А если практически…

Давно известно: если литератор-практик, если прозаик, поэт, драматург о чем-то «теоретическом» высказывается категорически – односторонне, поинтересуйтесь, что он сейчас пишет или что закончил недавно. И все станет понятно. Вполне естественно: не может работа, которая сейчас для тебя самая главная в жизни (а последняя вещь на какое-то время главная!), – не может такая работа не окрашивать и все твои оценки, суждения…

Зная это по другим и по себе, пойду напрямую от работы, которой недавно был поглощен, и от той новой, которую сейчас делаю.

В дискуссии, которую начали «Вопросы литературы» статьей Е. Сидорова, все больше открывается, как риф из-под волн, проблема так называемого «синтеза».

Всякое истинное произведение – обязательно синтез, художественный. Так же как любой живой организм – биологический синтез. Но спорящие ведут разговор, по-видимому, о другом: о вбирании в произведение, в литературу новых сфер действительности, о широкофилософском освоении ее.

Одним словом, синтез как расширение.

Мой спор скорее с самим собой, спор – преодоление (собственных практических затруднений).

каковы в каждый данный момент границы, пределы эстетического в литературе? Где он – эстетический горизонт? Без ощущения этого как же, куда же расширять, расширяться?

Соблазнительно звучит: все без исключения может стать предметом, объектом искусства. Но это опять-таки теоретически. На практике мы знаем и другое: писание – всегда самоограничение, диктуемое нравственным чувством и чувством эстетического.

Ни критическая регламентация, ни принципиальная вседозволенность – ни то, ни другое не ответ на вопрос, не решение проблемы. Ибо возможность или невозможность чего-то в искусстве определяются, неопровержимо доказываются лишь практически. Это именно с горизонтом можно сравнить: пока не движешься, кажется – там предел, граница. И лишь при движении оказывается, что там был горизонт, то есть видимая граница, видимая с определенной точки.

Когда я начинал писать, долго писал, а затем долго испытывал на друзьях повесть про то, как живьем сжигают женщин, детей, я не мог не мучиться сомнением: не насилую ли душу, психику человеческую, ставя перед читателем, да еще крупным планом, то, от чего так хочется, так естественно – отвернуться, отойти подальше?.. Когда критика писала потом о непривычной жестокости «Хатынской повести», было в этом что-то от желания «подготовить» читателя…

Еще сложнее было нам троим (Я. Брылю, В. Колеснику и мне), авторам книги «Я из огненной деревни», когда мы ее собирали и отдельными главами пробно печатали. Десятки и десятки рассказов женщин, которых вместе с детьми поглотил огонь, братские могилы, а они пришли оттуда и вот рассказывают… «Репортаж с того света» – назвал это В. Быков. «Я не знаю книги более страшной» – так начал свою статью в «Комсомольской правде» М. Кузнецов.

И мы это понимали сами – трудно представить что-либо страшнее. Но не пугать читателя была цель наша, а вооружить его народной мерой правды о войне, испепеляющей народной памятью о все еще живучем фашизме.

Нет, не простым авторским хотением и не критическими установлениями раздвигаются, расширяются горизонты эстетического в литературе, искусстве. А именно практически, таким вот преодолением: