Фантастическая сатира Уэллса
Ю. Кагарлицкий, Герберт Уэллс, Гослитиздат, М. 1963, 279 стр.
Уэллс не раз уверял своих читателей, что он пороха не выдумал. Но им было виднее. Кто, кроме него, мог написать: «С бесконечным самодовольством сновали люди по всему земному шару, занятые своими делишками, уверенные в своей власти над материей»? Уэллс выделялся среди современников масштабами своего мышления.
Парадоксальным образом это объясняет, почему после войны было принято думать, что он устарел. Английская критика была слишком привязана к статус-кво, – безразлично, защищала она его или проклинала. Охранителям не мог быть симпатичен Уэллс-сатирик, твердивший, что существующие порядки преходящи. Нигилистическим критикам, с готовностью признававшим людей лилипутами, был чужд Уэллс – наследник Просвещения и энтузиаст научного знания, провозгласивший в 1911 году свое время «интеллектуальной весной».
На наших глазах происходит возрождение Уэллса. Выясняется, что он размышлял над многими проблемами, которые только теперь встали перед человечеством. Современными оказываются не те или другие его идеи – и меньше всего истины, которые он считал окончательными, – но самый склад его мышления. С этой точки зрения и рассматривает Ю. Кагарлицкий творческое наследие Уэллса.
В его книге есть глава «Уэллс и Жюль Верн». Эти имена у нас ставят рядом, – и не без оснований, – но редко вспоминают слова Уэллса о том, что между их фантазиями нет никакого литературного сходства. Действительно, подводная лодка, которую Жюль Верн переносит из будущего в настоящее, почти ничего в нем не меняет. Не то у Уэллса. Его машина «времени переворачивает настоящее вверх дном. «Она предназначалась для того, – пишет критик, – чтобы в стремительном своем движении сокрушить множество социальных, житейских и литературных канонов. С ее помощью предстояло доказать вероятие невероятного и невероятную нелепость привычного».
Перед мысленным взором Уэллса всегда толпились обыватели – сонные или суетливые, но непременно самодовольные. Они привыкли к жизни без перемен; они уверены, что спокойная эволюция приведет к лучезарному будущему. Эта мелкота, считающая себя солью земли, снова и снова осмеивается в романах Уэллса.
Автор «Невидимки» не зря называл своим учителем Свифта; сатирическая установка очевидна в его ранних романах. Фантастический элемент придает сатире особую остроту – нужно появиться марсианам или невидимке, чтобы уравновешенные и кичливые обыватели забились в панике. В книге Ю. Кагарлицкого широкий литературный фон; автор по разным поводам вспоминает о богатых традициях английской литературы, Но в ней явно не хватает главы «Уэллс и Свифт»; не хватает и размышлений о свифтовской линии в английской литературе. Эта линия не прерывалась. За четверть века до первых книг Уэллса появился сатирический роман С. Батлера «Едгин», близкий ему и по жанру (гибрид утопии и антиутопии), и прорицанием механического будущего, некоей цивилизации марсиан.
Уэллс интересует автора книги с разных точек зрения: и как личность, и как писатель-фантаст, и как популяризатор и пропагандист науки, главное же – как один из оригинальных мыслителей века. Книга написана легко, разнообразный материал входит в нее непринужденно, нигде не нарушая занимательности рассказа. В то же время тут не заметно крена в сторону «эмпиризма», столь частого в наших критико-биографических очерках. Ю. Кагарлицкого больше всего интересует направление мысли Уэллса.
Он видит в нем просветителя XX века. В пору широчайшего распространения иррационализма Уэллс сохранил приверженность к Разуму. Он многому научился у писателей XVIII века; это показывают и обычные у него ходы мысли, и приемы повествования в его романах. Но, называя просветительским взгляд Уэллса на человека, Ю. Кагарлицкий не отграничивает образ мысли Уэллса – современного писателя – от образа мысли его учителей.
Каков же этот просветительский взгляд?
Беда современного человека, по мнению писателя, в том, что он оказался не на высоте собственных знаний. Знание динамично, психология неподвижна, цепка. Наука формирует «отвлеченного» человека, чуждого буржуазной повседневности; это творец, человек в потенции. А окружают его по-прежнему земные, «конкретные» люди с их узкими интересами и горизонтами. В ранних романах Уэллса и сталкиваются эти два типа.
Но Уэллс не был бы художником XX века, если бы мог знание само по себе рассматривать как абсолютное, высшее благо. Он ничуть не апологет «отвлеченного» человека. Его Невидимка, мстящий обществу, оказывается в том же кругу личных интересов, что и обыватели Айпинга; его месть величественна, но слишком далека от высоких человеческих целей. Если у гениального Невидимки оказалась душа «конкретного» человека, то у марсиан нет уже ничего человеческого; они представляют цивилизацию, которая отлично обходится без души. Да и без сознания: вспомним обезглавленного марсианина, который идет вперед на своем треножнике, сжигая все по пути тепловым лучом.
Поняв одним из первых, что марсианам не обязательно прилетать с Марса, они могут появиться и на земле, Уэллс не мог третировать «конкретного» (иначе – «маленького») человека, который так явно отстал от развития знаний. Уэллс был наследником не только Свифта, но и Диккенса; он отлично понимал, что романист призван защитить человека. Как ни скромны герои типа Киппса, но без их порядочности и душевного тепла прогресс теряет смысл. Если бы Уэллс не принял в расчет точки зрения «конкретного» человека, он бы не разошелся с фабианцами, которые хотели извне навязать свой административный социализм английскому народу. Ю. Кагарлицкий приводит резкие слова, сказанные Уэллсом в 1907 году: «Ужас пробирает при мысли о государстве, которым управляют и политику которого определяют чиновники, о государстве, где над чиновником уже никого нет, где чиновник – высшее выражение государственности. Легко представить себе это государство с «синими книгами» вместо литературы, с инспекторами вместо убеждений».
Как видно, сопоставляя «отвлеченного» человека с «конкретным» в контексте XX века, Уэллс выступает как диалектик. Ю. Кагарлицкий тонко прослеживает диалектические ходы мысли Уэллса; глава «Взгляд на человека», быть может, наиболее интересна в его книге. Но не отмечено, что традиционное просветительство было метафизическим по складу мысли; оно обращалось к здравому смыслу, тогда как Уэллс показывает, что этот «почтенный спутник в четырех стенах» (Энгельс) мешает настроиться на лад нового времени, с его потрясениями и переменами, питающими фантастику.
Своеобразие Уэллса как писателя XX века и черты просветителя, присущие ему, оказывались как бы полюсами его творчества. «Преднамеренный юношеский пессимизм», «наивный пессимизм» – так говорил позднее Уэллс о своих лучших фантастических сатирах. Но разве не наивнее была его вера в то, что его «Краткая история мира» может переродить человечество или же что «Всемирная энциклопедия» в XX веке может сыграть столь же важную роль, как «Энциклопедия» Дидро и Д’Аламбера. Настоящий Уэллс – сатирик и фантаст – так же далек от «чистого» просветительства, как и Свифт, который жил, правда, в век Просвещения, но не разделял многих его иллюзий.
Ю. Кагарлицкий не раз пишет о том, что Уэллс противоречил сам себе. Как же определяется в книге своеобразие писателя? «Он всю жизнь метался из одной крайности в другую и забывал то о гуманности и демократизме, то о целесообразности, но, только соединяя обе стороны своего учения – если не в отдельных произведениях, то в своем творчестве в целом, – Уэллс предстает перед нами как оригинальный мыслитель и художник нашего века».
Противоречие, которое проходит через всю жизнь Уэллса, обозначено тут точно. Но вряд ли простое соединение столь разных начал способно создать самобытного художника. Уэллс выступал идеологом технократии, писал традиционные романы о добрых обывателях – ни в том, ни в другом случае он не был особенно оригинален. Но безусловно самобытным был его художественный мир, в котором столкнулись противоречия реальности. В лучших его книгах они не разъяты, а диалектически взаимодействуют.
Мы читаем «Остров доктора Моро» – яркий гротеск молодого Уэллса. Очеловеченные звери столпились в вонючей пещере и с гордостью произносят слова: «Не ходить на четвереньках – это Закон. Разве мы не люди?» Это самая жестокая атака писателя на самодовольного обывателя, который уверен, что достоин называться человеком, если поднялся с четверенек. И тут же – вдохновенный и безжалостный доктор Моро, который привык резать по живому, не обращая внимания на страшные крики своих пациентов. У Уэллса свой мир – весь из противоположностей; его образы так же проигрывают, если их выхватывать из произведения, как и фигуры из социально-психологического романа. Невидимка и обалдевшие обыватели; марсиане, методически покоряющие земной шар, и перепуганные мещане, решившие, что пришел конец света, С образами человекообразных, населяющих землю, связывается у Уэллса стихия сатиры; «отвлеченные» люди тоже захватываются порой этой стихией, ибо и они достаточно далеки от гуманистического идеала. Но с ними входят в повествование поэзия науки и трагедия человеческого прогресса, который ведет через страшную лабораторию Моро – «Дом страданий».
После первой мировой войны Уэллсу казалось, что время фантастических сатир прошло. Романисту нечего состязаться с историей: она щедрее на выдумку. И нечего ворошить обывательский муравейник после того, как это сделала она. Уэллс не оставил фантастики, но иным стал теперь ее характер. «Прежде он писал о том, – замечает Ю. Кагарлицкий, – как настоящее вторглось в будущее. «Мистер Блетсуорси на острове Рэмпол» – первый роман Уэллса о прошлом, вторгшемся в настоящее».
Цивилизация и дикари – вот как преломляется ныне у Уэллса противоречие между «отвлеченным» и «конкретным» человеком. Акцент делается теперь на относительности границ между ними; это придает особенно мрачный оттенок фантастике Уэллса. Джентльмена, попавшего к дикарям, провозглашают священным Безумцем; конечно же он безумен, если уверяет, что в его просвещенном мире нет людоедства, как на острове Рэмпол. Простодушный оказывается безумцем, поскольку верит в цивилизацию.
Ранние романы Уэллса оказались прологом к литературе XX века: описание невероятного нашествия марсиан бледнеет рядом с описанием беспросветных буден войны, с которым выступило «потерянное поколение». Сама действительность, по убеждению Уэллса, стала теперь фантастической. Ему чудится, что люди идут вспять, что в них просыпается пещерный человек. Он занимает отчетливо антифашистскую позицию и предостерегает современников от ядовитых испарений Каинова болота.
О последнем периоде творчества Уэллса Ю. Кагарлицкий рассказывает, к сожалению, слишком скупо. Его основные тезисы бесспорны, но не развернуты. Уэллс был далек от революционного романтизма – настроения, которым были захвачены многие интеллигенты Запада в 30-е годы; но это вовсе не превращало его в живой анахронизм. Он оставался острым сатириком и проницательным наблюдателем современной истории, о чем свидетельствует, например, его роман «Божье наказание». Хотелось бы прочитать больше – и об этом, и о других поздних произведениях Уэллса.
Возрождение интереса к Уэллсу в наши дни закономерно – вот вывод из книги Ю. Кагарлицкого. Он считает, что творчество замечательного писателя нашего века понято и осмыслено нами далеко не в полной мере. «История – величайший диалектик»- эту истину не раз повторяли марксисты. И естественно, что время открывает новые стороны, повороты и оттенки мысли писателя, который был так чуток к противоречиям нашего века, их борьбе и движению.