«Едва калитку отворяли…». Попытки воспоминаний

…Никогда не помнил ни номера дома, ни названия улочки. Знал, что нужно идти от станции до фанерного щита с киноафишей, а потом сворачивать налево…

Вот сейчас увижу пролезшие меж досок забора ветки огромного одичавшего шиповника, поверну щеколду, и… «едва калитку отворяли…» (дальше, как говорится, по тексту…).

Конец 60-х, начало 70-х.

Июнь. Июль. Август.

Господи, сколько тогда было света!

В Москве все словно пропитано едким, сухим дымом горящих торфяников, тяжело дышать, а здесь – воздух и свет.

Все окна нараспашку…

Старая засохшая береза. Под ней дощатый круглый стол, все глубже врастающий в землю. Бревно, на котором он держится, подгнивает. Подгнившую часть отпиливают, и стол опускается все ниже и ниже.

Арсений Александрович перевешивается через подоконник, протягивает руку:

– Здравствуйте! Что происходит в мире?

– Как всегда, Арсений Александрович: «В Европе холодно. В Италии темно».

– Да, да… «Власть отвратительна, как руки брадобрея…»

Впрочем, в эти годы власть была благосклонна к Тарковскому, точнее, смотрела на его поэзию сквозь пальцы:

что-то запрещала, что-то корежила, – в общем, положение было довольно сносным – готовилась к изданию третья книга…

Третья… Хотя, конечно, правильней назвать ее четвертой, но дело в том, что от тиража первой книги остались рожки да ножки – два-три экземпляра. В сорок шестом ее набрали и отпечатали, но вскоре после известного постановления отослали на дополнительную рецензию Б. Ф. Книпович. И та по указке своего сердца («Злобствующие враги за рубежом утверждают, что мы пишем по указке партии. Дело обстоит несколько иначе. Все мы пишем по указке сердца, а сердца наши целиком принадлежат партии» – навсегда втемяшены в головы советских школьников слова нашего верховного классика) написала, что имя Тарковского естественно вписывается в черный пантеон русской поэзии, к которому принадлежат Ахматова, Гумилев, Мандельштам, Ходасевич…

И не солгала ведь критикесса – и впрямь имя Тарковского принадлежит этому черному пантеону. Жаль вот только: не внесла Книпович в свой черный список Александра Александровича Блока. Видит Бог, он оказался бы в достойной компании. Внесла бы, и, может, не пришлось бы ей еще сорок лет с благоговейным придыханием рассказывать, извлекая – из памяти? – все новые и новые подробности, о своей дружбе с великим поэтом.

Что ж, спасибо ей и на том, что она сделала.

А первая книга А.