Энергия критической мысли
Л. Аннинский, Тридцатые – семидесятые. Литературно-критические статьи, «Современник», М. 1978, 271 стр.
Книга Льва Аннинского «Тридцатые – семидесятые» подводит (если употребить формулу одного из героев книги Ю. Трифонова) «предварительные итоги» деятельности критика за двадцать с лишним лет. Выступления Л. Аннинского в периодике редко проходили незамеченными; однако автор устоял против соблазна собрать в книге как можно больше своих печатных работ и после строгого отбора предлагает нам лишь несколько больших по объему и значительных по мысли статей, связанных определенным единством. Не все в этой книге, как мы увидим, бесспорно, но вялых и скучных страниц в ней нет. Неизменная популярность Л. Аннинского-критика не только в литературной, но и в читательской среде, серьезность и содержательность этой книги и вместе с тем небесспорность отдельных ее положений – все это и побуждает нас внимательно разобраться в открывающемся нам движении критической мысли. Книга начинается статьей «Судьба Корчагина». О Николае Островском написано так много, что, казалось бы, уже трудно сказать что-то новое. Л. Аннинскому это удается. Интересны приводимые им малоизвестные биографические факты, которые в романе изменены до неузнаваемости. Выясняется, например, что детство Островского было куда менее мрачным, чем детские годы Корчагина, и юношеская любовь писателя к девушке, ставшей прообразом Тони Тумановой, не была омрачена даже тенью социального неравенства. Критик доказывает, что подобные изменения глубоко соответствуют замыслу романа. Дело в том, что «судьба Корчагина» (как и судьба горьковского Павла Власова, с которым критик его оправданно сопоставляет) выделяется прежде всего своей социальной емкостью, представительностью. А это потребовало устранения всего случайного, отступления от эмпирической данности. «Корчагин – собрат Власова», – пишет критик, – «оба они – дети революционного времени» и оба воплощают «стальную решимость русского пролетариата» (стр. 18). В этом – секрет необычайной действенности образа Корчагина вплоть до наших дней.
Эта статья, как и следующая статья о поэте Борисе Корнилове, – вольный литературный этюд. Такого рода критика немыслима без личного отношения. Несомненно, Л. Аннинский любит своих героев – и Островского, и Корнилова, и поэтов «фронтового поколения»; как критик (в отличие от литературоведов академического склада), он может выразить и выражает эту любовь с почти лирической откровенностью. Но не менее важно, что эта любовь не лишает его трезвости и зоркости взгляда, нигде не превращается в ту розовую умиленность, которая и поныне бытует во многих (даже неплохих) литературно-критических статьях, делая их нередко приторными на вкус. Статья о Корнилове – пример именно требовательной любви.
Широкими, красочными мазками, подчас напоминающими живопись Малявина, набросан здесь портрет своеобычного поэта, с его песенным и эпическим даром, с особым чувством «внутреннего ритма, осязаемого почти телесно» (стр. 89), и очень незаурядного человека. Иные черты в его облике, – начиная от неуемной тяги к простору, к буйной воле и кончая происхождением из самых глубинных крестьянских низов, – отчасти напоминают таких колоритных героев прошлого, как Разин и Пугачев. Поэт такого склада в нашу эпоху, естественно, должен был стать бардом, вернее «баяном» могучего времени, распрямившего плечи «самодержавного народа» (В. Хлебников). Раскол души, подчас мучивший до надрыва другого самобытного «поэта деревни»- Есенина, уже не имел власти над Корниловым, с детства дышавшим воздухом революции. Не замалчивая слабостей поэта (тяга к «нутряному», некоторый биологизм в его мировосприятии), обусловивших известные перебои в его творческом развитии, критик прослеживает прежде всего главную линию. Это – путь Корнилова к его волнующей оптимистической лирике 30-х годов, к мощному многоцветному реализму «Триподья», к интернациональному пафосу поэмы «Моя Африка». К этому литературному портрету можно сделать лишь два замечания. Своеобразие творчества Корнилова, безусловно, передано в полной мере. Место же его в поэзии этих лет намечено несколько эскизно. Схождения и расхождения с Есениным и Багрицким хотелось бы увидеть нагляднее. Дважды Л. Аннинский упоминает о том, что критика 30-х годов сопоставляла «Триполье» с поэмой Пастернака «Спекторский». Сейчас это, пожалуй, лишь историческая частность; плодотворнее было бы сравнить «Триполье» со столь же фламандски-живописной и народной по своему стиху (да и близкой по сюжету) «Думой про Опанаса» (и вероятно, также с поэмами Павла Васильева). Это первое замечание. И Еторое: может быть, в какой-то мере прав И. Гринберг, в доброжелательном послесловии к книге отмечающий «преувеличенную усложненность»»в характеристике Бориса Корнилова» (стр. 269). Речь идет совсем не о той диалектичности взгляда, которая является неотъемлемым и важным достоинством этой статьи. Просто сама посмертная судьба Корнилова, досадная неизученность и все еще недостаточная читательская известность его наследия в наши дни, вероятно, обязывают нас более резко акцентировать не столько временные колебания и метания Корнилова, сколько именно его неповторимый вклад в советскую поэзию. Об этом точно и прочувствованно писала свидетельница первых успехов Корнилова Ольга Берггольц: «Если б не бессмысленная гибель, настигшая Бориса Корнилова в то время, когда он начал по-настоящему набирать высоту, вероятно, он стал бы очень крупным поэтом. Но будем благодарны ему и за то, что он успел сделать: то, что им сделано, несомненно, идет на духовное вооружение народа» 1.
Обширный критический этюд о поэтах «фронтового поколения», несомненно, является одним из ключевых в книге. Здесь любовно и обстоятельно повествуется о поэзии Кульчицкого, Майорова, Луконина, Орлова, Слуцкого, Самойлова, Межирова, тех, «что в сорок первом шли в солдаты И в гуманисты в сорок пятом» (Д. Самойлов), если вернулись с войны… Очевидно, что Л. Аннинский не стремится здесь к полноте картины (отсутствуют Симонов, Дудин, какими-то гранями своего творчества близкие к поэтам, о которых идет речь; Наровчатову, Гудзенко посвящено лишь несколько – правда, очень впечатляющих – строк). Отбор имев в данном случае диктовался не личной прихотью, а общностью творческого и жизненного опыта, в какой-то мере – и литературных пристрастий. Притом, обращаясь, например, к поэзии Самойлова, Л. Аннинский отмечает «несоразмерную его таланту бледность критических о нем (Самойлове. – Г. Р.) отзывов». Он, несомненно, прав (хотя я отметил бы из этого общего ряда статью о Самойлове Е. Осетрова). Но ведь и с Межировым, Слуцким, Орловым дело обстоит примерно так же. Статья Л. Аннинского тем самым восполняет существенный пробел в нашей критике.
Одним из первых Л. Аннинский здесь стремится вывести разговор о поэтах, не вернувшихся с войны (Кульчицкий, Коган, Майоров), из круга обычных биографических констатации. Ему важно уточнить, что эти поэты успели внести в нашу поэзию за безмерно краткий отпущенный им срок. Л. Аннинский делает вывод: «Они все были поэты государственного мышления» (стр. 124). В то же время их стих богат предметностью и «предельно насыщен символикой». «Соединение высокой символики и грубой прозы было заложено в их поэзии с самого начала» (стр. 128, 129). Эти наблюдения полезны для дальнейшей работы. На этом фоне и та поэтическая «обойма» (как ни условен этот термин), которой посвящена основная часть статьи, может быть охарактеризована ярко и достоверно. Л. Аннинский раскрывает своеобразную глобальность в мировосприятии этих поэтов (как в знаменитой строке С. Орлова: «Его зарыли в шар земной»), возвысившую их творчество над простым описанием2. Не менее важно и указание, что в их творчестве этическое начало явно преобладает, включая в себя эстетическое, что «мастерство исчезает в правде судьбы, исповедуемой поэтом» (стр. 193). Здесь очевидна глубина анализа! уводящего от внешней фиксации героических тем и мотивов (инерция которой еще дает себя знать в изучении поэзии военных лет).
Николай Островский, Борис Корнилов, поэты «фронтового поколения» – все это неодинаковые литературные явления, но в эмоциональном пафосе их творчества есть нечто общее, некая формула социального жизнеутверждения, глубоко близкая критику. Сама лирическая, свободная форма, в которой выражает свои мысли Л. Аннинский, именно в этом случае вполне оправдана. Но столь же хорошо написанный этюд о Юрии Трифонове (повести «Обмен», «Предварительные итоги», «Долгое прощание»), на наш взгляд, все же оказался неубедительным и неудачным по основной мысли. Дело не в том, что повести Трифонова подвергнуты здесь суровой критике, а в том, что критика эта имеет необычный для Л. Аннинского абстрактно-нормативный характер, а выводы звучат с жестокой категоричностью. «…Нынешний интеллигент (как герой литературы. – Г. Р.)… достоин принципиально нового подхода… – пишет Л. Аннинский. – Иначе толку не будет» (стр. 227). Знакомый парадокс: критик лучше писателя знает, как надо «осветить» ту или иную тему. Мы вправе были бы ожидать от Л. Аннинского не подобной категоричности, а простого внимания к авторскому замыслу (тем более если он всерьез намерен обнажить его изъяны).
Своеобразие всех названных повестей Ю. Трифонова состоит в том, что они настойчиво привлекают внимание и к так называемым «бытовым явлениям» и неурядицам, и к людям крайне заурядным, живущим бесцветно (и потому совершенно обойденным вниманием наших писателей). Л. Аннинский почему-то усматривает в этом родство с Достоевским, с его «Записками из подполья» (доказать это трудно!), не замечая лежащей на поверхности аналогии с рассказами Чехова и с его повестью «Моя жизнь». Он как бы мерит героев Ю. Трифонова корчагинской меркой и сердится, что они совсем не такие. Герой «Долгого прощания» Ребров аттестуется как «представитель вымирающего племени идеалистов-интеллектуалов» (стр. 211) и даже как «жалкий литературный поденщик… околачивающийся по редакциям», который «выклянчивает авансы» (стр. 211), и т. д. Конечно, хорошо, если писатель начинает свой путь с солидного поста, хорошей квартиры и т. д., так что ему уже не нужны авансы. Но всегда ли так бывает? Л. Аннинский игнорирует серьезность духовных интересов Реброва, его упорные занятия народовольцами и столь же упорные (но безуспешные) попытки заинтересовать этой темой бюрократически-равнодушных издательских чиновников. Столь же сурово и крайне упрощенно аттестован и герой «Предварительных итогов» – «жалкий неудачник» Геннадий Сергеевич. На вопрос о том, почему явно одаренный человек может «зашибать деньгу» только халтурой, мы получаем все тот же ответ: сам виноват. Отчасти это так. Но ведь не в этом корень интереса нашей литературы к неустроенным людским судьбам (глубокую законность которого хорошо раскрыл еще покойный Марк Щеглов в одной из последних своих статей – «На полдороге»).
Можно было бы еще многое возразить критику, зачастую парадоксально «выворачивающему наизнанку» замысел Ю. Трифонова и поступки его героев. Но, не входя в детали, сформулируем суть несогласия с ним. Наша литература привыкла изображать людей, находящихся на стрежне общественного развития. Герои же этих повестей Ю. Трифонова явно стоят на общественной периферии, либо еще не определив своего места в жизни (как Ребров), либо утратив интерес к своей работе (Геннадий Сергеевич, Дмитриев). Отсюда – общая печать заурядности, метящая их, отсюда и невыраженность сюжета, и некоторая художестве»-ная бесструктурность самих повестей. Однако проблема «людей периферии», поставленная Ю. Трифоновым, очень важна. В особенности потому, что писатель тонко дифференцирует круг своих героев. Одни из них все же обнаруживают способность к разумному действию (Ребров) или к бескомпромиссной нравственной оценке своих и чужих поступков (умный, но малодеятельный Геннадий Сергеевич). Другие, наоборот, все более проявляют черты откровенного стяжательства (Лена Дмитриева) или агрессивности (Гартвиг). Называя Гартвига «холодным всезнайкой» (стр. 210), Л. Аннинский, видимо, недооценил масштаб и опасность этой фигуры: перед нами – хищник, жаждущий власти над чужими душами, притом сильный и умный хищник, с чертами «интеллектуального провокатора», ловко спекулирующий на модных идеях. Этот тип – серьезное художественное открытие Ю. Трифонова, и не единственное. Среда, изображенная в этих повестях, мало приятна, но ведь она существует реально, и какие-то соки питают ее. Ю. Трифонов и сделал попытку в этом разобраться. Здесь уместно вспомнить мудрую мысль Чехова, что заслуга писателя подчас состоит не в решении вопроса, а именно в верной его постановке. Рассуждения же Л. Аннинского часто идут «по касательной», а, с другой стороны, важный вопрос об общественных корнях тех негативных явлений, которые изображает Ю, Трифонов, почти не привлек внимания критика.
Зато завершающая книгу статья «Путь Василия Шукшина» подкупает и редкостным богатством материала, и четкостью анализа. Критик доказывает, что В. Шукшин развивался непросто. От несколько наивных «жанровых зарисовок» из сельского быта В. Шукшин медленно, но органично двигался к постижению особых переживаний бывших жителей села, ставших горожанами, к изображению сложных социальных и душевных коллизий неприкаянного Егора Прокудина (из «Калины красной») и героев поздних своих рассказов. Статья Л. Аннинского выделяется на фоне тех многочисленных критических статей, которые либо изображают В. Шукшина певцом некоей «изначальной народной души», либо попросту источают безудержное славословие (так, в предисловии к недавно вышедшему в издательстве «Русский язык» тому рассказов В. Шукшина этот писатель поставлен в один ряд с Ломоносовым и Горьким). Любовь к В. Шукшину сочетается у Л. Аннинского с той же трезвостью и диалектичностью подхода, которую мы отметили и в статье о Борисе Корнилове (вероятно, именно поэтому сам В. Шукшин проявлял интерес к суждениям Л. Аннинского о нем).
К сожалению, Л. Аннинский не удержался от эффектного афоризма «под занавес». Статья завершается словами: «…Эта песня допета, этот опыт исчерпан, эта судьба испытана до конца» (стр. 268), – словами, которые, на наш взгляд, мало согласуются с тем направлением эволюции В. Шукшина, которое раскрыто в самой же статье.
Такое, подчас чрезмерное, увлечение афористичностью стиля, «избыточность письма» кое-где встречаются и в других статьях. Но будем справедливы: без афоризмов, ярких метафор статьи Л. Аннинского были бы гораздо скучнее. Афоризмы Л. Аннинского, как правило, подкрепляют мысль, а не заменяют ее.
Подведем итоги. Автор недаром пишет в кратком вступлении к книге о «взаимодействии с эпохой отцов», без которого «нет и не может быть духовного самоопределения» (стр. 6). Читая книгу Л. Аннинского, мы воспринимаем путь советской литературы – от «тридцатых к семидесятым» – во всей его органической цельности, без упрощений.