Эстетическое наследие И. Киреевского

И. В. Киреевский, Критика и эстетика. Составление, вступительная статья и примечания Ю. В. Манна, «Искусство». М. 1979, 439 стр.

В серии «История эстетики в памятниках и документах» изданы сочинения Ивана Васильевича Киреевского. Собраны практически все важнейшие работы известного русского литератора, критика, философа – и не только крупные статьи, но и библиографические заметки, отрывки, письма. Это третье по счету и первое советское собрание сочинений Киреевского. Оно потребовало немалого кропотливого труда по составлению и комментированию. В итоге мы получили не просто восстановленный на современном уровне памятник эстетической мысли: в научный и культурный обиход введен важный литературный и философский материал, необходимый для изучения развития отечественной литературы.

Интерес к деятельности И. Киреевского проявляли многие выдающиеся его современники: Пушкин, Баратынский, Жуковский, Гоголь, Белинский, Герцен, Ап. Григорьев, не говоря уж о «старших» славянофилах. Оригинальный ум, образованность, проницательный анализ литературных и общественных явлений были единодушно отмечены в его статьях, появлявшихся в альманахе «Денница», «Московском вестнике», «Европейце», «Телескопе», «Москвитянине», «Русской беседе».

Сочинения Киреевского были впервые собраны в двухтомник и изданы в 1861 году А. Кошелевым. Как писал в 1891 году исследователь философии славянофилов Я. Колубовский, «издатель обещал выпустить и третий том, куда должны были войти письма Киреевского и некоторые вновь найденные небольшие статьи и заметки», но это не было осуществлено. Более полным было следующее двухтомное издание, выпущенное М. Гершензоном в 1911 году. Однако и в него не вошли некоторые статьи, отрывки и письма, имеющие историко-литературное и философское значение. Они оставались частью в периодике («Домашняя беседа», «Русский архив», «Русская старина» и пр.), частью в архивах (Елагиных и Киреевских, Аксаковых, Соболевского, Вяземских, В. Одоевского, Шевырева и др.).

Нынешнее издание наиболее важную (и большую) часть наследия Киреевского представляет полнее, чем гершензоновский двухтомник. Впервые в нашей стране опубликована «Записка о направлении и методах первоначального образования народа в России», впервые в собрание сочинений вошли некоторые письма – к С. Соболевскому (29 января 1829 года), к М. Погодину (начало 1830 года), к А. Зонтаг и письмо к П. Вяземскому, являющееся важным литературным и общественным документом 50-х годов.

И в текстологическом отношении рецензируемое издание выгодно отличается от предыдущих. Все помещенные в нем тексты сверены с первыми публикациями, благодаря чему устранены пропуски и искажения, допущенные в собраниях А. Кошелева и М. Гершензона.

Естественно, что в таком издании эпистолярное наследие и незавершенные работы («Отрывки») могли быть даны только фрагментарно. Вопрос выбора фрагментов решен Ю. Манном удачно. Из «Отрывков», опубликованных М. Гершензоном, взята лишь восьмая часть, но в отобранном материале отчетливо видны догадки, идеи, перспективы мысли Киреевского. Тщательно и с большим тактом сделаны составителем извлечения из писем. Очень важно, что в этом материале предстают не только подробности концепций Киреевского, но и их специфический глубоко личный, а затем и принципиально субъектный характер. Субъектность (но не субъективность!) – вообще отличительная черта философии и эстетики Киреевского и, может быть, одно из важных свойств русского художественного сознания прошлого века.

Кроме критических и философских трудов, перу Киреевского принадлежат несколько беллетристических произведений, не очень, может быть, заметных на фоне тогдашней «большой» литературы. Благодаря просветительскому энтузиазму и литературному таланту центральные идеи Киреевского, его духовное обаяние и через беллетристику воздействовали на современного ему читателя. Двоюродная тетка Л. Толстого А. А. Толстая советовала своему племяннику прочитать начатый Киреевским роман «Остров», который ей самой доставил «больше, чем удовольствие, – одно из тех глубоких наслаждений, которые редко доставляет нам наша современная литература» ¹. При оправданном профилем издания отказе от беллетристики в целом исключение могли бы составить последние страницы «Острова», где Александр и Леонард ведут разговор об искусстве, Этот диалог – немаловажный фрагмент эстетических взглядов Киреевского, ввести его в книгу было бы нелишне.

Несправедливо требовать от данного – все-таки специального по задачам – издания, чтобы оно максимально охватывало наследие Киреевского. Будем надеяться, что со временем появится более широкое собрание его трудов, где найдут место и дневник за 1852- 1854 годы², и «Отрывок из сочинения по философии» ³, и ряд затерявшихся в периодике статей, и письма, остающиеся или в труднодоступных изданиях, или и вовсе не опубликованными в архивах. Как, например, замечательные во многих отношениях письма к С. Соболевскому (ЦГАЛИ), Жуковскому, И. Аксакову (РО ИРЛИ), В. Одоевскому и С. Шевыреву (ГО ГПБ) и другие.

В рамках задач издания составитель и издательство, как нам кажется, сделали все возможное, чтобы дать читателю самое существенное из наследия Киреевского.

Исчерпывающе представлена литературная критика. Читатель найдет здесь отнюдь не устаревшую концепцию пушкинского творчества, глубокие суждения о «Борисе Годунове», о поэмах Баратынского, великолепный анализ поэзии Языкова, разборы переводных и русских книг, обзоры отечественной журналистики и драматургии. Найдет он широкие литературно-критические, нередко – литературно-философские панорамы в «Обозрениях…» словесности за 1829 и 1831 годы и в «Обозрении современного состояния литературы». Любопытно, что к первому «Обозрению…» неоднократно обращался в своих статьях Белинский – несмотря на самые непримиримые расхождения с «партией», к которой он причислял Киреевского.

В центре литературно-критических работ, при всей основательности и яркости отдельных оценок, стоит литературный процесс в целом, развитие национальной «образованности», проблема творческого духа, вопросы убеждений и совести. Философский ум Киреевского необходимо должен был обратиться к литературе, и прежде всего к русской, ибо «ни в какой земле текущая словесность не имеет такой значительности, как в России, и, между тем как в других государствах литература есть одно из второстепенных выражений образованности, у нас она главнейшее, если не единственное» (стр. 101). Через литературу Киреевский стремится «внимать в причины, породившие современную нам образованность» ⁴, как того требовал Д. Веневитинов и что было знаменем любомудров и пушкинской критики.

На этом пути вырабатывается своеобразный литературно-критический метод Киреевского, явившийся, как справедливо считает Ю. Манн, существенным моментом в развитии русской критики.

Киреевский отказывается от эстетической имманентности в оценке произведения, отвергает универсальность таких категорий, как «образец», «вкус» (как его понимали эпигоны карамзинизма), отвергает абсолютизацию норм античности и классицизма, исключительную ориентацию на западноевропейское искусство и т. д. Достоинство произведения и всей литературы Киреевский новаторски соизмеряет прежде всего с тем важнейшим и высшим, что составляет сущность национального духа, средоточие общенародной Жизни, что освящено историческим преданием, нравственным авторитетом, на чем основывается цельность человеческой личности и общества. Иначе говоря, Киреевский вырабатывает ценностный подход к литературе, к искусству. (Ср., например, его восприятие живописи, о чем идет речь в письмах к П; Киреевскому я А. Елагиной, стр. 349 – 351.)

Выход за круг оценочности к проблеме ценности в искусстве и в жизни назревал в критических выступлениях Пушкина, Вяземского, А. Бестужева, в эстетических спорах 20-х годов. Киреевский в этом направлении сделал решительнейший шаг. Он прямо связал выдающиеся явления русской литературы, и прежде всего зрелое пушкинское творчество, с национальным сознанием, указал на единородность культуры элитарной с «сердечной жизнью» народа. В народности Киреевский увидел залог совершенства литературы, то есть обозначил один из истоков того нового типа художественного сознания, который позже был назван реалистическим. «…Красота своенародная окруженная невидимым строем сочувственных звуков, близких и далеких отголосков, темных и ясных, сердечных, несознанных воспоминаний, не отрывает мечту от жизненной сферы, но, действуя двойною силою, связывает художественное наслаждение, подлежащее сознанию, вместе с безотчетными пристрастиями нашей особенной жизни» (стр. 214).

Это единство «мечты» и «жизненной сферы», единство эстетических и жизненных ценностей Киреевский уже в конце 20-х годов выдвигает как специфическую черту художественного сознания: «…Какая-то правдивость мечты составляет оригинальность русского воображения…» (стр. 58; подчеркнуто мной. – В. К.). Удивительно меткое определение! В нем схвачена высокая духовность самых реалистических творений русской литературы – и сугубо земной, человеческий характер ее идеалов. Столь же точно сформулирована в те годы и внутренняя задача послекараминской литературы: «…Мы в литературе искали философии, искали полного выражения человека…» (стр. 58). Формулировка Киреевского явилась из недр литературного процесса первой трети века, рождена глубокой философской рефлексией художественного сознания, поиском главных человеческих ценностей, стремлением вокруг них организовывать идеи и образный мир произведения. Киреевский продолжает любимую мысль Веневитинова о литературе в ее «полном значении в отношении к идее о человеке» ⁵ и ведет к концепции Достоевского о необходимости «при полном реализме найти в человеке человека» ⁶.

Такой угол зрения на литературу не был случайным. Само содержание литературы, начиная с ее «русско-пушкинского» периода, с особенной остротой ставило вопрос о характере национальной культуры и ее исторических корнях, об эстетических и нравственных идеалах. Несомненно, что к своей философии человека Киреевский шел от проблемы «моральности искусства в связи с его организацией, структурой его произведений» (стр. 35), о чем говорится во вступительной статье. Нельзя не согласиться и с замечанием Ю. Манна, что Киреевский, находя в русском духе «плодотворное зерно истинного просвещения», не отвечает при этом определенно и твердо на вопрос, «не является ли русская литература хранительницей высших эстетических ценностей» (стр. 35).

Действительно, такого ответа в работах’ Киреевского мы не отыщем, и сам ход его размышлений в 30 – 40-е годы все менее ведет к эстетической оценке литературы и все более – к углубленному анализу тех сил, которые движут нравственным, общественным и художественным сознанием. «Ибо поэт создается силою внутренней мысли. Из глубины души своей должен он вынести кроме прекрасных форм еще самую душу прекрасного: свое живее, цельнее воззрение на мир и человека» (стр. 158).

«Этому умонаправлению Киреевского наилучшим образом соответствует расположение работ в книге. М. Гершензон в свое время несколько искусственно разбил их на два отдела, вынеся во второй том статьи критико-библиографические, а в первом оставив труды философские. Условность подобного деления очевидна. Уже в раннем «Обозрении русской словесности 1829 года» Киреевский из тенденций литературного развития так выводит насущную задачу русской «образованности»: «Нам необходима философия: все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенствующим наукам…» (стр. 68). И здесь же, в общем пока виде, намечает проект будущего умозрения: «Философия немецкая вкорениться у нас не может. Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта» (стр. 68).

Путь к «нашей философии» проходит последовательно через все произведения Киреевского. Однако в отдельности ни одно из них не дает систематического изложения его философии и эстетики. Вернее всего, что у Киреевского нет логически строгого и самодостаточного учения об искусстве или мироздании. Его труды – большой, незавершенный комментарий к развитию русской культуры, к работе художественного сознания в первой половине XIX века. Эта работа, начавшаяся с русского Просвещения, с Карамзина, никогда не прекращалась. Она сосредоточилась на самопознании, ушла в недра литературного движения, «переливалась проселочными тропинками», по выражению Герцена, в «антидекабристский» период, под угрозами репрессий в 30-е годы, в «мрачное семилетие». И вскоре подспудная, «выжитая» мысль мощно сказалась в творчестве Толстого, Достоевского. Глубина философских и эстетических исканий Киреевского предвещала идейно-художественную глубину русской литературы.

Киреевский-критик рано проникается убеждением, что литература должна «смысл красоты и правды хранить в той неразрывной связи, которая, конечно, может мешать быстроте их отдельного развития, но которая бережет общую цельность человеческого духа и сохраняет истину его проявлений» (стр. 287), хотя формулировка этого убеждения появилась гораздо позже. Цельность духа и человеческого бытия становится центральным пунктом воззрений Киреевского, философским синонимом гуманизма.

Мы прослеживаем по книге, как неуклонно движется к этому пункту Киреевский от пристального, почти исключительного внимания к субъекту творчества в первых критических статьях. Как трудно решается вопрос об исторических и социальных предпосылках этой цельности, как постепенно вырисовывается тот тип культуры и тот тип сознания, когда осуществится «стремление собрать все отдельные части души в одну силу, отыскать то внутреннее средоточие бытия, где разум и воля, и чувство, и совесть, и прекрасное, и истинное, и удивительное, и желанное, и справедливое, и милосердное, и весь объем ума сливается в одно живое единство и таким образом восстановляется существенная личность человека в ее первозданной неделимости» (стр. 334). Это – философское требование, предъявленное русским сознанием самому себе и высказанное в полной мере русской литературой. Это – conditio sine qua non самого существования, по Киреевскому, ибо без такого живого единства «жизнь человека не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетною машиной, сердце – собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер; никакое действие не будет иметь нравственного характера, и человека собственно не будет» (стр. 334).

Говоря об этой книге и о самом Киреевском, мы не раз ссылались на вступительную статью Ю. Манна. Она вместе с обстоятельным библиографическим и реальным комментарием составляет важную и весомую часть издания. Без нее было бы затрудненным, а местами просто невозможным полноценное понимание Киреевского, сложного и по идеям_, и по их изложению. Научный аппарат издания, во-первых, содержит в себе богатый фактический материал о личности, деятельности и эпохе Киреевского. Во-вторых, вступительная статья – несомненно, новая ступень в изучении его эстетики и философии.

Киреевскому было посвящено около двух десятков специальных работ дореволюционных исследователей. В нашей науке Киреевский, как правило, рассматривался в одном ряду с другими деятелями славянофильства. Но, принадлежа к их кругу, Киреевский в то же время весьма отличен от них и по духовной биографии, и по системе воззрений, и по роли в русской «образованности «.

Ю. Манн выделил Киреевского как особенный объект исследования, посвятив ему обширную статью («Вопросы литературы», 1965, N 11), а затем и главу в своей книге «Русская философская эстетика» (1969). Вступительная статья Ю. Манна охватывает различные аспекты в воззрениях Киреевского и учитывает при этом «не только сложность и противоречивость индивидуального развития критика, но и живое, стимулирующее значение его мысли» (стр. 39). Не приглушая «непримиренной конфликтности «старых» и «новых» взглядов» (стр. 39) мыслителя и того, что «исключающие начала Киреевский пытался удержать в пределах монистической философии» (стр. 34), Ю. Манн показывает, что у Киреевского намечались также выходы к истине. Такой выход можно усмотреть, например, в широком «философском понимании народности» как «общей психической и нравственной потенции» (стр. 39, 38), которая заложена в русской «образованности» и воплощается в литературе. И свою идею «истинного просвещения» Киреевский выводит из богатства, духовных потенций России, причем эти последние он объективно обосновывает реальными ценностями национальной культуры. При всей противоречивости, мысли Киреевского присущ реализм философского самосознания, который не отменяется утопизмом историко-социальных проекций. Подобными чертами отличаются воззрения Достоевского.

Недостатки, в которых можно упрекнуть рецензируемое издание, незначительны.

Педантичный читатель обратит внимание на опечатку в фамилии невесты Киреевского: на стр. 13 значится «Арбенина», хотя в именном указателе (стр. 432) стоит правильное – «Арбенева». Местом смерти Киреевского ошибочно названа Москва (стр. 13), тогда как он скончался в Петербурге.

Но это – лишь мелкие погрешности в основательном и весьма нужном издании.

г. Ленинград

1. »Толстовский Музей», т. I. СПб. 1911, стр. 111. [↩]
2. Подлинник хранится в ЦГАЛИ, ф. 236, оп. 1, ед. хр. 19. Впервые опубликован Э. Мюллером: «Das Tagebuch Ivan Vasil’evic Kireevskijs, 1852 – 1854», -«Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas», Band 14, Jahrgang 1966. Heft 2/Juni 1966, S. 167- 194.[↩]
3. Подлинник хранится в ЦГАЛИ, ф. 236, оп. 1, ед. хр. 18. Не опубликован.[↩]
4. Д. В. Веневитинов, Избранное, Гослитиздат, М. 1956, стр. 213.[↩]
5. Д. В. Веневитинов, Избранное, стр. 213.[↩]
6. «Биография, письма и заметки из записной книжки Ф. М. Достоевского». СПб. 1883, стр. 373 (вторая пагинация).[↩]