«Двурушник я, с двойной душой». «Грифельная ода» как манифест «ухода» Осипа Мандельштама от русской языковой картины мира

Пытаясь приблизиться к адекватному пониманию текстов Мандельштама, мы приходим к необходимости реконструкции (пусть частичной) несущих конструкций его «языковой картины мира»[1]¹Мой приятный долг — поблагодарить Михаила Безродного, Стюарта Голдберга и Александра Жолковского за знакомство со статьей и высказанные соображения; Евгения Берштейна и Романа Тименчика — за консультации.. Дело, разумеется, в том, что дискурс Мандельштама принципиально и осознанно насквозь «лингвоцентричен», сама его экзистенция «филологична» par excellence. В мандельштамовской «Грифельной оде» это проявляется вполне ярко.

Загадочность, и даже, возможно, шифрованность, текста «Грифельной оды» многократно обсуждалась. По-видимому, все исследователи согласны в том, что этот мощный и напряженный текст отражает некоторое переходное состояние автора, некое изменение в сознании, некую «катастрофу»[2]² («взрыв» в смысле Ю. Лотмана) в «гладком процессе» развития его экзистенции и творчества.

Испытывая те же ощущения от Оды, я хочу показать в этой работе присутствие в Оде мест, в которых все же в достаточно эксплицированном виде передается некое важнейшее, даже «судьбоносное» для автора, сообщение.

Это сообщение есть культурная самоидентификация автора, проще говоря, отнесение себя к некоторой «культурной системе»[3]³. «Злой шпенглерианец»[4]⁴ сказал бы: отнесение себя к некоторой «цивилизации».

При этом реальный выбор, куда себя отнести, был невелик: «русская система» или «культурная эмиграция» в «еврейскую (еврейско-немецкую) систему» и/или далее в некое пограничье.

Отвечая в Оде на свой же вопрос «кто я?»[5]⁵, Мандельштам открыто заявляет свое не-присутствие в «русской системе»[6]⁶ и позиционирует себя сначала в «еврейской системе», а затем в некоем переходном, пограничном состоянии, внеположном обоим этим «мирам».

Этот выбор цивилизационно-культурной идентичности технически оформляется предъявлением (самому себе и окружающим) некоторого набора «центральных точек» своей языковой картины мира7⁷, который демонстрирует ее «нерусскость», а, скорее, «еврейскость». Рассматривая эту ситуацию с другого ракурса, можно сказать, что Мандельштам предъявляет «нестандартную» метафорику своей экзистенции, стремится уйти от общепринятой в объемлющем (русском) мире системы метафор, «сломать» ее, подставить на ее место другую систему[8]⁸.

Вторым важнейшим техническим средством демонстрации этой культурно-цивилизационной «бифуркации» является здесь массовое и явно сознательное внедрение в текст «германо-идишизмов», то есть суггестируемых немецко-идиш-русских связей[9]⁹.

Чтобы обосновать эти утверждения, рассмотрим связный отрывок текста Оды[10]¹⁰:

Ломаю ночь, горящий мел,

Для твердой записи мгновенной,

Меняю шум на пенье стрел,

Меняю строй на стрепет гневный.

Кто я? Не каменщик прямой,

Не кровельщик, не корабельщик, —

Двурушник я, с двойной душой,

Я ночи друг, я дня застрельщик.

Ночь, золотой твой кипяток

Стервятника ошпарил горло,

И ястребиный твой желток

Глядит из каменного жерла.

И я теперь учу язык,

Который клекота короче,

И я ловлю могучий стык

Видений дня, видений ночи.

И никому нельзя сказать —

Еще не время: после, после, —

Какая мука выжимать

Чужих гармоний водоросли.

Я хочу показать, что в этом отрывке Мандельштам отвергает ряд «несущих конструктов» русской языковой картины мира и предъявляет свою, в ряде аспектов противоположную ЯКМ. Резкое несовпадение и даже противоположность «стандартной» русской ЯКМ и ЯКМ Мандельштама проявляется в несовпадении в его текстах ряда ключевых культурных скриптов с традиционными русскими скриптами, что влечет крайне важные последствия для отношений Мандельштама с «окружающей средой».

Рассмотрим несколько подробнее заявляемые Мандельштамом принципиальные моменты расхождения с русской ЯКМ.

В ЯКМ Мандельштама концепты посредничества и обмена однозначно позитивны, он как бы «ориентирован» на обмен, медиативность (во всех смыслах) — это прямо заявляется в различных его текстах, начиная с самых ранних[11]¹¹, и демонстрируется в рассматриваемом отрывке: «меняю шум <…> меняю строй…»

В русской ЯКМ[12]¹² отношение к этим концептам (точнее: к соответствующим установкам, паттернам поведения и т. п.) скорее негативное, в лучшем случае — нейтральное. Ср. резко негативную окраску в русской ЯКМ концепта деньги — числового выразителя и символа обмена. Ср. также негативную окрашенность концепта торговля в русской ЯКМ. В сознании носителя русской ЯКМ концепты обмена, посредничества (любого, не только коммерческого), купли-продажи ассоциируются с концептом обмана (потенциального или актуализированного) или, вообще, какой-то потенциальной не-справедливости или служат маркером «низкого» (а не «высокого») поведения[13]¹³. Ср. высказывания типа «не обманешь — не продашь», «они нас продали»[14]¹⁴ и т. п.

Мандельштам отвергает априорную позитивность в русской ЯКМ системы слов-концептов прямизна/прямодушие/прямота/единодушие. Он сознательно сопротивляется давлению русской ЯКМ и русских культурных скриптов, в которых концепт непрямой=кривой однозначно негативен. Он явно демонстративно применяет к себе в рассматриваемом отрывке Оды резко негативные в современной русской ЯКМ определения «двурушник» и «с двойной душой» (а не с «открытой, прямой душой»).

1. Языковая картина мира (ЯКМ) здесь: фиксация в языке определенного способа восприятия мира (совокупности представлений о мире). Это, другими словами, некая система взглядов и предписаний, «закодированная в неявных смыслах» слов, выражений, языковых структур и в способах порождения текста, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям данного языка. Подробнее о понятии ЯКМ, о «русской ЯКМ», ее «ключевых идеях», «концептах», «мотивах», а также о понятии «культурные скрипты» и т. п. см.: Зализняк А. А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М.: Языки славянской культуры, 2005 и включенную в это издание работу (А. Вежбицка) «Русские культурные скрипты и их отражение в языке» — вышеприведенное определение общей ЯКМ почти совпадает с дефинициями этой монографии.[↩]
2. Мандельштаму, с его подчеркнутой любовью к «научной» метафорике, наверно, понравилась бы математическая метафора «культурная бифуркация».[↩]
3. Концепт «культуры» понимается здесь в смысле, предложенном Герцем (Clifford Geertz) в работе 1979 года: культура — это исторически передаваемая модель значений, воплощенных в символах, система наследуемых представлений, выраженных в форме символов, при помощи которых люди общаются между собою и на основе которых развиваются их жизненные установки. Сам Мандельштам, по-видимому, понимал культуру не совсем так: скорее всего, ближе к О. Шпенглеру, под влиянием которого он в 20-е годы находился.[↩]
4. По замечательной формуле, употреблявшейся С. Аверинцевым в лекциях: «злой фрейдист сказал бы…»[↩]
5. То есть на вопрос об определении «собственного мира», вопрос, очевидно, актуализированный у Мандельштама около 1923 года. Н. Мандельштам вспоминала, что «способность к выбору и определению собственного мира [Мандельштам] считал основным признаком человека».[↩]
6. Этот негативный в отношении русской «культурно-цивилизационной системы» ответ подкрепляется рядом текстов Мандельштама, созданных в 1923 году и позднее, в которых он фактически разными способами заявляет свое системное неприятие «русского мира», свое отталкивание от него. См. подробнее об этом в монографии: Городецкий Л. Текст и мир на листе Мёбиуса: языковая геометрия Осипа Мандельштама versus еврейская цивилизация. М.: Таргум, 2008.[↩]
7. При этом Мандельштам, разумеется, не пользуется понятием ЯКМ и набором ЯКМ-терминов, конструктов и дескрипций, возникших через полвека. Соответствующие объекты проявляются в его дискурсе в неявном, виртуальном виде.[↩]
8. Такого рода уходы, «перескоки», «взрывные» изменения в «системе метафоризации» мира характерны для «кризисного сознания», которое, несомненно, присуще Мандельштаму вообще и особенно в период создания Оды. О связи метафоризации с кризисным состоянием сознания см., например: Баранов А. Предисловие // Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. М.: ЛКИ, 2007. С. 16.[↩]
9. Подробный список этих связей в тексте «Грифельной оды» см.: Городецкий Л. Указ. соч. Прил. 1. Здесь только отметим, что в «Грифельной оде» немецко-идиш-русские связи имеют место, в среднем, в каждой второй строке (!), что во много раз превышает их среднюю плотность по всему корпусу текстов Мандельштама.[↩]
10. «Смонтированный» мной из нескольких вариантов Оды, что вполне легитимно, потому что все эти варианты, как обычно у Мандельштама, представляют собой единый текст.[↩]
11. Например, «…люблю обмен…» (1913), «…в непринужденности творящего обмена…» (1908) и т. п.[↩]
12. Отметим, что рассматривается «наивная картина мира» в смысле Ю. Апресяна, в которой «посредничество» и «обмен» ассоциируются с простыми «физическими» ситуациями, а выражения типа «посредничество между культурами» и т. п. — являются какой-то непонятной «метафизикой».[↩]
13. О ключевом концепте справедливость и об оппозиции высокое-низкое в русской ЯКМ см.: Зализняк А. А. и др. Указ. соч. С. 10-11 и др.[↩]
14. Совсем недавно в эфире московской FM-радиостанции обсуждалась официальная борьба со словом sale в торговой рекламе в Калининградской области. Ведущая программы воскликнула: «Но ведь у нас же не любят слов «продажа» и «распродажа»!»[↩]