Джордж Элиот. Романы Томаса Гарди. Перевод с английского и примечания Н. Рейнгольд

Впервые эссе опубликовано в литературном приложении к «Таймс» 20 ноября 1919 года к столетней годовщине со дня рождения Джордж Элиот (псевдоним Мери Энн — позднее Мэриан Эванс, 1819-1880). 

Надо внимательно вчитаться в Джордж Элиот, чтоб понять, насколько плохо мы ее знаем, а заодно и оценить собственную детскую доверчивость (прямо скажем, не делающую нам чести), с которой мы полузлорадно-полуравнодушно приняли на веру поздневикторианский миф о писательнице: дескать, женщина была не от мира сего, и вопросы, в обсуждении которых она представлялась законодательницей, были столь же харизматичны, как она сама… Сейчас трудно сказать с уверенностью, когда и каким образом к этому мифу о Джордж Элиот добавилась другая громкая сенсация: кто-то связывает последнюю с появлением ее «Жизнеописания»¹. Но, возможно, руку к перемене общественного настроения приложил, сам того не желая, Джордж Мередит: своей неосторожной репликой о появлении на публике «живчика антрепренера» и «странницы, сбившейся с пути»², он невольно подлил масла в огонь той критики, которая раздавалась по адресу несчастной со стороны невежественного и падкого на скандалы света. И вот результат: Джордж Элиот сделалась объектом насмешек молодежи, увидевшей в ней удобную мишень для ниспровержения — ладно бы ее одной! — нет, целой группы серьезных зрелых людей, которые оказались виноваты в том, что разделяли общее восхищение этой странной фигурой, и за это любой мальчишка мог щелкнуть каждого из них по носу³. Как же, — лорд Актон отозвался о Джордж Элиот как о современном Данте, причем более крупного масштаба, чем средневековый мистик⁴, а Герберт Спенсер, потребовавший убрать из Лондонской библиотеки всю беллетристику, почему-то сделал исключение только для ее романов⁵ — словно они не беллетристика! Называть Джордж Элиот гордостью и украшением женского пола, когда ее поведение не только в свете, но и в домашней обстановке оставляло желать лучшего, — какое заблуждение! И дальше наш мемуарист пускается в описание своего первого воскресного визита в Прайори, не преминув сообщить, что сегодня не может без улыбки вспоминать о тех давних серьезных беседах. Он помнит, в какое замешательство привела его своим строгим видом дама в кресле; как он тщился выдавить из себя что-то умное. Разговор действительно шел по существу: в дневнике великой романистки, написанном ее привычным каллиграфическим почерком, сохранилась запись, датированная утром следующего понедельника, — так вот в ней Джордж Элиот упрекает себя в том, что намедни в беседе она ошибочно упомянула Мариво, и тут же успокаивает себя, говоря, что ее собеседник наверняка заметил ее оговорку и понял ее мысль правильно. Согласитесь, романтического в воспоминании о беседе с Джордж Элиот на тему Мариво маловато, недаром с годами воспоминание потускнело, и возвращаться к нему не хотелось.

В самом деле, трудно поверить, что образ Джордж Элиот запечатлелся просветленным и чистым в памяти тех, кто с ней встречался, — скорее, наоборот: глядя на длинное, вытянутое лицо, что смотрит на нас с форзаца книги, мы не можем не ощутить исходящую от всей ее фигуры тяжелую, мрачную, почти крестьянскую силу. Вот как пишет о ней м-р Госс, которому довелось увидеть ее в Лондоне в открытом экипаже: «…грузная, дородная сивилла, с опущенными веками, неподвижная; слоноподобные черты ее лица, которое в профиль кажется мрачноватым, плохо сочетались с широкополой шляпой, украшенной, по последней парижской моде, огромным страусовым пером»⁶. С не меньшим мастерством рисует ее портрет в домашней, более теплой обстановке Леди Ричи: «Она сидела у камина, в блестящем черном атласном платье, рядом под рукой на столике с зажженной лампой под зеленым абажуром лежали книги — судя по названиям, немецкие, — брошюры и разрезальные ножи слоновой кости. Она была само тихое благородство: я сидела, завороженная ее нежным голосом, чувствуя на себе ее внимательный острый взгляд. В ее расположении сквозило что-то дружеское, радушное, хотя настоящей доверительности не было»⁷. Сохранился клочок беседы с ее репликой: «Нам следует осторожнее относиться к своему влиянию. Мы по себе знаем, как сильно воздействуют на нашу жизнь другие люди, и мы обязаны помнить о том, что и мы, в свою очередь, оказываем на кого-то не менее сильное впечатление». Можно себе представить, как ревниво оберегал эту реликвию ее собеседник, хранил в памяти, вспоминал, а когда потом через тридцать лет перечитал сентенцию, то неожиданно для себя расхохотался.

По сохранившимся свидетельствам видно, что любой мемуарист всегда держал с ней дистанцию, даже в живом общении: увлечься ею или даже просто прочитать ее поздние романы сквозь призму прелестного, обворожительного женского образа, такого манящего, никому и в голову не приходило. Обаяние в литературе — великая вещь, ведь писатель невольно раскрывается в своем произведении, и критики (а большинство из них — представители другого пола) подспудно ждут от писательницы проявления этого самого желанного и притягательного свойства — женского обаяния. А если не находят, сильно досадуют. Так вот, Джордж Элиот ни обаятельной, ни женственной не назовешь, и все те милые ужимки и капризы, которые обычно придают художнику трогательную наивность — говорят же о многих: «он сущий ребенок», — ей были чужды. Наверное, поэтому многие, подобно Леди Ричи, находили «что-то дружеское, радушное» в ее расположении, но «настоящей доверительности» не испытывали. Однако, если присмотреться внимательнее, все эти воспоминания в общем-то повторяют друг друга: все они рисуют портрет немолодой знаменитой женщины в черном атласном платье, откинувшейся на подушки в собственном экипаже; видно, что она много в жизни боролась, многого добилась и теперь хотела бы помогать людям, но сближаться не собирается, ей вполне хватает тесного кружка друзей ее молодости. Правда, об этой странице ее жизни — молодости — нам почти ничего не известно, кроме того, что ее образованность, познания в философии, слава и влиятельность выросли на очень скромном общественном фундаменте: дед ее был плотником.

В первом томе биографии нарисована безрадостная картина отчаянных попыток молодой девушки вырваться из душного провинциального мирка, пользуясь тем, что она работает помощником редактора в одном высокоинтеллектуальном лондонском издании ⁸и сотрудничает с Гербертом Спенсером (к тому времени семья их, заняв более респектабельное положение в табели о рангах среднего класса, успела уже уехать из живописной сельской местности⁹). В печальном автобиографическом очерке, который она позднее напишет по настоянию м-ра Кросса¹⁰, этап за этапом описывает она свою тогдашнюю непростую жизнь. В молодости ей прочили «судьбу хозяйки дамских пошивочных мастерских»¹¹, а она затеяла благотворительную кампанию по сбору средств на восстановление храма, началом которой послужил собственноручно составленный экскурс в историю христианской церкви. Завершился этот этап кризисом веры, который настолько потряс ее отца, что тот отказался было жить с дочерью под одной крышей. Потом она взялась за перевод Штрауса¹², и мало того, что труд сам по себе оказался утомительным и, по ее словам, «душевно отупляющим», так тяжесть его еще усугублялась обычными женскими хлопотами по дому и уходом за больным отцом: те годы отложились в ней стойким убеждением, что любовь и внимание близких, уважение родного брата дороже ей судьбы синего чулка. Она вспоминала: «Я ходила по дому крадучись, как сова, — моего брата это просто бесило»¹³. «Бедняжка, — делилась своим впечатлением подруга, которой довелось наблюдать, как та корпела над Штраусом, поставив перед собой статуэтку воскресшего Христа, — мне иногда ее жалко. Надо же себя так изводить многочасовыми бдениями, жуткими мигренями, беспокойством о больном отце»¹⁴. Читая ее биографию, сострадаешь ей всей душой: натерпелась, намучилась, неся свой крест, — сколько сил, здоровья, красоты загублено зря! И тут же ловишь себя на мысли, что страдания эти были не напрасны и жалость наша ни к чему: ведь ценой лишений она поднималась все выше и выше на культурный Олимп. Да, она двигалась мелкими шажками, неуклюже, неуверенно, зато неуклонно: ее вело глубокое и благородное стремление к высшей цели. Никакие препятствия ей были не страшны. Она всех знала, все читала и, в конце концов, одержала победу: покорила интеллектуальную вершину. Молодость прошла, зато и с муками юности было покончено: сильная, свободная женщина, в свои тридцать пять она сделала шаг, перевернувший всю ее — и в каком-то смысле нашу с вами — жизнь: вдвоем с Джорджем Генри Льюисом¹⁵ они отправились в Веймар.

Вскоре из-под ее пера вышли книги, — если хотите, плод ее союза с Льюисом, — которые в полной мере выражают обретенную ею, благодаря личному счастью, свободу: настоящий пир ума и сердца. Но интересно отметить связь между ее первыми романами и некоторыми жизненными обстоятельствами: стоя на пороге нового для себя литературного творчества, она почему-то обращалась к прошлому, к детским воспоминаниям, тихим сельским радостям, красоте природы, словно хотела отвлечься от себя, нынешней, и своего положения. Становится понятно, почему она сначала написала «Сцены из клерикальной жизни», а не «Миддлмарч»¹⁶: их с Льюисом союз дал ей эмоциональное удовлетворение, но из-за известных обстоятельств и общественных условностей их гражданский брак сделал ее изгоем. «Я хочу быть правильно понятой, — написала она в 1857 году, — я никого к себе не приглашаю, кроме тех, кто сам пожелал прийти». Позднее она скажет, что «перестала существовать для так называемого света»¹⁷ и совсем о том не жалеет. Однако, став заметной фигурой — сначала невольно, из-за обстоятельств, затем благодаря своей славе, — она лишилась возможности свободно, на равных общаться с современниками, а для романиста, согласитесь, это серьезная потеря. Впрочем, когда мы читаем «Сцены из клерикальной жизни», ощущения потери отнюдь не возникает: наоборот, такое впечатление, будто купаешься в теплых лучах солнца, чувствуя, с каким наслаждением щедрая, зрелая мысль Джордж Элиот, вновь окунувшись в мир «далекого-далекого прошлого», буквально расправляется каждой своей складочкой, впитывая чувство свободы. Такой богатой душе, как у нее, все идет впрок: каждое новое впечатление она пропускает через себя, и оно откладывается, образуя слой за слоем опыт ума и сердца, питающий и поддерживающий ее. Что же касается отношения Джордж Элиот к литературе, то, поскольку нам мало что известно о ее жизни, с уверенностью можно говорить лишь о том, что она глубоко усвоила определенные истины — прежде всего, ту печальную истину, что нет большей добродетели, чем терпимость: люди обычно постигают ее к концу жизни, а для многих она так и остается втуне. Джордж Элиот же, кажется, всегда была на стороне людей кротких, обыкновенных, и ее вполне устраивало повествование о жизни семьи с ее повседневными радостями и тревогами. В ней не было ни на йоту того романтического напора, который рождается из чувства собственной индивидуальности — чувства ненасытного и неукротимого, которому надо во что бы то ни стало пробиться, выделиться на общем фоне, блеснуть. Это все равно, что сравнивать серенькие мысли старого священника, который клюет носом над стаканчиком виски, распространяя вокруг запах табака и свечного воска, с подобным комете, огненным темпераментом Джен Эйр. Насколько прекрасны те первые ее книги: «Сцены из клерикальной жизни», «Адам Бид», «Мельница на Флоссе»!¹⁸О достоинствах Пойзеров, Додсонов, Гилфилов, Бартонов, их родственных связях, домочадцах, обстановке и т. д. можно говорить часами, а все потому, что они живые, как мы с вами, — люди из плоти и крови: мы живем с ними одной жизнью, иногда нам делается скучно, иногда мы им сочувствуем до глубины души, ни минуты не сомневаясь в том, что это именно их слова, их поступки, — согласитесь, это верный признак подлинности! Как река естественно заполняет свое русло, точно так же, стремительно и щедро, наделяет писательница одного за другим своих героев детскими воспоминаниями, шутками, обживая эпизод за эпизодом, пока не воспрянет под ее пером на странице, как живая, во всем своем богатстве и многокрасочности добрая старая Англия. Нам остается только упиваться этой картиной: наш внутренний критик благодушно спит. Мы ощущаем разлитую вокруг атмосферу добра и духовной свободы, даровать которые дано лишь великим писателям, наделенным творческим воображением. Столько лет прошло с тех пор, как мы последний раз читали эти книги, а они, вопреки ожиданиям, как встарь, заряжают нас той же энергией, так же воодушевляют, как и прежде: так бы сидел себе и сидел, греясь возле них, как в лучах солнца, что стекают жаркой волной по садовой ограде красного кирпича. Кажется, это самое верное в данных обстоятельствах: довериться, без долгих размышлений, стихии воспоминаний о земляках-миддлендцах¹⁹, тамошних фермерах, их женах… Это такой бездонный человеческий мир, что копаться в собственных впечатлениях просто неохота. А ведь если задуматься, мир этот, мир Шеппертона и Хейслоупа, настолько от нас далек по времени, а образ мысли того же фермера или, положим, скотника настолько непредставим, не то что для нас — для большинства читателей самой Джордж Элиот! — что, естественно, возникает вопрос: почему же нам так легко и приятно выйти из дома и отправиться на кузню или, посидев в гостиной, пойти гулять в пасторский сад? Объяснить это можно только одним: духом сопереживания, которое Джордж Элиот испытывает к своим героям, увлекая за собой и нас, читателей, ибо в ее отношении к ним нет ни малейшей снисходительности или нездорового любопытства. Она же не сатирик; комедия не ее жанр:

1. Видимо, речь идет о следующей биографии Дж. Элиот: George Eliot’s Life. As Related in Her Letters and Journals. In 3 vols / Arranged and edited by Her Husband J.W. Cross. Еdinburgh: W. Blackwood, 1884. В эссе Вулф цитирует издание 1886 года. Далее это издание цит. по: Woolf V. The Common Reader. Vol. 1 / Ed. Andrew McNeillie. Vintage Classics, 2003. P. 256.[↩]
2. Из письма Джорджа Мередита Лесли Стивену от 18 августа 1902 года. Данная ссылка и некоторые другие далее приводятся по изданию: Woolf V. The Common Reader. Vol. 1. P. 256, fn. 1. [↩]
3. Вероятно, говоря об «общем восхищении» гениальностью Джордж Элиот и об общественном мнении по этому поводу, Вулф имеет в виду и себя тоже: те «щелчки по носу», которые она получала от «Лоуренсов» по поводу неумеренных восторгов в адрес русских писателей. Эта возможная импликация создает дополнительную связь между эссе «Джордж Элиот» и следующей за ним «Современной литературой». [↩]
4. Д. Э. Э. Д. Актон (1834-1902) — английский историк. Cp. упомянутое Вулф высказывание Актона о Дж. Элиот: «Но стоит мне только заговорить о Шекспире, как я моментально вспоминаю о событии, случившемся в прошлую среду (смерти Джордж Элиот. — Н. Р.), и меня охватывает чувство, что солнце наше закатилось. Вы не можете себе представить, скольким я ей обязан. Я знаю, что из тех восемнадцати или двадцати писателей, которые оказали на меня влияние, ее воздействие было определяющим <…> Ни один из писателей прошлого не сравнится с нею по силе многообразного, бескорыстного и чуткого сопереживания. Живи Софокл или Сервантес в наш просвещенный век, благоденствуй, подобно Манцони, Данте, все они нашли бы своего соперника в лице Джордж Элиот» (Letters of Lord Асton to Mary, Daughter of the Right Hon. W. Gladstone / Ed. with an introductory Memoir by Herbert W. Paul. L.: George Allen, 1904. P. 57).[↩]
5. Герберт Спенсер (1820-1903) — основатель эволюционной теории в философии, автор трактатов «Основные принципы» (1862), «Принципы социологии» (1876-1896), «Принципы этики» (1873-1893); дружил с Джордж Элиот, с которой познакомился в 1851 году; был членом лондонского библиотечного комитета; известно, что Спенсер противился приобретению библиотеками современных романов, но запрещать беллетристику, разумеется, был не вправе — здесь Вулф преувеличивает. [↩]
6. Gosse Edmund. George Eliot // London Mercury. November 1919. [↩]
7. См.: Lady Ritchie. A Discourse of Modern Sibyls. Президентское обращение к ежегодному собранию Английской Ассоциации от 10 января 1913 года. [↩]
8.  Мэриан Эванс работала в 1851-1853 годах помощником редактора «Вестминстер ревью».[↩]
9. Отец Джордж Элиот Роберт Эванс, сын строителя и плотника, стал агентом по недвижимости в графствах Дерби и Уоррик.[↩]
10. Дж. У. Кросс — муж Дж. Элиот, составитель двухтомной биографии писательницы (см. сноску 2).[↩]
11. George Eliot’s Life. As Related in Her Letters and Journals. Vol. 1. P. 22.[↩]
12. Дэвид Фридрих Штраус (1808-1874) — немецкий критик, теолог, автор «Жизни Иисуса» (1835-1836), оказавший огромное влияние на всю религиозную мысль XIX века. Мэриан Эванс сменила в 1844 году мисс Брабант в должности переводчицы «Жизни Иисуса» Штрауса.[↩]
13. George Eliot’s Life. As Related in Her Letters and Journals. Vol. 1. P. 127. [↩]
14. Из письма Кэролин Брэй Саре Хеннел от 14 февраля 1846 года (Ibidem).[↩]
15. Джордж Генри Льюис (1817-1878) — плодовитый литератор, автор пьес, эссе, популярной истории философии; его гражданский брак с Джордж Элиот начался в 1854 году, но он так и не смог добиться развода со своей женой Агнесс, с которой разошелся еще до встречи с Дж. Элиот. [↩]
16. Цикл из трех повестей («Печальная судьба преподобного Амоса Бартона», «История любви м-ра Гилфила» и «Раскаяние Дженет») был опубликован в «Блэквудз мэгэзин» в 1857 году под общим названием «Сцены из клерикальной жизни», а роман «Миддлмарч: картины провинциальной жизни» — в 1871-1872 годах. [↩]
17. Из письма Джордж Элиот к Кэролин Брэй от 5 июня 1857 года (George Eliot’s Life. As Related in Her Letters and Journals. Vol. 1. Р. 329). Вулф процитирует оба высказывания Дж. Элиот в «Своей комнате» (1929). [↩]
18. Роман «Адам Бид» был опубликован в 1859 году, «Мельница на Флоссе» — в 1860-м. Уже первая публикация привлекла к себе внимание и породила догадки о личности автора, скрывавшегося под псевдонимом Джордж Элиот.[↩]
19. Миддленд — центральная часть Англии к северу от Лондона, между Ноттингемом и Йорком.[↩]