№4, 1996/Судьбы писательские

«Я не могу без моей Верколы» (Вспоминая Федора Абрамова)

(Вспоминая Федора Абрамова)

Впервые аспиранта Абрамова я увидел, когда был студентом первого курса филфака Ленинградского университета. Увидел издали и не очень хотел более близкого знакомства. Как и мои сокурсники, я считал его жестким, категоричным максималистом. Для этого были основания. Подпись Абрамова под одной из «проработнических» статей 1949 года укрепила это мнение и не казалась случайной.

Его статья о деревенской прозе, которую я прочитал в 1954 году в «Новом мире», удивила и обрадовала меня. Бывшие сокурсники даже усомнились – тот ли Абрамов писал. Оказалось, тот. Потом его долго и усердно ругали. Это была одна из первых проработок самого Абрамова, которая, однако, не помешала ему занять университетскую кафедру.

Иногда мы встречались в конце 50-х (помню, как принес он в Лениздат рукопись первого своего романа) и в начале 60-х в издательствах и в Союзе писателей, но какого-либо взаимного интереса не испытывали. Роман его был встречен хорошо, повесть «Вокруг да около», скорее похожую на большой очерк, сильно ругали. Такая критика вызвала у меня сочувствие к обруганному автору. То же, что Абрамов отстаивал свою правоту, заставило его уважать. С той поры ничто из написанного им уже не прошло мимо меня.

Какой-то интерес его к себе я почувствовал позже,  особенно после того, как в 1968 году он прочитал мою статью о писательской публицистике. Выдержку из нее Федор Александрович привел в письме, посланном в высокие инстанции, когда он добивался издания «Вокруг да около» (после журнального варианта нигде не печатавшуюся тогда). Приведу цитату из той давней статьи, строки, относящиеся и к очерку Абрамова: «Очень нужно, чтобы писатель-публицист был огражден от несправедливых упреков, не грех и извиниться перед ним, а это, однако, не всегда делается вовремя». Не знаю уж, что произошло, но вскоре очерк начали включать в сборники писателя.

Не сразу, но с годами мы сдружились. Вместе ходили на лыжах по Финскому заливу и комаровскому лесу, гуляли по академическому поселку, в городе обсуждали (чаше по телефону) литературные новости. Эти встречи и разговоры проходили весной и в конце зимы в Доме творчества в Комарово, реже – осенью в его квартире на Васильевском острове. Весной, зимой, осенью – и никогда летом. Его лето принадлежало Верколе.

Я не делал записей, не вел дневник, о чем сожалею, да и облик такого сложного человека передать не в моих силах. Предлагаемые заметки – лишь штрихи к портрету.

РАЗНЫЕ ГОДЫ

Он тянулся к людям. Был одновременно и замкнут и открыт, и доверчив и подозрителен. Настроения его менялись. Бывало, несколько дней подряд ходил мрачный, даже подавленный. А когда шла работа, испытывал подъем, не скрывал своего расположения – и к тем, кто рядом, и к случайным знакомым. Он становился разговорчивым, шутил, даже ерничал.

Чтобы сблизиться с кем-то по-настоящему, ему нужны были годы. И все же порой он ошибался. Тогда отходил от человека, прежде близкого, иногда и здороваться переставал. К людям своего поколения счет начинался с вопроса: где был в годы войны? Там остался его брат Николай, сверстники. Он спрашивал: Плоткин всю войну в Казани провел, а теперь о войне книжки пишет? Или: Хватов с молодой женой, да на блинах в Якутске жил? «Российские патриоты», – иронически говорил о еще не старых литераторах, оказавшихся вдали от передовой, вроде прозаика Воронина, который «болтался по тыловым экспедициям». Как бы невзначай проверил и меня: «Ильич, какого вы года?» И лишь узнав, что по малолетству я воевать не мог, успокоился.

О литературоведе Выходцеве говорил: «Я его не разглядел сначала, поддерживал – он воевал хорошо. А человек оказался дрянной». О бывшем своем аспиранте: «Ошибся я, он и неверный, и неискренний. Недавно напомнил мне о наших прежних отношениях. Я ответил: мало ли что бывает по молодости, это где-то в прошлом всё».

Комаровские прогулки начинались фразой: «Ильич, пойдем до руля». В ту пору на многих зданиях города висел лозунг: «Партия – наш рулевой!» А на некотором расстоянии от Дома творчества высился зеленый забор обкомовских дач. Так что речь шла о том заборе, рядом с которым денно и нощно сидел в будке милиционер. Лишь в 1986-м будка исчезла, к нашей наивной радости: мы не сразу разглядели ее с другой стороны забора. А при жизни Федора Александровича все будки стояли прочно на своих местах. «Ильич» и «до руля» он иногда выкрикивал, когда мы приближались к милиционеру. Не однажды Абрамов говорил о том, что было бы хорошо передать это огромное поместье другим хозяевам. Но вот как-то мы встретили вышедшего с дачи большого начальника – секретаря обкома партии Захарова. Я тут же немного поотстал, а Федор Александрович и его жена вели неслышный для меня разговор с одним из хозяев дачи. Абрамов весь подтянулся, был сосредоточен и внимателен. Чувствовалось, что он говорит с Фигурой. Через несколько лет Захаров почтит его при последнем прощании.

Наши с Абрамовым разговоры проходили в разную пору. Иногда точно помню по какой-то детали месяц, даже день, иногда и годы неразличимы. В этих случаях постараюсь избежать прямой речи, чтобы не подменять своей интонацией – неповторимую абрамовскую. За смысл сказанного ручаюсь. Тем более что иные беседы велись при свидетелях…

1971. Привез ему из Москвы свежий номер «Нового мира» с романом «Пути-перепутья». Радости в глазах у автора не заметил и осторожно спросил, многое ли потерял текст при редактуре или только по фразам прошлись. Федор Александрович ответил примерно так: «По фразам, по фразам. Да весь-то роман из фраз состоит». И потом возвращался к этому разговору, когда его кромсала цензура. Лишь в последнем собрании сочинений возвращены читателю десятки таких «фраз».

1972. Говорит о четвертой книге тетралогии, романе «Дом». Это уже после того, как первые три удостоены Государственной премии. Я – безапелляционно: что еще можно добавить к «Пряслиным»? Ведь все уже сказано. Не станет ли это эксплуатацией прежних героев, повторением известного, как случалось у других писателей (привожу примеры). Он не возражает, уверенный в своей правоте. Потом я скажу ему и Людмиле Владимировне о своей ошибке, позже буду защищать «Дом» от несправедливой критики. После журнальной публикации романа получу письмо из Новосибирска от критика Н. Яновского: «Дом» позволяет по-новому взглянуть на три прежних романа».

О спектакле «Дом» в Малом драматическом театре говорит, что это лучший спектакль по его произведению, который когда-либо видел, считает Л. Додина очень талантливым режиссером. Правда, замечает, что и текст имел значение, что режиссер ничего в тексте не исказил.

Позвал нас с женой на «Братьев и сестер» в Учебный театр. Встречал на улице, провел сквозь толпу, держа за руки. Потом рассказывал, что, когда постановщики – доцент театрального института А. Кацман и преподаватель Л. Додин – сказали, что хотят поставить спектакль по его прозе, он очень удивился. Считал, что эти два городских интеллигента ничего не поймут в Пекашинской жизни, не сумеют ее передать. Оказалось все иначе. Додин поехал в Верколу вместе со студентами, смотрели и слушали, впитывали в себя окружающее: «Это же талантливые люди…» Видел после спектакля (то было не первое представление) счастливого Абрамова, любящих его братьев и сестер.

Писатель Г. вознес до небес в «Ленинградской правде» воспоминания Брежнева: «вклад», «замечательное произведение». Реакция Абрамова: «Как ему не стыдно. Ко мне тоже обращались, но я же не стал писать. Что его заставляет?»

Он не стал «откликаться» на мемуары Брежнева, не стал выступать против Солженицына, а, наоборот, послал письмо против его исключения из Союза писателей. Когда позвали в партбюро, чтобы «возвысил голос» в защиту нашей афганской акции, не только отказался, но и сказал: «Зачем мы туда полезли». Позднее мне довелось слышать его слова о Сахарове, сосланном в Горький, как о великом человеке. Абрамов полностью разделял отношение опального академика к войне в Афганистане.

Многие темы были не «телефонными». По телефону больше говорили о делах литературных, творческих. Однажды звонит, спрашивает, стоит ли включать в собрание сочинений известную его статью 1954 года «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе». Перечитал, вижу, что в ней намечен весь будущий писательский путь Абрамова. Но воспринимать ее нужно в контексте времени, да и придется многое комментировать. Вечером звоню, говорю, что статья хороша, но кое-что устарело, а править нельзя. Так что пусть лучше об этой статье пишут исследователи творчества Абрамова. Чувствую, жалко ему статью. Спрашивает: «Бы с Люсей не сговорились?» Но статью не включает. Может быть, и напрасно.

Снова звонок. «А как моя пьеса? Перечитайте». На другой день отвечаю: «По-моему остро, смело, но это не пьеса, а иллюстрированная статья в лицах». Он очень огорчился, но не спорит. До сих пор сожалею о форме, в которой высказал свое мнение.

Издательство не хочет включать в собрание сочинений несколько рассказов Абрамова, уже печатавшихся в журнале («Слон голубоглазый», «Из колена Аввакумова»). Он настаивает. Главный редактор, боязливая дама, прошедшая школу партаппарата, говорит, что эти рассказы слабей других и что из-за них у издательства могут быть неприятности (главная озабоченность!). Добился включения через Госкомиздат. И никого не сняли. И ничего не произошло.

Вспоминает, как в том же издательстве, к большому его удивлению, попросили отрецензировать рукопись стихотворений. «Это были стихи поэта Гитовича, которого я тогда почти не знал. Судя по ряду признаков, хотели, чтобы рецензент рукопись «зарезал». Прочитав сборник, я написал положительную рецензию. Потом мы встретились с Александром Ильичом. Он благодарил меня и так расположил к себе, что мы пошли и выпили с ним ко взаимному удовлетворению. С грустью узнал я о его ранней смерти…»

Рассказывает о перипетиях, связанных с публикацией романа «Дом». Походив по Москве и не получив в «Новом мире» внятного ответа о судьбе рукописи, Абрамов пришел в ЦК партии. Обычно в этих случаях обращались к заместителю заведующего отделом культуры – он курировал литературу. Едва начался разговор, как в кабинет заглянул заведующий отделом, хотя, как я заметил, лишь однажды побывав в этом тихом, отгороженном от улиц и мира доме, там запросто друг к другу не заходят. Сначала на вопрос о романе А. Беляев (заместитель заведующего) сказал, что тут его не читали, но когда Абрамов, сославшись на сведения из редакции, обвинил собеседника во вранье, разговор пошел на повышенных тонах. Даже «великий немой», как многие называли завотделом (В. Шауро), заговорил. От былой любезности не осталось и следа. «Да что ты там написал, да это же антисоветчина» – таковы были не самые сильные выражения двух ответственных работников, которые лишь недавно готовы были заверить писателя, что роман ими не читан. И тут Абрамов «заголился», показал партначальникам свои простреленные на войне ноги и начал кричать что-то в таком духе: «Это Абрамов не патриот? Это вы Абрамова патриотизму хотите учить?» И дальше в подобном же роде. Потом Федор Александрович сказал, что он «в стол не пишет» и что если его собеседникам нужен еще один скандал (он явно имел в виду Солженицына), то они его получат. Это был уже вызов, тем более что Абрамов прямо заявил, что роман напечатает – «не здесь, так там». А этого «там» тогда боялись как огня.

Разговор возымел действие: «Новый мир» получил «добро» на публикацию «Дома», а газеты на его резкую критику.

После выхода этого романа (1979 год) я спорил с литераторами, не принявшими продолжения «Пряслиных». В начале 1981 года решил ответить критикам Абрамова. Поехал опять в Комарово, где в ту пору жил и Федор Александрович. Положение сложилось щекотливое: мы ежедневно общались, но про свои занятия я не говорил. Статью написал, отправил в «Сибирские огни», так ничего Абрамову и не сказав. Спустя год (таковы наши журнальные сроки!) мы снова ходили по комаровским дорожкам. В тот день, когда мне прислали номер журнала со статьей «В мире героев Федора Абрамова», он укоризненно произнес: «Как же это вы? Ну и молчун». Прямо не говорил, что знает о статье (ему, оказывается, позвонили из Новосибирска), но понять дал. Тогда я пригласил его с Людмилой Владимировной к себе в комнату и прочитал им статью. Больше всего понравился мой счет критикам, то есть то, ради чего я и старался. Вскоре Федор Александрович послал письмо редактору журнала А. Никулькову с благодарностью за эту публикацию.

С легкой руки Абрамова я после ухода из издательства «Советский писатель» стал в 1973 году вести литконсультацию в Доме писателя. По четвергам вечером принимал начинающих и продолжающих разных возрастов. Понятно, что ездить из Комарово в город мне не хотелось. И я сказал однажды об этом Абрамову. Он вскипел: «Как это не хочется? Раз в неделю можно и поехать, невелик труд…» Я устыдился, поняв, что это урок Абрамова в отношении к делу. Да ведь он и не забыл о своем участии в моем «трудоустройстве».

Разговор имел продолжение, насколько помню, в мае 1982-го. Он получил рукопись, а времени и сил прочесть у него нет. Людмила Владимировна настаивает: вернуть, извинившись. Но Федор Александрович чувствует неловкость, хотя склоняется к тому же. «Понимаете, этот человек приезжал. Мы с ним долго разговаривали. И я пообещал ему». – «Ну, раз обещали, нужно сделать. Если не сейчас, то хотя бы осенью».

Людмила Владимировна пытается убедить меня, да и я понимаю, что она бережет силы мужа. Но упрямо твержу: «Как же Абрамов слово не сдержит? Не нужно тогда и обещать…» Почти обреченно Федор Александрович говорит, что придется все отложить, и читать рукопись. Отзыв он написал, едва ли не последний в жизни. А я тогда даже не знал, кому «ворожу».

Ко мне в литконсультацию пришла несколько располневшая, но еще красивая женщина. Назвала себя и положила на стол рукопись. Она приехала в Ленинград на несколько дней, просит поскорее дать отзыв. Едва ушла, я почему-то сразу же начал читать. Стихи трогательные, тревожные, со знанием и пониманием деревни. Позвонил Абрамову, попросил посмотреть рукопись. С такими просьбами я обращался крайне редко, и он откликнулся. А мне хотелось проверить себя. Когда Д. позвонила, я ей сказал, чтобы она связалась с Федором Александровичем. Через некоторое время звонок от него: «Вы кого ко мне прислали?» Сказал, что ничего об авторе не знаю, сужу по стихам. «А я теперь знаю. Это она… порешила Николая Рубцова. Стихи тут есть. Но что делать-то будем»; Я сказал, что делать ничего не будем. «Но ведь она свой срок отбыла, говорит, что вроде бы уже наказана». «И что же, – говорю я Абрамову, – мы будем помогать выходу в Вологде ее книги с портретом?» – «Вы правы, не нам казнить, не нам миловать». Потом он еще не раз возвращался к этой истории, не все в ней было ему ясно до конца.

Он радовался и печалился по разным поводам. Был рад, что стал одним из секретарей правления Союза писателей СССР, что против него на выборах правления Ленинградской писательской организации голосовало всего тринадцать человек (а он не разговаривал с большим числом писателей), что билетов на «Дом» не достать – аншлаг. Огорчался из-за мелочных укусов, из-за нападок близких ему литераторов на его письмо-обращение к землякам. С горечью сказал о себе: «Абрамов не входит в редколлегию ни одного журнала».

Разговор об отъездах из страны был неожиданным для меня. Я сказал, что различаю эмигрантов в зависимости от причин, побуждающих покинуть родину. Одно дело – политическое и национальное преследование, другое – желание улучшить свое материальное положение. Первые вызывают мое сочувствие, а вот вторые… Федор Александрович резко возразил мне. «Не то говорите, не то. У человека одна жизнь, он вправе распорядиться ей, жить как может и где хочет. Другое дело, что могут быть такие привязанности, которые сильнее тебя. Вот я не могу без Верколы.

Цитировать

Рубашкин, А.И. «Я не могу без моей Верколы» (Вспоминая Федора Абрамова) / А.И. Рубашкин // Вопросы литературы. - 1996 - №4. - C. 226-246
Копировать