Экспериментальная поэтика Чернышевского

Г. Е. Тамарченко, Чернышевский- романист, «Художественная литература», Л. 1976, 464 стр.

«Что делать?» и «Пролог» – две вершины художественного творчества Чернышевского. В монографии Г. Тамарченко, предлагающей всесторонний анализ романов Чернышевского, уделено особое внимание художественному своеобразию произведений, значению, некоторых творческих экспериментов писателя для дальнейшего развития литературы.

Целенаправленность работы проявляется уже в установлении связей мировоззрения и художественного творчества писателя – в выделении психологических предпосылок творчества. К беллетристическим опытам влекла волновавшая Чернышевского-студента проблема «единства сил» человека (рассказы о Лили и Гёте, о Жозефине, «Теория и практика»). Однако возможность создания внутренне цельного характера на автопсихологической основе появляется не ранее 1850 года – переломного в духовном развитии Чернышевского. Формирование стройного мировоззрения имело решающее значение для становления его личности. Г. Тамарченко проводит интересную аналогию между «рассудительными» героями романов и личностью писателя: «Биографически – для самого Чернышевского… – дуализм души и тела, мысли и чувства возникал в юности лишь как следствие незрелости мысли и зависимости от «привычных понятий». Как только личные убеждения выработались – такого рода разрыв мысли и воли преодолевался и единство достигалось очень легко и органично… Данные самоанализа он переносит на других людей, на человеческую психику вообще» стр. 52). В отношениях Чернышевского с Некрасовым подчеркивается их эмоциональная сторона, воздействие на будущего романиста закрепленного в лирике поэта «образа чувствования» (стр. 103). Эти и другие наблюдения Г. Тамарченко, свидетельствующие о «переходе» теоретических убеждений Чернышевского в жизненные принципы, являются сильным аргументом в доказательстве естественности обращения его к романной форме.

В анализе самих романов сквозной темой монографии является наиболее оригинальное (и наиболее спорное) в способе типизации у Чернышевского – «рассудительность» героев и самого автора. Поскольку «новые люди» Чернышевского были психологическим портретом не только их творца, но и многих по-просветительски мыслящих шестидесятников, они были типичны в своем рационализме. Однако рационализм интересовал Чернышевского-романиста не сам по себе, а в сочетании с нравственной культурой человека и данными его «натуры». Г. Тамарченко обоснованно видит своеобразие концепции личности у Чернышевского не в отрицании противоречивости, стихийности чувств, но в признании возможности гармонии между эмоциональной и рациональной сферами. Путь к такой гармонии – «рациональный анализ глубин человеческой психики» (стр. 164 -165). Основное значение «теории расчета выгод» в «Что делать?» – в ее применении к «тяжеловатой» практике героев: нравственные «правила» прилагаются к разным «натурам» и сюжетным обстоятельствам (напри_: мер, в ситуации «любовного треугольника»). Это требует от героев «вдумчивого анализа возникшей – единственной и неповторимой – ситуации» (стр. 168). Таким образом, нравственный оптимизм «новых людей» утверждается как итог сложной душевной работы; приучить к ней и хочет Чернышевский друга-читателя.

Концепции человека в «Что делать?» соответствуют приемы изображения: персонажи (в том числе представители «пошлого» мира) запоминаются не столько благодаря пластике образов, сколько вследствие индивидуализации процесса их мышления.

Интеллектуальные герои «Что делать?» рассматриваются Г. Тамарченко в контексте достижений русской психологической прозы 60-х годов. После знаменитого романа Чернышевского рационализм как средство самопознания и гармонизации личности многократно «испытывался» в произведениях Достоевского, Л. Толстого, Лескова, но неизменно оказывался несостоятельным. Г. Тамарченко считает творческую полемику с Чернышевским исключительно плодотворной для Достоевского и Л. Толстого: ведь глубина реализма этих писателей в значительной степени связана с изображением сложных противоречий между ratio и intuitio. Исследователь отмечает широкую прототипичность «раздвоенных» героев Достоевского (сравнивая их, в частности, с Энгельсонами в «Былом и думах»), подробно останавливается на изображении писателем нравственной «шатости», в ее трагических и комических вариантах.

Все это, конечно, справедливо. Но художественные открытия Достоевского и Л. Толстого, на наш взгляд, не перечеркнули ценности опыта Чернышевского. Значение его первого романа не ограничивается тем, что он «способствовал появлению произведений, по масштабу и по влиянию на дальнейшее художественное развитие человечества существенно превосходивших «Что делать?» (стр. 358). В изображении внутреннего мира «рассудительных» героев «Что делать?», как это прекрасно показано Г. Тамарченко, были свои сильные стороны; для современного читателя они, вероятно, интереснее, чем просветительские издержки Чернышевского. (Кстати, «антипросветительство» в романах Достоевского и Л. Толстого приводило также к некоторым художественным просчетам, что отмечали уже современники, например Тургенев в оценке «Войны и мира».) Луначарский считал полезным и созвучным советской эпохе стремление Чернышевского «создать новую мораль, которая сама была бы детерминирующей силой» ¹. Критическое отношение к утопическим элементам мировоззрения Чернышевского не должно, по-видимому, распространяться на утверждаемую писателем структуру внутреннего мира личности, в которой стихия чувств признается управляемой и роль ratio – благотворной. В чем-то близкие к героям «Что делать?» характеры впоследствии создавали Горький в романе «Мать» (Павел Власов), Фадеев в «Разгроме» (Левинсон)…

Г. Тамарченко отмечает автополемику с «Что делать?» в последующих произведениях писателя: в систему персонажей вводятся противоречивые характеры (Чекмазова, Савелова, Мери и др.), и положительные герои (Алферьев, в особенности часто – Левицкий) ошибаются в своих прогнозах относительно их поведения. Однако вряд ли такая автополемика непосредственно связана, как думает исследователь, с преодолением Чернышевским «просветительской ограниченности» (стр. 457). Ошибки не разубеждают автопсихологичных героев и самого автора в пользе «рассудительности». Напротив, «Пролог», через подробнейший анализ причин заблуждений, учит умному общению, пожалуй, с большим блеском, чем первый роман Чернышевского, в котором многие критики и исследователи находили упрощение жизненных обстоятельств². Контраст между ошибающимся Левицким и основательным в выводах Лопуховым не дискредитирует рациональный анализ, но подчеркивает его трудность. К сожалению, рациональный анализ в «Прологе» рассмотрен Г. Тамарченко лишь в самых общих чертах.

Тем не менее, изображение Чернышевским внутреннего мира «новых людей» нашло интересную и в основном убедительную интерпретацию в книге Г. Тамарченко.

Спорной представляется характеристика жанра «Что делать?». Г. Тамарченко считает это произведение образцом нового жанра «интеллектуального романа», потому что «поэзия мысли» связывает в единое художественное целое решительно все элементы содержания и формы» (стр. 254). По убеждению Г. Тамарченко, особое жанровое значение имеют внесюжетные элементы композиции (многочисленные авторские рассуждения). Это замечание, а также противопоставление «Что делать?» роману Герцена «Кто виноват?», в котором художественную целостность «создает не движение авторской мысли, а движение судеб и взаимоотношений вымышленных героев» (стр. 253 – 254), позволяют заключить, что интеллектуализм (не получивший у Г. Тамарченко четкого определения) понимается исследователем как некий сгусток, оставшийся не растворенным в образной системе романа. Наличие такого осадка в самом деле невозможно отрицать ни в «Что делать?», ни в «Войне и мире»; его резкое возрастание в русской прозе 1860-х годов верно констатируется в книге. Однако как бы положительно ни оценивать эту вторгающуюся в романы «голую» мысль, признание ее художественным явлением очень спорно. Во всяком случае, интеллектуализм вряд ли может служить основанием видовой дифференциации художественных произведений. К тому же в общей структуре «Что делать?» доля иллюстративных образов (например, в «Четвертом сне Веры Павловны»), экономических выкладок (в описании мастерской) и пр. сравнительно невелика. Беседы же автора с «проницательным читателем», как отмечает сам Г. Тамарченко, образуют в романе «дополнительную сюжетную линию» (стр. 243) и потому не могут быть отнесены к «не перешедшему» в образы интеллектуализму.

Вопрос о жанре «Что делать?» можно решать, на наш взгляд, в двух аспектах. В работах о Чернышевском (Н. Никитина, Г. Верховского, Е. Покусаева и др.) его первый роман чаще всего определяется как художественно-публицистический. Такое определение обоснованно, поскольку структура «Что делать?» действительно неоднородна. Но при данном подходе остается в стороне жанровая специфика художественного ядра произведения. Применение же к «Что делать?» критериев жанровой типологии эпических произведений приводит к выводу, что это не только роман. Трактовка жанров как содержательных разновидностей внутри родов позволяет видеть в эпосе, наряду с романом, другие типы жанрового содержания в частности, нравоописание³. Последнее отличается от романа, прежде всего иными познавательными задачами: в фокусе здесь – не столько личность в ее сложных отношениях с обществом, сколько состояние определенной общественной среды, показателем которого и является поведение персонажей. В «Что делать?» признаки нравоописания ярко выражены. Интерес автора к «чертам не индивидуумов, а типа», к кругу «обыкновенных новых людей» в целом, резко противопоставленному кругу «пошлых людей», в произведении даже приглушает романическую тему, связанную с развитием характеров (в «Прологе» романный элемент выражен гораздо сильнее). Нравоописательная антитеза объясняет и многие особенности стиля «Что делать?» (например, гиперболу странного в поведении «новых людей», фигуру «проницательного читателя»). Введение нравоописательной проблематики в роман было творческим экспериментом Чернышевского, перспективным для дальнейшего развития жанра.

Вопросы поэтики Чернышевского, представляющие общетеоретический интерес, исследуются Г. Тамарченко в тесном переплетении с более специальной историко-литературной проблематикой. История создания произведений, отраженная в них эволюция мировоззрения писателя, эзопов язык, воздействие «Что делать?» на общественную жизнь 1860-х годов – далеко не полный перечень тем, освещенных в книге. При этом Г. Тамарченко выступает не только как систематизатор положений, уже ставших общим достоянием литературоведения, – в исследовании немало свежих аналогий, гипотез.

Существенны, в частности, коррективы Г. Тамарченко к устоявшемуся представлению об одностороннем воздействии Чернышевского на Некрасова. Полемизирует исследователь и с нетрадиционными концепциями, в особенности с трактовкой А. Лебедевым эволюции мировоззрения Чернышевского от «Что делать?» к «Прологу» ⁴. В отличив от А. Лебедева, Г. Тамарченко не находит в «Что делать?» романтических иллюзий относительно перспектив крестьянской революции, поскольку Чернышевский и в период общественного подъема допускал два его исхода. Г. Тамарченко объясняет «трагический стоицизм» Волгина в «Прологе» не разочарованием писателя в прежних идеалах, но необходимостью в обстановке конца 1860-х годов «самой суровой и трезвой оценки реального положения вещей» (стр. 407). Этот вывод ученого, основанный на скрупулезном изучении фактов, все же недостаточно проясняет причины различного художественного изображения двух «особенных людей» – Рахметова в Волгина. Подчеркнутая простота автобиографического героя «Пролога», контрастирующая с исключительностью ригориста Никитушки Ломова, связана также, по нашему мнению, с иной сюжетной ролью героя. Если «особенность» Волгина раскрывается через его прямое участие в «деле» (в разногласии с либералами по крестьянскому вопросу и др.), го в «Что делать?» Рахметов показан в процессе подготовки к «делу», о грандиозности которого и можно судить по размаху его самоиспытаний.

По-новому расшифрованы в исследовании некоторые детали тайнописи «Что делать?». Заслуживает самого серьезного внимания и, может быть, внедрения в практику изучения романа в школе анализ Г. Тамарченко взаимосвязи двух сюжетов – открытого (семейно-психологического) и эзоповского. Активным героем «потаенного» сюжета исследователь считает, помимо Рахметова, также и Лопухова с момента его инсценированного самоубийства, связанного и с переходом на нелегальное положение профессионального революционера. В эзоповском сюжете романа в целом Г. Тамарченко видит отражение взглядов революционных демократов (Чернышевского, Н. Серно-Соловьевича) на организацию подполья. По мнению автора, для В. И. Ленина в период работы над его книгой «Что делать?»»прямыми предшественниками организационных принципов… были деятели «Земли и воли» начала 60-х годов» (стр. 193).

Завершая рецензию, хочется отметить как очень ценное качество исследовательского метода Г. Тамарченко (ярко проявившееся в анализе историко-литературных проблем) широкое использование данных исторической науки, богатство фактической аргументации.

1. А. В. Луначарский, Собр. соч. в 8-ми томах, т. 1, «Художественная литература», М. 1963, стр. 270.[↩]
2. Например, Л. Лотман убедительно пишет о «методе гипотетического упрощения ситуаций и конфликтов» в «Что делать?» (см. Л. М. Лотман, Реализм русской литературы 60-х годов XIX века, «Наука», Л. 1974, стр. 221 – 222, 235- 240).[↩]
3. См.: Г. Н. Поспелов, Проблемы исторического развития литературы, «Просвещение», М. 1972, стр. 175 – 189.[↩]
4. См.: А. Лебедев, Герои Чернышевского, «Советский писатель», М. 1962.[↩]