Эволюция поэзии Багрицкого

Е. Любарева, Эдуард Багрицкий. Жизнь и творчество, «Советский писатель», М. 1964. 243 стр.

Романтическая поэзия Эдуарда Багрицкого – наша классика. Но после критического очерка И. Гринберга, вышедшего в 1940 году, не появлялось ни одной монографии о Багрицком.

Теперь, с выходом книги Е. Любаревой, этот пробел можно считать в значительной мере заполненным: работа дает основательное и четкое представление о сложном творческом пути поэта, о процессе развития его романтического стиля.

Эволюцию творчества Багрицкого критик правильно рассматривает как путь от книжной романтики к романтическому осмыслению реальной советской жизни. По всей вероятности, нашим литературоведением будет принята предложенная исследовательницей четкая периодизация поэтической биографии Багрицкого.

Е. Любарева по-новому освещает творчество поэта 1919 – 1924 годов. Критик обнаруживает, что немалая часть «газетных» стихов Багрицкого, верно и сильно выражая героическую атмосферу гражданской войны, достигала высокой поэтичности. Путем конкретного анализа Е. Любарева показывает, как «воздух революции, ворвавшийся в искусство Багрицкого, смешивался с морским, жарким воздухом юга» (стр. 61).

Целый ряд произведений поэта автор монографии анализирует, объединяя их в циклы. Такая «циклизация» оправдана и плодотворна. Багрицкий сам признавался: «Я не пишу отдельные стихотворения. Я пишу как бы серию стихотворений, которые тесно связаны друг с другом…» (стр. 180).

Обращаясь уже во второй главе к «Стихам о соловье и поэте», «Стихам о поэте и романтике», «От черного хлеба и верной жены…», «Трактиру», «Разговору с комсомольцем Н. Дементьевым», Е. Любарева рассматривает их как три главы романа в стихах – своеобразной лирической исповеди поэта. Критик видит в этих произведениях выражение определенного творческого этапа, отмеченного сближением поэта с «прозой» – прозой суровой жизни.

К лучшим страницам монографии относятся те, которые посвящены «Думе про Опанаса». Здесь не все решено, но ряд проблем, возникающих при анализе поэмы, освещен по-своему и в целом доказательно. Исследовательница убедительно показывает, как романтика Багрицкого органически входит в сложную область исторических событий и персонажей «Думы». Нельзя не согласиться с Е. Любаревой, что Опанас не заурядный предатель, а трагический герой; нельзя не принять и ее оценки остро очерченного характера Когана как характера романтического. Интересны наблюдения над композицией «Думы».

В работе Е. Любаревой раскрывается неизменный интерес Багрицкого к сложным процессам действительности и к не менее сложным процессам формирования нового, социалистического человека. В этом отношении особенно значительна третья глава, освещающая последний период творчества поэта, когда в крупных произведениях 30-х годов возникает философский образ Времени, нашего Века, движущегося вперед, к социализму; образ этот определяет и сюжет, и новаторскую композицию, и характеры героев.

Е. Любарева показывает, что чем дальше, тем все чаще и органичнее сочетаются в произведениях поэта романтический и реальный планы, а «возвышенный» романтический стиль все теснее соединяется с «будничным». Но при этом она с не меньшей последовательностью и доказательностью обнаруживает, что «материальные» образы, бытовые детали, объективные черты сюжета, эпические характеры неизменно служат Багрицкому-романтику.

Однако не во всех случаях автор монографии объективно оценивает поэзию Багрицкого.

Вряд ли права Е. Любарева, характеризуя все стихи поэта ранней поры огульно как поэзию «беспочвенную, пассивную, мелкую» (стр. 13). Ведь уже в его «Суворове» (1915) проявилось то, что стало определяющим для зрелого Багрицкого, – «страсть к правде, к сокрушающей искренности» (П. Антокольский).

И конечно же, не права исследовательница, утверждая, что юному Багрицкому «в то время были чужими идеалы поэзии Маяковского» (стр. 11). Разве под влиянием «вообще» футуристов, а не Маяковского написал он «Порт», «Дерибасовская ночью»? И разве не этому, а какому-то другому поэту посвятил он «Гимн Маяковскому» (1915), очень близкий своим сатирическим «эпатирующим» содержанием, своей огрубленной лексикой, своим «прозаизированным» ритмом стихам раннего Маяковского? (Кстати, представляется неслучайным, что обо всех названных стихотворениях юного Багрицкого автор книги даже не упоминает: они разрушают схему…)

Впрочем, такого рода «пафос отрицания» критик распространяет лишь на начальный этап творчества поэта. Касаясь же поры его творческой зрелости, Е. Любарева чаще всего не замечает в его стихах ни малейших просчетов. Так, умалчивается о том, что некоторые произведения Багрицкого отмечены ненужной усложненностью. И такое умолчание досадно: поэт не нуждается в «улучшении», его литературный путь не следует упрощать.

Отмеченные факты обусловлены в известной степени тем, что автор монографии почти не затрагивает проблемы творческих связей поэта. Ведь мало сказать: «…почва, питающая поэзию Багрицкого, – сама жизнь» (стр. 60), – нужно отыскать и литературные корни его поэзии. Нетрудно отвергнуть непосредственное воздействие на поэта фламандских живописцев, французских художников, русских акмеистов – важно обнаружить не мнимые, а подлинные, весьма разнородные идейно-художественные связи Багрицкого с литературными предшественниками и, главное, современниками. Но этого-то в книге Е. Любаревой и нет.

Достаточно сказать, что в монографии отсутствует даже сопоставление поэзии Багрицкого и Маяковского. А ведь их роднит – при всей несхожести! – гражданский пафос, открытие подлинной романтики в советской реальности, переоценка старых эстетических норм и канонов, приведшая к эстетизации «грубых» земных образов, к слиянию лирики и эпоса, к предметности поэтического языка.

Правда, в одном случае Е. Любарева сравнивает стихи поэтов, но, увы, явно неудачно. В связи с пушкинским циклом Багрицкого она более чем вольно пересказывает «Юбилейное»: «У Маяковского – как будто насмешка над прекрасным (?): он пьет пиво (?) вместе с Пушкиным, сошедшим с пьедестала, дразнит (?!) великого поэта, обещая (?) «ямбом подсюсюкнуть»…» (стр. 72).

Только небрежностью исследовательницы нужно объяснять и некоторые другие ее замечания. Если, например, еще как-то можно согласиться с Е. Любаревой, что «Войнич (в «Оводе». – М. П.) рассказала о подготовке итальянской революции, а Шарль де Костер – о борцах против испанской инквизиции» (стр. 46), то можно ли, не краснея за автора монографии, принять ее утверждение, что «Джованьоли воскресил в своей книге («Спартак». – М. П.) восстание рабов древней Греции» (стр. 46)?

Заслуживает ли снисхождения опытный литературовед за переименование украинских народных дум в…»песни-думки» и просто «думки» (стр. 131, 135, 138 и далее), то есть в переводе на русский – мысли? И заслуживают ли доверия лингвистические «открытия» исследовательницы, утверждающей, что украинское название сирени – бузок – это «словечко, звучащее нарочито грубо» (стр. 37)?

Все это досадные ляпсусы. Но есть в монографии просчеты и более серьезные.

Совершенно очевидно, что изучение поэзии предполагает также внимательное исследование стиха. А вот Е. Любарева, столь внимательная к стилевому, образному, лексическому своеобразию произведений Багрицкого, нечасто и неохотно обращается к анализу их стихового своеобразия. Порой кажется, что критик вообще не видит нужды анализировать стих как таковой.

Не потому ли она считает достаточным сообщить буквально следующее о стихе «Думы про Опанаса»: «Она написана в духе поэзии Шевченко и украинских песен-думок (?!). Отсюда (?!) постоянство ее строфы и поэтому напевность, которая несколько нарушается синкопой» (стр. 131). И все. Никаких доказательств, даже простейших примеров. По-видимому, автору книги было известно высказывание Багрицкого о ритме поэмы: «Опанас» был написан из-за синкоп, врывающихся, как махновские тачанки, в регулярную армию строчек» ¹. Однако, вспомнив мимоходом о синкопе, критик не дала себе труда рассмотреть «синкопированный» хорей «Думы» и тем самым выяснить ритмико-интонационное своеобразие стиха этой поэмы. А в результате многим читателям ее книги остается лишь недоумевать: что это за синкопа такая в поэзии?

Нередко Е. Любарева замечания, касающиеся собственно поэтики Багрицкого, бросает мимоходом, и они ничего не открывают и ничего не разъясняют. Что может дать читателю такой, к примеру, критический «взгляд в будущее»: «Поэт станет чаще использовать дольник («ТВС», «Последняя ночь», «Человек предместья»), а значит, энергия и напор его ритмов усилятся» (стр. 131)?.. Вряд ли это исчерпывающая характеристика дольников Багрицкого…

Обескураживает и взгляд критика на рифму. В ее книге мы читаем, например, по поводу одного стихотворения: «Его можно бы упрекнуть даже в заурядности и неточности рифмы («в глазах – в ушах», «весной – землей», «дело – загудело» и др.). Но ведь никто этого и не замечает, – так насыщены стихотворения Багрицкого различными образами, и без того создающими высокий накал поэтических чувств. А главное: произведения Багрицкого – высокая поэзия» (стр. 130). Не говоря уже о том, что исследовательница всуе назвала неточными перечисленные ею рифмующиеся пары (все они – точные!) и совершенно зря обозвала заурядной рифмой «дело – загудело», никак нельзя согласиться с ее утверждением: образы, мол, создают «высокий накал поэтических чувств», а рифмы там всякие – они не при чем.

Логично было бы ожидать, что Е. Любарева, столь немилостивая к «шалунье-рифме», рассмотрит в таком случае нерифмованный, белый стих Багрицкого. Но этого в книге тоже нет. А ведь белый стих Багрицкого – явление новаторское, заслуживающее пристального изучения.

Итак, исследование творчества Багрицкого в монографии Е. Любаревой оказалось и не безупречным и не полным. И все-таки это исследование полезное, литературный разговор живой и интересный. Он заслуживает внимания всех тех, кому дорог замечательный советский поэт-романтик.

г. Роено

1. »Октябрь», 1929, N 4, стр. 178. [↩]