несут печать истины и ее печаль. Ведь последовательный стоик считает, что и великий мудрец, оказавшись в коммунальной квартире, может запутаться в хаосе жизненных отношений. И тогда, – если мудрец не может разумно упорядочить этот хаос, – он должен покончить с собой, так как только смерть, по мнению последовательного стоика, способна вырвать из неразумного хаоса жизни и приобщить к идеальной разумности мирового целого.

И современные киты следуют примеру стоика Зенона из Катиона. Но – только усатые киты! Зубатые же являются злейшими противниками всякой науки, псевдонауки и афинской демократии. Они набиты архивздором, сопротивляются насилию, терпеть не могут самоубийц; как недавно выяснилось, болеют гриппом, принимают антибиотики в пилюлях из скумбрии, а к смерти проявляют не философское равнодушие, а овечью близорукость: если вожак получает гарпун в сердце и, обезумев от боли, оказывается на береговых камнях, то стадо следует за ним, демонстрируя чисто овечью глупость, которая особенно возмутительна у громил, имеющих в пасти по сорок два огромных зуба.

По левому борту, в Африке, дымились какие-то конусы – рудники, что ли. Берега были не желтыми, а грифельными.

Ночью обогнули мыс Игольный. Мощные течения из Мозамбикского пролива заставляли держать ушки на макушке. Неслось много встречных и попутных судов. Потом они резко отвернули к северу, а мы оказались в полном одиночестве на пути к Реюньону.

И ко мне на вахту явился Мелвилл, как является черт пилоту сверхзвукового самолета. Автор «Моби Дика» крепко поддал, прежде чем навестить меня на теплоходе «Невель».

В свой сто пятидесятый юбилей он нацепил на старческую шею рваный платок и завязал его рифовым узлом – так, как завязывал во времена отчаянной безоглядной молодости, когда бороздил океаны в роли матроса-китобоя.

– Я написал Евангелие не только своего, но и вашего века! – рявкнул китобой мне в затылок.

Скромность украшает человека, но Герман и без такого украшения выглядел отлично.

– Кое-что ты спер из Библии, – сказал я.

– Попробуй ты! Не так-то просто воровать из Библии. Для начала ее надо хотя бы прочитать! Ты прочитал?

– Нет. Я узнал о том, что ты обворовал Библию, из американского «Бюллетеня ученых-атомников». Статья о тебе называется: «Моби Дик и атом». За символом Белого Кита нынешние ученые видят атомную бомбу и сатанинское зло внутриатомной энергии. Вот в какие дали ты заплыл на своем «Пекоде»!

Старик с удовольствием сплюнул прямо на пол рубки табачную жижу.

– Я искал сюжет в Библии, – объяснил он. – А творцы вашей научно-технической революции рыскают в моей книге. Они ищут там мифы и символы.

Чтобы вам был понятен этот разговор, напомню, что Мелвилл сделал своего героя – капитана китобойца «Пекод» – однофамильцем древнего царя, бросившего вызов Богу. Вызов был оригинальный. Царь Ахав упрекнул Бога в неспособности уничтожить в Мире Зло. И поклялся сам исполнить за Бога эту грязную работенку.

Капитан «Пекода» Ахав рехнулся не от той боли, которую причинил ему Моби Дик, откусив ногу.

«Белый Кит плыл у него перед глазами, как бредовое воплощение всякого зла, какое снедает порой душу глубоко чувствующего человека, покуда не оставит его с половиной сердца…»»И я буду, – ревел капитан, – преследовать его и за мысом Доброй Надежды, и за мысом Горн, и за Норвежским Мальштремом, и за пламенем погибели, и ничто не заставит меня отказаться от погони. Вот цель нашего плавания, люди!»

Только после встречи с трупом кашалота возле берегов Африки осенила меня мысль, что Ахав сумасшедший. То есть я знал это, но не понимал, не чувствовал смысла в его сумасшествии. А здесь понял, что только сумасшедший может быть счастлив, ибо представляет Зло в конкреции, в определенном образе, в одном звере. Убей Моби Дика – и больше не будет на свете несправедливости, серости, тупости, жадности, трусости.

Нормальный же человек знает, что зло невозможно убить, всадив гарпун в сердце одного чудовища. Зло невозможно оставить за кормой на синих волнах дохлой сальной тушей в облаке жадных птиц…

Даже в рубке нашего теплохода было немало зла и мелкой подлости. Как-то был обнаружен сломанный секстант – отлетел верниер. И никто не признал вины.

Ничего нет особенного – в шторм, на крене поскользнуться и уронить секстант. С каждым может случиться. Но никто из штурманов не признался. И лживость тяжелым инертным газом затопила рубку, застоялась в ней…

– Твой герой гонялся за кашалотом с гарпуном, – сказал я, – а мой инженер – специалист по радиоэлектронике забрался в брюхо кашалота, чтобы убежать от зла, чтобы не бороться с ним, чтобы не видеть даже взыскующего лика Бога.

– Неужели тебе интересно сочинять о пескарях? – спросил китобой. – Ведь все на свете, будь то живое существо, или корабль, или даже специалист по радиоэлектронике, безразлично, попадая в ужасную пропасть, какую являет собой глотка кашалота, тут же погибает, поглощенное навеки, и только морской пескарь сам удаляется туда, и спит себе там, в полной безопасности. Разве герой романа может быть пескарем?

– Черт его знает, – сказал я.

Мой собеседник презрительно сплюнул табачную жижу и исчез.

Возле южной оконечности Мадагаскара на отмели Этуаль течения крутились, как весенние кошки.

Нотр-Дам-де-ла-Рут.

Теплый дождь и дурная видимость.

Погода была точно такая, как два года назад, когда я мок под дождем на площади Этуаль. Вот уж о чем я тогда не мог предполагать, так это о том, что судьба занесет на отмель Звезды к югу от Мадагаскара и я всю ночную вахту буду испытывать неуверенность в месте судна, обсервации будут прыгать, течения поволокут к Нотр-Дам-де-ла-Рут и даже десять градусов на снос окажется мало. И капитан будет серьезно болен. (Он все-таки поднялся в рубку – в трусах, синий страшный шрам после операции аппендицита, – и спросил тихо: «Вы здесь когда-нибудь уже плавали?» – «Нет». – «Очень хорошо. Тогда будете смотреть в оба. Если бы здесь болтались много раз, я бы не решился уйти в каюту. Спокойной вахты!» И ушел – превосходное знание штурманской психологии!)

И я остался тет-а-тет с отмелью Этуаль на Дороге Нашей Великой Девы – так я перевел «Нотр-Дам-де-ла-Рут». И несмотря на тревожную вахту, Париж не оставлял меня ни на минуту. На ленте эхографа перо чертило и глубины под килем, и контур собора Нотр-Дам…

…Шуршал ночной дождь по кустам и деревьям на островке посередине Сены. Светили вверх прожектора подсветки. Корчились химеры, олицетворяя Зло мира. Сена текла черная. Огромные двери собора были заперты.

Соборная тишина и шаги полицейского в черной накидке.

Не помню, о чем думалось. Помню, что одиночество было уже на грани возможного. Правда, в чужом городе всегда одиноко. Даже днем на базаре.

Потом я перешел мост и возле какого-то правительственного здания увидел разъезд гостей. Дамы в вечерних туалетах садились в машины, подбирая шлейфы длинных платьев. И мужчины во фраках под дождем. И полицейские у каждой машины. И от всего – запах «Кошки под дождем» Хемингуэя…

На следующий день я встретился с французской писательницей русского происхождения N.

Изящная пожилая женщина шла со мной рядом по улицам Парижа. Как и в Ленинграде, она была без шляпы – седые волосы и поднятый воротник плаща. И мне было грустно, что сейчас наша встреча закончится. И что, быть может, мне только кажется, что N. относится ко мне хорошо, что ей хотелось встретиться. И что она просто-напросто отплачивает долг гостеприимства.

Мы шли какой-то узкой улицей, названия которой я не запомнил, но это где-то между площадью Иены и станцией метро Георг V.

1. сказала, остановившись и улыбаясь смущенно:

– Видите маленькие окна чердаков? Вот этот высокий дом… Здесь сидели последние немцы, в больших чинах… Париж уже был свободен, они отстреливались… Муж был офицером Сопротивления. Мы были здесь, внизу… Наконец немцы сдались и спустилась вниз, они вышли из той парадной… Муж велел мне перевести на немецкий: «Станьте к стенке!» Муж боялся, что они что-нибудь еще выкинут… У меня была винтовка. Я сказала мужу: «Возьми у меня винтовку!» Он спросил: «Зачем?» Я сказала: