Эстетический эксперимент Толстого

Эстетика Л. Толстого, если говорить о его теоретических работах, таких, как трактат «Что такое искусство?» и «критический очерк»»О Шекспире и о драме», представляет собой явление во многом загадочное и недостаточно еще истолкованное. Между тем в этих работах есть своя историческая и теоретическая логика, так что ни одно из положений Толстого не было случайным – все основные выводы его подчинены идее смелого эстетического эксперимента.

Трактат «Что такое искусство?» Толстой начал писать в 1889 году, уже после духовного перелома, и окончил его лишь в 1898 году. Ни одна другая книга, кроме «Воскресения», не стоила Толстому такого напряжения и труда. Зато критический очерк «О Шекспире и о драме» он написал довольно быстро, в 1903 – 1904 году. Обе эти работы связаны друг с другом, как общее положение и частный вывод.

В трактате «Что такое искусство?» Толстой обосновал свой общий взгляд на искусство, как он сложился в поздние годы, когда он принял за основу всех своих суждений идею добра и «религиозного сознания», а в очерке «О Шекспире и о драме» дал практическое приложение своего метода, предоставив возможность судить о его теории в целом.

Но для того, чтобы судить о его теории в целом, надо вспомнить ее исходные положения. В начале 70-х годов, когда Толстой чувствовал себя, как прежде, «писателем всеми силами души» и не помышлял о том, чтобы оставить искусство ради моральной проповеди, он говорил: «…Добро и зло – суть только материалы, из которых образуется красота… Поэтому, вместо понятия добра – понятия относительного – я прошу поставить понятие красоты» ¹. Таким образом, в те годы его эстетика имела в своем основании идеал прекрасного. Еще раньше, в годы работы над «Войной и миром», Толстой написал в одном из черновых набросков романа: «Я художник, и вся жизнь моя проходит в том, чтобы искать красоту» (15, 241).

Когда в середине 80-х годов Толстой, оставаясь гениальным художником, стал и моралистом, изменилось и его представление об эстетике и ее основных понятиях. На первый план выступил идеал добра, которому он стремился придать уже не относительный, как прежде, а безусловный и вечный смысл. Здесь и возникал его эксперимент, который должен был совершенно изменить систему эстетических понятий и дать новое направление творчеству. И он постепенно пришел в противоречие с традиционными системами эстетики. И создал свою, в высшей степени оригинальную, теорию, которая была последовательна и строго логична. «Я расхожусь со всеми философами», – говорил Толстой (62, 246).

Эстетика Толстого неотделима от его творческой биографии. В ней много противоречий, но такова природа художественного и теоретического мышления Толстого. На основании трактата «Что такое искусство?» и очерка «О Шекспире и о драме» Толстого называли и «разрушителем эстетики», и «ниспровергателем искусства». Толстой считал, что это превратное толкование его идей. «Почему вы осуждаете искусство?» – спрашивал его в одном из первых своих писем тогда еще никому не известный французский молодой литератор Ромен Роллан. «Истинная наука и истинное искусство, – отвечал Толстой, – всегда существовали и всегда будут существовать, подобно всем другим видам человеческой деятельности, и невозможно и бесполезно оспаривать и доказывать их необходимость» (64, 94).

Противоречия в отношении к искусству были у Толстого не только в теоретической, но и в творческой сфере, когда он называл свои художественные произведения «баловством» и снова к ним возвращался, – хотел и не мог преодолеть в себе художника… Эстетика была драматическим эпизодом в творчестве позднего Толстого. За каждой строкой его трактата скрыты огромные страсти великого художника, его сомнения и колебания между «отречением» от искусства и горячей любовью к нему.

Содержание эстетических работ Толстого очень разнообразно и может служить и служит источником множества наблюдений над закономерностями творчества Толстого, путями развития русской мысли и истории. Но как бы ни были различны интересы Толстого во всем, что касалось цивилизации и культуры, его взгляды на искусство всегда соотнесены с центром, с тем, что есть эстетический идеал. Именно в этой области он и произвел свой эстетический эксперимент, который определил и его отношение к искусству в целом, и значение его работ по теории искусства, неотделимых от истории русской классической литературы XIX века.

1

В марте 1891 года Толстой записал в своем Дневнике: «…Моя писательская карьера кончена: и быть радостным и без нее» (52, 21).

Он только что окончил «Послесловие» к «Крейцеровой сонате». Впереди была работа над социально-философскими трактатами, такими, как «Царство божие внутри вас», «Неделание» и «Христианское учение»…

Но мысль об искусстве не покидала его. Толстой пишет наброски эстетических рассуждений: «Наука и искусство» (1891), «О науке и искусстве» (1891), «О том, что называют искусством» (1896)…

Не покидал его и соблазн художественного творчества. В 90-е годы Толстой написал (после того как оказал, что его «писательская карьера кончена») рассказ «Хозяин и работник» (1894 – 1895), повесть «Отец Сергий» (1890 – 1891) ² и роман «Воскресение» (1889 – 1899).

Искусство, с которым Толстой уже простился, не желало покидать его. И он задался, может быть, самым трудным для себя вопросом: что такое искусство? Здесь было сосредоточено для него все самое дорогое: и радость творчества, и настоящая слава, и вся жизнь, которую он хотел круто переломить…

«…Едва ли не лучшее средство, – пишет Толстой в своем Дневнике, – уйти от празднующих и живущих потом и кровью братьев и пойти к тем замученным братьям? Не едва ли, а наверно» (52, 11).

У него был даже свой план «ухода», может быть, вдвоем с Софьей Андреевной: «…Живут в деревне, в середине русской деревни, наняв или купив себе избу и своими руками обрабатывая свой огород, сад» (52, 87).

Уйти – значило для Толстого отказаться от всей прежней жизни. А главным содержанием всех прожитых в Ясной Поляне лет было искусство. В 1896 – 1897 годах Толстой мучительно и трудно пишет трактат «Что такое искусство?», замечая как бы между прочим: «Боюсь, что тема об искусстве заняла меня в последнее время по личным эгоистическим скверным причинам. Je m’entends» (53, 144).

Какие же тут могли быть эгоистические, да еще и скверные причины? Толстой и свою мечту об уходе, о самоотвержении также называл «эгоистической», потому что считал, что ее осуществление было бы слишком хорошо для него.

Однажды, после объяснения с Софьей Андреевной по поводу возможности «жить в избе» своим трудом, встретив «полное непонимание», Толстой записал в Дневнике: «У меня были скверные мысли уйти. Не надо. Надо терпеть» (52, 37).

Это было написано в «неспокойную минуту»; а в самую спокойную минуту «ясно стало, что можно – едва ли не должно уйти» (52, 71). И он уходил от своей прежней жизни, считая злом все, что с ней связано. Считая злом и само искусство, если оно доступно и служит развлечением для маленькой кучки «празднующих и живущих потом и кровью братьев».

В такие минуты он готов был считать, что его писательская карьера исчерпана и окончена.

2

«Собирал ландыши, – пишет Толстой в Дневнике весной 1894 года. – И вдруг вижу белый ландыш, нагнулся – это свет на зеленом листке. В глазах у меня представление ландыша, и я его вижу везде. Так все то, что я вижу в этой жизни, все это от того, что в той жизни я видел, любил, искал этого – идея» (52, 118).

Но это идея – художника, получившая столь странное и удивительное воплощение: белый ландыш и свет на зеленом листке!

Мыслями Толстого после пережитого им в конце 80-х годов духовного перелома владела идея добра. «Зло так сильно, – пишет Толстой, – это весь фон… Если же признавать его, то оно все затянет, будет одно зло, и не будет контраста. Даже и зла не будет – будет ничего. Для того, чтобы был контраст и чтобы было зло, надо всеми силами стремиться к добру» (52, 76).

И он всюду видел свой ландыш – и в отражении солнечного света на зеленом листке. Если же осуществление мечты об отречении на деле, в жизни, было невозможно по многим причинам, то ничто не мешало Толстому полно и последовательно развить идею, завладевшую его душой, в обширном сочинении.

И Толстой написал одну из самых насущных для него книг – трактат «Что такое искусство?».

«Моя работа над Искусством многое уяснила мне», – признавался Толстой в 1897 году (53, 169). Значит, он искал «уяснения» своей идеи, которая не была еще целиком ему раскрыта и понятна.

И здесь уместно вспомнить, что Толстой говорил о всяком поэтическом или драматическом произведении, сущность которого состоит в том, чтобы «представить самых разнообразных по характерам и положениям людей и выдвинуть перед ними, поставить их всех в необходимость решения жизненного, нерешенного еще людьми вопроса и заставить их действовать, посмотреть, чтобы узнать, как решится этот вопрос. Это опыт в лаборатории» (52, 78).

В своем трактате Толстой хотел посмотреть, как решится этот вопрос: что такое искусство? И его книгу можно назвать «опытом в лаборатории», рискованным экспериментом, на который Толстой пошел «по личным причинам».

В Дневниках Толстого многие записи, относящиеся к трактату «Что такое искусство?», напоминают заметки экспериментатора, который отмечает новые положения и старые неудачи.

Осенью 1896 года Толстой записывает: «Какой humbug красота, истина, добро. – Красота это одно из качеств внешних предметов, как здоровье качество живых тел. Истина не есть идеал науки. Идеал науки есть знание, а не истина. Добро же не может стать в ряду с этими двумя, потому что оно есть цель жизни…»

Написано это было энергично и уверенно. А между тем у Толстого сразу же возникли сомнения в ясности и правомерности такого рода вывода и заключения. «Неясно, – добавил он. – Но было и будет ясно» (53, 105).

В ноябре того же года Толстой начинает запись еще более решительно: «Эстетика есть выражение этики, т. е. по-русски: искусство выражает те чувства, которые испытывает художник. Если чувства хорошие, высокие, то и искусство будет хорошее, высокое и наоборот. Если художник нравственный человек, то и искусство его будет нравственным и наоборот»…

И опять возникло сомнение. Если допустить, что всякий великий художник есть в то же время человек великой нравственной силы, то все же не всякий нравственный человек может быть художником; более того, иной художник может быть и нравственным человеком, а искусство его все же может оказаться очень слабым… И Толстой закончил столь энергично начатое рассуждение честным признанием: «Ничего не вышло» (53, 119).

В феврале 1897 года Толстой заметил: «Если цель его (искусства. – Э. Б.) – добро, то оно неизбежно распространится на наибольшее число людей». И тут же добавил: «Неточно и еще неясно» (53, 135).

Многое из того, в чем Толстой сомневался, когда писал свой Дневник, он перенес в свою книгу в догматической форме, пытаясь уверить себя в том, что ему удалось найти окончательное решение «вопроса». Но все же свою книгу как опыт в лаборатории он назвал не «Что такое искусство», а «Что такое искусство?».

3

В эстетике есть свои аксиомы. Например, аксиома прекрасного.

«…Чувство красоты, – пишет Толстой о Пушкине, – развито у него до высшей степени, как ни у кого» ³.

Прекрасное для Пушкина было некоей святыней, которую он не пытался ни принять, ни отвергнуть, которая была для него и музой, и поэзией, и вдохновением, и самой жизнью. Он испытывал лишь «благоговение»»перед святыней красоты».

В стихотворении «Красавица» Пушкин пишет:

Куда бы ты ни поспешал,

Хоть на любовное свиданье,

Какое б в сердце ни питал

Ты сокровенное мечтанье, –

Но встретясь с ней, смущенный, ты

Вдруг остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты.

 

В этих дивных стихах Пушкин изложил то понимание прекрасного, которое восходит еще к Платону.

В диалоге «Федр» у Платона сказано: «Когда человек, пройдя очищение в священных таинствах, видит прекрасное лицо, пленяющее божественной формой, или бесплотный образ, он испытывает… благоговейный страх; он взирает на этот лик, как на божество… когда красота вливается в его душу, проникая через глаза» ⁴.

Этот диалог был хорошо известен Пушкину. Рассуждение Платона о прекрасном вообще является хрестоматийным, и на него ссылались философы самых различных направлений. Именно этот отрывок из «Федра» о «благоговейном страхе» как признаке вдохновения приводится и в статье Вольтера «Прекрасное», помещенной в его «Философском словаре».

Платон придавал красоте поэтический смысл. Перед ее ликом человек обретает чудные силы: «крылья его души орошены, они теряют твердость, которая сдерживала их рост, они тают; стержни, набухшие у основания крыльев, стремятся найти себе выход, проникая в душу…».

«Ибо душа тогда имела крылья» ⁵, – насмешливо добавляет Вольтер, излагая теорию Платона.

«Крылатые люди» Платона – это поэты, философы, прорицатели, люди, знающие «истинное вдохновение». Крылатый серафим, явившийся Пушкину на перепутье («Духовной жаждою томим…»), также относится к этому роду древних вестников.

Толстой, размышляя об искусстве, о прекрасном и вдохновении, иногда прикасается к миру платоновских образов и оказывается где-то рядом с Пушкиным.

В трактате «Что такое искусство?» Толстой отмечает, что Платон находит красоту «в непосредственном и свободном проявлении божественной идеи, проявляющей себя в чувственных образах» (30, 51).

Этой мысли Толстой придает иносказательный, не мистический, а метафорический смысл, не мешающий его вполне реалистическому мышлению.

«Думал еще, – пишет Толстой в Дневнике: – то, что только с сильными, идеальными стремлениями люди могут низко падать нравственно. Только птица с крыльями может стремглав броситься вниз с дерева или крыши. Сознание силы подъема духовного – крыльев» (52, 138).

Но, зная и по-своему постигая метафору Платона, Толстой был очень далек и от философии Платона, и от художнической эстетики Пушкина. И здесь еще раз следует вернуться к Вольтеру и его статье «Прекрасное». По существу она гораздо ближе Толстому, чем Пушкину. Не случайно, развивая свою эстетическую теорию, Толстой пришел к отрицанию учения Платона о прекрасном и к отрицанию пушкинской художественной эстетики.

На этом отрицании во многом и построен его эксперимент.

4

«Я готов поверить, – пишет Вольтер о диалоге Платона «Федр», – что нет ничего прекраснее этой речи Платона, но она не дает нам ясного представления о природе прекрасного» ⁶.

Философы разных веков ссылались на Платона и старались разгадать его мысль об «архетипе» прекрасного. Вольтер считал все эти догадки и истолкования одним сплошным заблуждением.

«Поинтересуйтесь, наконец, мнением философов, – предлагал Вольтер, – вы услышите в ответ невообразимую чепуху: философам необходимо некое соответствие архетипу прекрасного в его сущности, соответствие «to kalon» ⁷.

Толстой «поинтересовался» мнением философов и был удивлен разноречием их толкований. «Предполагается, – пишет он, – что то, что разумеется под словом красота, всем известно и понятно. А между тем это не только неизвестно, но после того, как об этом предмете… написаны горы книг самыми учеными и глубокомысленными людьми, вопрос о том, что такое красота, до сих пор остается совершенно открытым…» (30, 37).

В этом Толстой был согласен с Вольтером. Но Вольтер доказывал также, что понятие красоты вовсе не так однозначно и неизменно, как думал Платон. Оно меняется во времени и в пространстве. Что почитается одними прекрасным, то другим представляется безобразным. «У англичан и у французов разное представление о «to kalon» ⁸, – пишет Вольтер.

Толстой почти слово в слово повторяет эту мысль, к которой он пришел самостоятельным путем. «Немцы решают эту загадку по-своему… – пишет Толстой о загадке красоты, – физиологи-эстетики, преимущественно англичане… тоже каждый по-своему; французы-эклектики… тоже каждый по-своему» (30, 37).

Кроме того, люди называют прекрасным совершенно несхожие между собою явления, так что иногда невозможно понять, что именно они подразумевают под этим словом. И Вольтер пришел к выводу о том, что прекрасное – относительно. В своем «Философском словаре» он так и пишет: «прекрасное зачастую весьма относительно» ⁹.

А если это так, то и само определение прекрасного условно или, вернее сказать, настоящего определения прекрасного вовсе не существует. Толстой посвятил обзору понятия красоты в различных философских системах первые пять глав своего трактата и пришел к выводу, что понятие это весьма условно и относительно.

Вольтер это знал и предпочитал вообще отказаться от Исследования идеала прекрасного. «Это избавило… от труда сочинять пространный трактат о прекрасном» ⁹, – говорил он.

Другое дело – нравственный идеал. Он отличается от идеала прекрасного большей определенностью и устойчивостью. «Бывают поступки, прекрасные в глазах всех… – пишет Вольтер. – Друг идет на смерть ради друга, сын ради отца… любой скажет, что это прекрасно, что поступки такого рода его радуют, что он ими восхищается» ⁹.

Вольтер отказывался от писания трактата о прекрасном, отдавая предпочтение «нравственным правилам». Из великой триады – красота, добро и правда – он избирал два последующих начала, отбрасывая первое.

Только мнения о великих нравственных идеях Вольтер считал однородными, будь то поступок героя или изречение мыслителя. Здесь была та несомненная «польза», которой он дорожил больше, чем бесплотным «архетипом».

Скептический анализ прекрасного в «Философском словаре» Вольтера был одним из характернейших явлений просветительской философии XVIII века, испытывавшей старые аксиомы новыми рациональными методами.

5

«Литература восемнадцатого века, – говорил Белинский, – была по преимуществу моральною и рассуждающей, в ней не было других повестей, как contes moraux и contes philosophiques «¹⁰.

Вольтер в этом смысле был человеком своего времени. Его сочинения и представляют собой образцы моральных и философских повестей XVIII века.

Эстетические идеи Пушкина возникали в определенном смысле как преодоление именно вольтеровской традиции в искусстве. Долгое время литература покорствовала «своенравным уставам, давшим ей слишком стеснительные формы». «…Теория, утвержденная старинными риторами, будто бы польза есть условие и цель изящной словесности, сама собою уничтожилась. Почувствовали, что цель художества есть идеал, а не нравоучение» ¹¹.

Эту точку зрения Пушкин отстаивает последовательно и определенно – и в своих произведениях, и в своих критических заметках и письмах.

П. Вяземский в известной статье о В. Озерове говорил: «…Трагик не есть уголовный судья. Обязанность его и всякого писателя есть согревать любовию к добродетели и воспалять ненавистию к пороку, а не заботиться о жребии и приговоре провидения» ¹².

Пушкин написал на полях его статьи против этого рассуждения: «Прекрасно». Но это не оценка и не одобрение мысли Вяземского, а ироническое восклицание, вроде: «Вот те на!»

Строкой далее Вяземский пишет: «Великие трагики и из новейших чувствовали сию истину… Вольтер… не был ни гонителем добродетели, ни льстецом порока».

И Пушкин воскликнул: «Ничуть!» Но и это не означало его согласия с Вяземским. «Поэзия выше нравственности, – наконец пояснил свою мысль Пушкин, – или, по крайней мере, совсем иное дело. Господи Суси! какое дело поэту до добродетели и порока? разве их одна поэтическая сторона?» ¹³

Следует ли из этого, что Пушкин отрицал нравственное значение поэзии? Вовсе нет. Но дидактическая традиция XVIII века с ее рациональным учением о пользе представлялась ему слишком «стеснительной формой». В одной его «маленькой трагедии»»Моцарт и Сальери» больше нравственного и философского содержания, чем в большинстве моральных и философских повестей минувшего века.

Но Пушкин считал, что именно в искусстве на первом месте должно быть понятие прекрасного.

1. Л. Н. Толстой, Полн. собр. соч. (Юбилейное), т. 62, стр. 24. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
2. Над этой повестью он продолжал работать в 1895 и 1898 годах.[↩]
3. А. Б. Гольденвейзер, Вблизи Толстого, т. I, изд. «Голос Толстого», М. 1922, стр. 38.[↩]
4. Платон, Избранные диалоги, «Художественная литература», М. 1965, стр. 215.[↩]
5. Вольтер, Эстетика, «Искусство», М. 1974, стр. 214.[↩]
6. Вольтер, Эстетика, стр. 214.[↩]
7. Там же, стр. 215.[↩]
8. Вольтер, Эстетика, стр. 215.[↩]
9. Там же.[↩][↩][↩]
10. В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. IV, Изд. АН СССР, М. 1954, стр. 237.[↩]
11. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 12, Изд. АН СССР, М. – Л. 1949, стр. 70.[↩]
12. Пушкин, Полн. собр. соч., т. 12, стр. 228 – 229[↩]
13. Там же, стр. 229.[↩]