№4, 1996/XХ век: Искусство. Культура. Жизнь

Ева – это значит «жизнь» (Проблема пространства в современной русской женской прозе)

Ум изображает символы и становится их рабом: в результате символы приобретают гораздо большее значение, чем сама жизнь.

Д. Кришнамурти

Если полная расплавленность духа есть его предельная космическая норма, ибо человеческий дух, вместилище и верховный деятель жизни, должен в пределе стать абсолютно адекватным жизни в ее основном свойстве – в пластичности, изменяемости, движении, то благо – все то, что расплавляет дух, и зло – все, что закрепляет его в частичных отверделостях.

М. Гершензон

I

Сразу договоримся, что под «женской» прозой в нашей статье мы будем подразумевать прозу, написанную женщинами. При всем кажущемся тавтологизме этих понятий подобное уточнение позволит нам более-менее избежать некоторых символьных ловушек, заложенных в словах «мужское» и «женское». Поскольку в сложившемся типе культуры эти слова не являются нейтральными, указывающими только на биологический пол, но несут в себе также и оценочные моменты, включают в себя целую подсистему знаков.

«Женственное» и «мужественное» – это слова, обремененные столь огромными слоями социально сконструированных значений, что я предпочитаю вовсе их не использовать, т. к. они мгновенно переворачивают (переводят) собственные значения в общепринятые, навязывая нам свои ограничения», – пишет в своей работе «Феминистское консультирование в действии» американский психолог Жаклин Чаплин (перевод с английского Н. Абубикировой) 1.

Каковы же эти общепринятые значения, направляющие любой разговор о «мужском» и «женском» по вполне определенным руслам?

Характеризуя так называемую «патриархатную» парадигму мышления (а именно она являлась доминирующей в последние несколько тысячелетий), многие исследователи, в частности, подчеркивают, что ей свойственны жесткая дихотомичность и иерархизм. Как в восприятии «мужского» и «женского», так и в восприятии мира вообще. Говоря проще, это восприятие мира как некой структуры, элементы которой жестко дифференцированы, более того – полярны по отношению друг к другу: объект – субъект, верх – низ, целомудрие – чувственность, жизнь – смерть и т. д. Причем, как правило, эти полярные пары выстраиваются в иерархическую модель, согласно которой, например, объективное «значимей» субъективного, верх «лучше» низа, целомудрие «моральнее» чувственности… «Мужское» и «женское» воспринимаются, согласно этой парадигме, тоже как четкая оппозиция и описываются через полярные категории (вернее – воспринимаемые как полярные). «Мужское» отождествляется с духом, логосом, культурой, активностью, силой, рациональностью, светом и т. д. «Женское» – с материей, хаосом, природой, пассивностью, слабостью, эмоциональностью, тьмою… Причем «мужской» символьный ряд расценивается в этой парадигме как более значимый, более ценный для человечества и мира, нежели «женский».

Добавим от себя, что носитель патриархатного сознания (а им может быть как мужчина, так и женщина) вполне способен и к определенному инакомыслию по отношению к доминирующей системе ценностей. Но это инакомыслие, как правило, выражается не более чем в переакцентировке ценностей, когда верх и низ иерархической пирамиды просто меняются местами, – например, провозглашается, что субъективное значимей объективного, чувственность важнее целомудрия, природа лучше культуры, женщина лучше мужчины… То есть происходит смена знака («минус» превращается в «плюс», «плохо» в «хорошо»), но сам принцип иерархичности и дихотомизма остается при этом неизменным.

Справедливости ради добавим, что патриархат породил не только аналитический подход к миру (расчленяющий, поляризующий), но и тенденцию к синтезу, не только вычленил из мирового потока нечто, что сам же назвал «полярностями», но и попытался (и в рамках заданной им системы – достаточно успешно) выявить взаимосвязь этих «полярностей» (например, создал диалектику с ее «единством и борьбой противоположностей»). То есть обнаружил склонность не только к созданию «автономий» (душа – тело, дух – материя, эмоции – разум), но и хозяйственное стремление к объединению этих «автономных образований» в ментальную «супердержаву». Объединение это осуществляется, как правило, на иерархической основе («дух лучше материи», вариант: «материя лучше духа»), изредка – на равноправной («дух и материя равноценны»). Единственное, что не ставится под сомнение в такой системе мышления, это само существование автономий. То есть вполне допустимо провозглашать, например, что дух есть порождение материи или что материя есть порождение духа, но нельзя усомниться в правомерности самих понятий «духа» и «материи». Или же можно говорить о наличии «женских» качеств у мужчины или «мужских» у женщины, но попытка усомниться в самом существовании «вечно-женственного» и «вечно-мужественного» будет сочтена в рамках данной системы еретической.

Все это напоминает некую игру со своими правилами. Игра эта может быть достаточно сложной, ее правила могут варьироваться и порождать свои подсистемы игр. Так, например, карточная игра дает нам возможность нескольких вариантов: можно играть в дурака, в пьяницу, «Акулину», покер и т. д. Но если вы спросите у игроков, а где же пешка (ладья, конь…), то вас в лучшем случае сочтут за идиота. Ведь любая система мышления может обнаружить в мировом потоке лишь то, что уже заложено в самой этой системе, а то, что в ней не заложено, остается для нее принципиально необнаружимым. Ибо даже если нечто неизвестное попадает в поле зрения носителя некой системы мышления (в нашем случае – патриархатной), это неизвестное воспринимается, интерпретируется и описывается им (носителем) через уже известное, предусмотренное. То есть попадает в плен – или к одному из символов этой системы, который поглощает это неизвестное (за счет отождествления его с собой – известным), или к нескольким символам, которые распределяют неизвестное между собой и съедают его по частям. И в том и в другом случае неизвестное, не успев быть обнаруженным, тотчас же становится принципиально необнаружимым. Ибо системное мышление, могущее работать только при помощи определений и только с «определенностями», не выносит никаких «неопределенностей» и стремится положить им предел. В частности, за счет символьной закрепленности. Если вернуться к патриархатной парадигме мышления, то в ее «половом символизме» такой неопределенностью является именно женщина и весь (или почти весь) закрепленный за ней символьный ряд (хаос, пассивность, эмоциональность, стихия, природа, тьма…). «В психике женской есть то качество, что она не жестка, не тверда, не очерчена резко и ясно, а, напротив, ширится как туман, захватывает собою неопределенно далекое, и, собственно – не знаешь, где ее границы» 2. Надо сказать, что сам В. В. Розанов, которому принадлежит это достаточно традиционное описание «женских» качеств, расценивает их весьма положительно. Что в целом совершенно не характерно для патриархатной парадигмы, как правило, расценивающей эти же качества как низшие. И если в этом смысле Розанов не характерен для патриархата, то реакция Бердяева на эту розановскую нехарактерность весьма характерна: «Розанов – необыкновенный художник слова, но в том, что он пишет, нет аполлонического претворения и оформления….Он презирает… всякий логос, всякую активность… он… переводит на бумагу жизненный поток… Он совершенно лишен всякой мужественности духа (подчеркнуто мной. – Н. Г. ), всякой активной силы…» («О «вечно бабьем» в русской душе») 3. Бердяевская оценка личности Розанова ставит нас перед дилеммой: то ли нам стоит усомниться в биологическом поле Розанова, то ли подвергнуть сомнению правомерность символьного закрепления понятий «аполлонического» («светлого»), «оформленного» (то есть «определенного»), «логического», «активного» за особью мужского пола, а понятий противоположного плана – за особью женской. Мы предпочтем второе, то есть усомнимся в правомерности такой символьной закрепленности. Более того, поскольку мы солидаризируемся с бердяевской оценкой Розанова как необыкновенного художника, то столь же сомнительной представляется нам и традиционная оценка «женских» качеств (то есть приписанных и предписанных в данном типе культуры женщинам) как низших. Ибо, по нашему разумению, низшие качества никак не способны породить «необыкновенного художника».

Поскольку качества личности, традиционно описываемые как «женские», можно обнаружить не только в произведениях Розанова, но – в разной степени и в разных сочетаниях – ив творчестве других писателей-мужчин (Пруста, Джойса, Кафки…), то, по всей видимости, более правомерным было бы говорить не о «мужском» и «женском» типах психики, не о половых особенностях сознания, а о людях с различной психологически-ментальной ориентацией. Иными словами – о «закрытом» типе сознания, стремящемся к системности, дихотомичности, иерархизму, определениям и определенностям, как бы вбирающем в себя мировое пространство и приспосабливающем его к себе. И об «открытом» сознании, не столько противоположном «закрытому», сколько внеположном ему. Это сознание внесистемное, вне-дихотомическое, внеиерархическое, устремленное в беспредельность. То есть сознание разомкнутое, изливающееся в мировое пространство, бесконечно стремящееся уподобиться этому бесконечному пространству. И тот и другой тип сознания по-своему драматичен. В частности, одна из драм «открытого» внесистемного сознания – это его мучительная отрицательная зависимость от сознания системного, которое прочно держит его под своим контролем, заставляя эту неопределенность (то есть «открытое» сознание) все время делать то, что ему органически противопоказано, – а именно самоопределяться по отношению к системе (то есть хоть и со знаком минус, но все равно класть самому себе предел). Драма носителя «открытого» сознания особенно обостряется при попытке воплотить свои ощущения в слово, то есть войти в язык, который – по крайней мере в верхних своих слоях – дихотомичен, иерархичен, системен.

Но вернемся к мужчинам и женщинам. Если описанные нами различные типы сознания, а вернее – различные способы взаимодействия с пространством, могут быть присущи как представительницам одного пола, так и представителям другого, зачем в таком случае делить литературу по половому признаку, выносить этот признак в заголовок статьи и вообще морочить людям голову? Все дело в том, что проблема взаимодействия с пространством имеет, помимо «общечеловеческого», еще и гендерный аспект.

Гендерные исследования – новое явление для российской науки. Слово «гендер» (от англ. gender – род) означает «социальный» пол, в отличие от пола «биологического» (англ. – sex). Введение понятия «гендер» в западную науку было вызвано необходимостью разграничить «естественные» (постоянные) аспекты пола и «искусственные» (переменные, то есть различные в разное время и у разных народов). Иными словами, разграничить то, что природой создано, и то, что смоделировано обществом и через различные микро- и макрополитические техники вменено обоим полам4. Гендерные исследования в различных областях показали, что тот набор поведенческих и психологических характеристик, который традиционно расценивался как исконно женский или исконно мужской, зачастую являет собой не что иное, как поло-ролевой стереотип, социокультурный конструкт. (Существуют и другие определения гендера, более сложные, по отношению к которым вышеприведенное определение является слишком узким, а иногда даже и дискуссионным. Но в рамках нашего исследования мы полагаем определение гендера как «социального» пола более-менее достаточным.)

К сожалению, в российском литературоведении гендерных исследований почти не существует: оно, как правило, или игнорирует пол, или же проявляет склонность к вульгарному биодетерминизму, возводящему «социальные… различия между полами в ранг всеобщего биологического императива» 5.

Все это крайне осложняет исследование феномена женского творчества (равно как и мужского). И еще одна сложность – практически невозможно провести жесткую границу между полом «естественным» и полом «социальным», определить степень их взаимовлияния и взаимокорректировки. Так, например, в современном феминизме (то есть движении, направленном против дискриминации по признаку пола) можно условно выделить две тенденции: эгалитарный феминизм, утверждающий, что никаких принципиальных отличий, кроме анатомических и физиологических, между мужчиной и женщиной не существует (то есть не существует половых отличий на уровне психики и менталитета), и так называемый феминизм отличий, утверждающий, что мужчина и женщина равноценны, но различны (психически и ментально). Крайне сложно на сегодняшний день с уверенностью отдать предпочтение какой-либо из этих двух тенденций, ибо социализация пола происходит на столь ранних этапах человеческой жизни, что делает практически невозможным вычленить чистую психику из-под спуда социальных наложений. К тому же сам вопрос о существовании чистой, ничем не обусловленной психики, которая являла бы собой спиритуалистический субстрат, остается открытым. Он относится к области так называемых последних вопросов и по-разному разрешается не только в материалистических науках, но и в различных религиях: от признания любого индивидуального «я» мнимым, призрачным, несуществующим – до утверждений о том, что истинное «я» есть нечто, что человек может обрести только путем преображения (в частности, некоторые религиозные философы считают, что «преображенный» человек не будет иметь пола).

Все это заставляет нас сузить и уточнить задачу нашего исследования. Нашей целью не является дать развернутый многоаспектный анализ литературы, авторами которой являются женщины, с последующими четкими выводами о том, каковы же ее принципиальные отличия от литературы, авторами которой являются мужчины. Исследование также не ставит своей целью дать художественную оценку тем или иным произведениям или рассмотреть во всей полноте творчество тех или иных авторов. Мы рассмотрим только проблему взаимодействия с пространством в прозаических произведениях некоторых современных писательниц, затрагивая гендерный аспект этой проблемы в тех случаях, когда материал дает для этого явные основания, и не затрагивая его, когда явных возможностей для этого в материале нет.

Поскольку мужчины и женщины, как мы попытались это показать, существуют и творчески реализуются не в некоем безвоздушном пространстве, а в конкретном лингвокультурологическом контексте своей эпохи (эпоху можно здесь понимать и в более широком смысле – как тысячелетия, и в более узком – как десятилетия), то весьма непредусмотрительным и неплодотворным для исследователя было бы игнорировать этот контекст. Ведь лингвокультурологическое пространство не только отражает предполагаемые (в качестве должных) различия, но и порождает их. Иными словами, стремится осуществить (в более гибкой или более жесткой форме) диктат над обоими полами, предписывая им определенные модели полового поведения и зомбируя индивидуальную психику таким образом, чтобы она соответствовала «определенным социокультурным экспектациям, предъявляемым обществом по отношению к человеку на основании принятых там «правил пола» 6. И потому хотелось бы сказать еще несколько слов о гендерных аспектах языка, на котором мы говорим и при помощи которого пытаемся самореализоваться в литературе7.

Первое, что бросается в глаза, – это то, что язык гендерно не нейтрален. Как на лексическом уровне, так и на грамматическом. Например, если мы произнесем фразу: «Человек, вошедший в комнату, был очень красив», – то вряд ли стоит задавать риторический вопрос, существо какого пола представят себе услышавшие эту фразу. И это не случайно: многие лексико-грамматические структуры языка отражают одну из основных тенденций патриархатной культуры – отождествлять мужчину и мужское с человеком и общечеловеческим, а женщину и женское, как правило, с половым, частным, специфическим:

«Природа ждет царя своего Человека. В миропорядке мужское и есть по преимуществу антропологическое, человеческое начало, женское – начало природное…». «Женщина – носительница половой стихии в этом мире… У мужчины… большая независимость от пола, чем у женщины, он менее половое существо» 8.

Такое отождествление мужчины с человеком, а женщины – с полом более четко проступает во французском языке, где слово «homme» означает «мужчина» и «человек», а слово «femme» употребляется для обозначения «женщины» и «жены». В русском языке это происходит скорее на грамматическом уровне. Так, например, для обозначения обобщенно-полового одушевленного принято употреблять, как правило, мужской род. Это просматривается на уровне множественного, числа существительных (мы говорим: «Вася и Петя – друзья», «Маша и Таня – подруги», – это воспринимается как норма, в то время как попытка сказать»Вася и Маша – подруги» вряд ли способна вызвать бурю восторга у гипотетического Васи); на уровне числительных («трое мужчин», «три женщины», но если речь идет об обоих полах, то – «их было трое»); на уровне причастий («Дорогу осилит идущий», а не, например, «идущая»); на уровне глаголов единственного числа прошедшего времени (например: «Кто начал, тот не начинающий») и т. д.

Эта языковая тенденция отождествлять обобщенно-половое (общечеловеческое) с «мужским» за счет поглощения «женской» грамматической формы «мужской» отражает давнюю религиозно-культурную установку рассматривать женщину как производное от мужчины (Ева, якобы сотворенная из ребра Адама), то есть рассматривать женское как несамостоятельное («лунное» в отличие от «солнечного» Адама) и могущее быть обратно возвращенным в него (мужчину, Адама). Как сказано в Евангелии от Филиппа: «Когда Ева была в Адаме, не было смерти. После того, как она отделилась от него, появилась смерть. Если она снова войдет в него и он ее примет, смерти больше не будет» 9. Как мы видим, в приведенной цитате речь идет об ином типе андрогинизма, нежели у Платона, согласно которому некое двуполое муже-женское существо было некогда расчленено на две равных половины. По Библии (вернее, по одной из ее версий, получивших наиболее широкое хождение), Ева сотворена из части Адама. «Жизнь Евы не самобытна, она возникает в Адаме» (С. Булгаков)10. Дальнейшее развитие такой установки в мистической и святоотеческой литературе приводит к утверждению о связи женского начала с греховным: «Ориген, св. Григорий Нисский, и Максим Исповедник, И. Ск. Эриугена и Я. Беме, в несколько неожиданном единогласии, хотя и по-разному, утверждают, что сотворение жены есть следствие уже начавшегося грехопадения, его первое обнаружение»11. То есть грамматика в неявном виде отражает тенденцию рассматривать женщину (и весь женский символьный ряд) как нечто недолжное и частное, которое необходимо держать под контролем общего, главного – мужского, иногда – за счет поглощения этого частного женского общечеловеческим мужским.

Глаголы, выражающие эротические отношения между полами, тоже имеют субординационную окрашенность, предписывая женщине роль пассивного сексуального объекта, а мужчине – активного субъекта: «она ему отдалась», но — «он ее взял», «он ею овладел». Некоторые устойчивые словосочетания (типа «мужской ум» или «женская логика») также служат не только для указания на половые особенности, но и на качество этих особенностей. И потому в данном типе культуры выражение «У Вас настоящий мужской ум», обращенное к женщине, расценивается как комплимент, но мужчина, которому скажут, что у него «настоящая женская логика», вряд ли сочтет себя польщенным. Этот иерархизм в оценке мужского и женского нередко, например, используется в политическом дискурсе, когда слова «женский», «женственный», «бабий» несут на себе ругательную нагрузку:

«Еще не было в истории примера, чтобы какой-нибудь народ так обабился, как мы.

Россия – баба, это говорили многие, говорили давно, т. е. указывали на преобладание черт женских, бабьих, рабьих в психике русского народа.

…Мы обабились сверху донизу, вдоль и поперек. Рассматривайте Россию как угодно, делите на любые группы, мельчите до индивидуальностей – или берите в общем – ничего вы нигде не увидите, кроме самого яркого, выпуклого, беспардонного бабизма…»

Эта цитата взята из статьи «Бабская зараза», опубликованной в 1918 году за подписью Антон Крайний (что, как известно, было псевдонимом Зинаиды Гиппиус)12, и в ней автор дает оценку ситуации в революционной России, четко используя стереотипы женственности и последовательно подводя под понятие «баб» российскую буржуазию, рабочих, демократию, кадетов, эсеров, большевиков, А. Луначарского, М. Горького, А. Белого, А. Блока. Любопытно, что усиление патриархатных тенденций и оживление мифологемы о естественном предназначении женщины в современной России и других постсоциалистических странах, отмечаемые сегодня многими исследователями, повлекли за собой и возрождение в современном политическом дискурсе приемов лингвистического сексизма, то есть половой дискриминации языковыми средствами13.

Итак: беглое вглядывание в структуры языка позволяет нам в первом приближении сделать вывод, что женское начало в грамматике русского языка представлено в меньшей степени, чем мужское, и нередко занимает в лексико-грамматических структурах иерархически-подчиненное положение относительно него, а также в ряде случаев содержит в себе уничижительный оттенок. Все это создает определенный психолингвистический эффект, который не всегда очевиден для поверхностных слоев сознания, но именно в силу этой неочевидности проникает в более глубокие пласты индивидуального и общественного сознания и соответственно кодирует его.

Наряду с установкой иерархической на формирование поло-ролевых стереотипов в общественном сознании и литературе современной России оказывает влияние и псевдоэгалитарная установка, непосредственно связанная с советским мифом о социальном равноправии мужчины и женщины. Специфика взаимоотношений полов в тоталитарном государстве пока еще очень мало исследована отечественной наукой. Тотальное унижение человеческой личности советским режимом, государственное манипулирование обоими полами путем активного вмешательства в интимную жизнь семьи (своеобразный любовный треугольник «мужчина – женщина – государство», в котором государство выполняло роль сексуального партнера обоих полов) – все это создало парадоксальный эффект убежденности современного россиянина в том, что в России нет проблем пола.

До сих пор вне сферы внимания тех, кто исследует советский период отечественной истории, остается «мужекратический характер тоталитарной системы», который «отражался не столько в засилии мужчин на всех уровнях принятия решений и управления, но – и это принципиально важно – в определении приоритетов (военное превосходство), целей (создание военно-промышленного комплекса), выборе средств и методов (диктат силы, командно-административный стиль управления)» (Эльвира Новикова «Женщины в политической жизни России»)## Цит.

  1. Цит. по: «Феминф», 1994, N 1 (4), с. 44.[]
  2. В. В. Розанов, Люди лунного света. Метафизика христианства, М., 1990, с. 40.[]
  3. Николай Бердяев, Судьба России, М., 1990, с. 36 – 37.[]
  4. Подробнее об основных направлениях в области гендерных исследований см.: Дениз Кандиоти, Эволюция гендерных исследований. Обзор. – В сб. «Женщины и социальная политика (гендерный аспект)», М., 1992.[]
  5. И. С. Кон, Предисловие. – Сб. «Этнические стереотипы мужского и женского поведения», СПб., 1991, с. 3.[]
  6. О. А. Воронина, Т. А. Клименкова, Гендер и культура. – В сб. «Женщины и социальная политика (гендерный аспект)», с. 13.[]
  7. Более подробно на эту тему см., например: В. И. Жельвис, Инвектива: мужское и женское предпочтения. – В сб. «Этнические стереотипы мужского и женского поведения», а также: Н. Габриэлян, Всплывающая Атлантида (медитации на тему феминизма). – «Общественные науки и современность», 1993, N 6.[]
  8. Н. А. Бердяев, Философия свободы. Смысл творчества, М., 1989, с. 402, 407.[]
  9. Цит. по: «Этнические стереотипы мужского и женского поведения», с. 127.[]
  10. С. Н. Булгаков, Свет невечерний. Созерцания и умозрения, М., 1994, с. 256.[]
  11. Там же, с. 251.[]
  12. Антон Крайний, Бабская зараза. – «Культура и свобода», 1993, N 1 – 2, с. 102.[]
  13. См. об этом, например, в статье М. Либоракиной «Я просто жена президента». – «Независимая газета», 28 октября 1992 года.[]

Цитировать

Габриэлян, Н. Ева – это значит «жизнь» (Проблема пространства в современной русской женской прозе) / Н. Габриэлян // Вопросы литературы. - 1996 - №4. - C. 31-71
Копировать