Древний спор и его новые продолжения

«Спор о древних и, новых». М., «Искусство», 1965,с. 472

«Спором о древних и новых» принято называть полемику двух литературных лагерей, к одному из которых принадлежали Буало, Расин, позже Анна Дасье, отстаивавшие верность античному наследию, а к другому – Ш. Перро, А. Удар де Ла Мот, в известной мере Фонтенель, утверждавшие, что человечество неудержимо стремится вперед и потому литература XVII века безусловно выше античной. Для историй французской литературы этот спор – такой же неотъемлемый эпизод, как для истории русской литературы – полемика Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова или борьба карамзинистов и шишковистов. В нашей же стране «спору о древних и новых» уделяли мало внимания. Поэтому В. Бахмутскому, составителю книги и автору предисловия к ней, пришлось выполнять работу, которую можно назвать работой первопроходца. Все основные участники спора представлены в книге наиболее значительными сочинениями, благодаря чему русский читатель впервые получил возможность не понаслышке, яе со слов литературоведов, а самолично познакомиться с тем, как скрещивали копья по поводу «Илиады» и «Одиссеи» Шарль Перро и Никола Буало, как пытались смягчить их полемический азарт Фонтенель и Фенелон, как поправлял Гомера Антуан де Ла Мот и как отстаивала его неприкосновенность Анна Дасье.

Из вступительной статьи В. Бахмутского явствует, что спор «древних» и «новых» не сводился к полемике о том, что лучше: античная литература или литература XVII века. В ходе спора обсуждались такие важные проблемы, как идея прогресса (она впервые вошла во французскую культуру именно вместе с «новыми»), вопрос о том, что важнее для искусства – подражание природе или следование правилам, диктуемым разумом, оппозиция таланта и разума («интуитивно-целостного» и «рационально-логического» начал), выбор между ориентацией на современную моду или на вкус лучших умов прошлого.

Когда речь идет о дискуссии, велик соблазн встать на чью-то сторону и, следовательно, оказаться необъективным к стороне противоположной. В. Бахмутский избегает этой опасности, он видит и объясняет читателям достоинства и недостатки обеих сторон. Хладнокровию, с которым он анализирует позиции «древних» и «новых», можно, пожалуй, даже позавидовать, поскольку специфика этого спора такова, что он и сегодня способен вызывать к. себе не только сугубо академическое, но и живое, публицистическое отношение. Так, с нашей точки зрения, в споре Буало с Перро позиция Буало вызывает безусловно большую симпатию. Право, когда он уличает Перро в неверном переводе Гомера или Пиндара и в том, что глумится-то его оппонент, собственно, не над античным текстом, а над собственным безграмотным переводом этого текста, а Перро и его сторонники в ответ безмятежно заявляют, что чужой язык знать не обязательно, потому что, дескать, перевод дает о произведении гораздо более ясное представление, то позиция Перро выглядит крайне уязвимой, и это лишний раз подтверждает ту истину, что свобода суждения (за которую, продолжая дело Декарта, ратовали «новые») хороша только при наличии знаний.

Вступительная статья В. Бахмутского ценна и тем, что данная в ней характеристика спора «древних» и «новых» не статическая, а динамическая. Исследователь обращает внимание на то, как эволюционировали позиции той и другой стороны и как вместе со спорящими эволюционировал сам спор. Особенно важен, на наш взгляд, финал статьи: «Античность Фенелона – это не античность Буало и Расина; это уже античность XVIIT века, и Гомер, который стоит на его полке, уже близок тому Гомеру, которым будет зачитываться гетевский Вертер» (стр. 39). Здесь словно бы намечена мысль о том, что спор «древних» и «новых» не исчерпывается хронологическими рамками рецензируемой книги. Однако утверждая, что спор в целом «подготовил будущий век» (стр. 40), В. Бахмутский все же считает этот спор явлением, всецело принадлежащим XVII – началу XVIII века, и подчеркивает – совершенно справедливо – содержательные отличия взглядов «новых» от теорий просветителей XVIII века. И тем не менее как вступительная статья, так и книга в целом вызывает желание поразмышлять над тем, какая судьба ожидала в XVIII и даже XIX веке не те или иные конкретные тезисы Участников спора, а саму его модель, сталкивающую поклонников традиций с апологетами современности. Оказывается, что модель эта была весьма продуктивной.

В 1966 году в Берлине вышла четырехсотстраничная антология французских литературно-критических и эстетических текстов XVIII столетия, посвященных проблеме «древних и новых» ¹. Она неопровержимо доказывает, что ив конце XVIII века французские литераторы продолжали взвешивать доводы Буало и Перро, полемизировать с ними (зачастую с обоими авторами сразу, предлагая компромиссные, промежуточные решения) и воспринимали вопрос об отношении к «древней» традиции по-прежнему как живой, наболевший. В XIX веке, казалось бы, вступают в действие совсем другие закономерности, на литературную арену выходят другие противники, классики борются с романтиками, и этим новым дуэлянтам уже не до «древних» и «новых»… Однако проблематика спора по-прежнему жива. В романе Бальзака «История величия и падения Цезаря Бирото» (1837) честолюбивый парфюмер Бирото говорит: «Взглянув на гравюру «Геро и Леандр», я подумал: «Нет, древние неспроста выливали столько масла на голову, они знали, что делают, на то они и древние!» И что бы ни говорили наши умники, я разделяю взгляды Буало на древних».

О «древних» и «новых» помнил не один Бирото. Оспаривая в блестящем антиутилитаристском памфлете-предисловии к роману «Мадмуазель де Мопен» (1835 – 1836) модные в XIX веке теории о «совершенствовании рода человеческого», вечно стремящегося вперед по пути прогресса, Теофиль Готье руководствуется той же самой логикой, из которой исходил, например, Буало: «…У нас нет ни греческих поэтов, ни ораторов, способных выдержать сравнение с Вергилием и Цицероном… наши лучшие историки меркнут рядом с Титом Ливием и Саллюстием; я не стал бы также защищать нашу сатиру и элегию…» (стр. 319).

В. Бахмутский отмечает, что во многих сочинениях, вошедших в составленную им книгу, «развитие человечества уподобляется развитию отдельного человека: античность – детству (у Перро) или юности (у Фонтенеля), а современное состояние – зрелости» (стр. 15). На первый взгляд в рассуждениях «новых» все логично: взрослея, человечество накапливает знания, приобретает опыт и мудрость – и тем не менее многие мыслители начала XIX века продолжают вести спор с позицией «новых», развивая и аргументируя противоположную точку зрения, которую выразительно сформулировал в «Параллели между древними и новыми» Шарля Перро адепт «древних». Председатель: «Если во времена Гомера и других величайших греческих поэтов, чьими творениями человечество никогда не перестанет восхищаться, поэзия была еще в поре детства, то приходится сказать, что она походит на тех детей, которые маленькими выказывают много ума, но, подрастая, глупеют» (стр. 149). Когда Жозеф де Местр трактует «дикое» состояние человека как результат падения, деградации, последовавшей за существовавшим когда-то прежде идеальным состоянием, когда Шарль Нодье превозносит поэтический язык культур многовековой давности, у которых слово еще не превратилось в клише и все, вплоть до метафор и сравнений, еще не застыло, не окаменело и каждый раз творится заново, когда многочисленные ученые и писатели во Франции проявляют пристальный интерес к культуре Индии – колыбели мира, где проходило, образно говоря, самое младенчество человеческой цивилизации², то во всех этих случаях литераторы XIX века продолжают вести тот спор, который начали авторы XVII века, чьи произведения собраны в рецензируемой книге³.

Продолжатели нашлись, разумеется, не только у «древних», но и у «новых». В 1829 году Виктор Гюго пишет драму «Марьон Делорм» и в «Предисловии» к ней, рассуждая о возможности рождения в современную эпоху гения, равного Шекспиру, говорит: «Пусть этот еще скрытый гений, если он существует, не позволяет тем, кто жалуется на бесплодие, сухость и прозаизм нашего времени, лишить его мужества. Слишком зрелая эпоха? Невозможен самобытный гений? Не слушай их, юноша!» В самой пьесе Гюго продолжает эту тему в сцене, где офицеры спорят о литературе; одному из персонажей, явному представителю «древних», писатель вкладывает в уста такие слова о некоем молодом и никому еще толком не известном драматурге Корнеле: «Творить Он захотел и сочинять. Дурак! // Творить после Гарнье и после Теофиля, // После Арди!.. Нахал! Творить! О простофиля! // Как будто гении, подобные веем им, // Хоть что-нибудь еще оставили другим!» Гюго, писатель XIX века, по-прежнему испытывает потребность развенчивать логику «древних»; он поднимает ев на смех, ставя на место Гомера и Вергилия (непререкаемых авторитетов для «древних») мало кому известных Гарнье и Арди; ко времени Гюго история уже рассудила, кто выше- Корнель или Арди, и ему легко посмеяться над теми, кто смеялся над Корнелем.

Временная дистанция, отделяющая XVII век от XIX, бросает новый отсвет на позиции участников спора. Литераторы эти не однажды высказывали убеждение, что рассудить их может лишь время: «Нужно только иметь терпение, и, когда пройдет длинная череда веков, мы станем современниками греков и латинян» (Фонтенель; стр. 262); «Мы, столь новые, через несколько веков будем древними» (Лабрюйер; стр. 329), и т. д. Потомство в самом деле не уклонилось от предоставленной ему чести стать арбитром в споре. Оно не пожелало считаться с точкой зрения «новых», видевших в Ла Кальпренеде, Шаплене, Скюдери свою опору и надежду. А Расин и Буало в самом деле стали «древними» в том смысле, который они сами вкладывали в это слово, говоря о Гомере или Вергилии. И тогда произошло любопытное явление: оппозиция «древние» – «новые» из сугубо исторической постепенно стала превращаться в типологическую (играя – отчасти – примерно ту роль, какую играет, скажем, в работах В. Жирмунского оппозиция «классическое» – «романтическое»). Когда авторы XIX века противопоставляют выродившуюся современность блестящему, канонизированному многовековым восхищением прошлому, место античности зачастую занимает XVII век, и те, кто в ту пору были «древними», потому что отстаивали авторитет древнего Гомера, становятся «древними», потому что сами стали служить нормой и точкой отсчета.

Не случайно и в споре XVII века, и в его позднейших продолжениях огромную роль играет экспериментальная ситуация воображаемого оживления гениев прошлого или – реже – мысленное путешествие в прошлое, чтобы оттуда предсказывать современную литературную ситуацию, одним словом – попытка угадать, сформулировать то самое мнение потомков, которое, по всеобщему признанию, и является последним словом в споре. Так, у Перро в «Параллели…» Шевалье говорит с некоторым даже удивлением: «…Если наш язык со временем изменится или станет мертвым языком и, следовательно, отталкивающие нас корявые обороты и тяжеловесность стиха уже не будут замечать, кто знает, не изменится ли отношение к «Девственнице»…» (стр. 225; «Девственница» – крайне неуклюжая в художественном отношении поэма Шаплена). Этому построению суждено большое будущее; в начале XIX века, как ив конце XVII, апологеты традиций восклицают, что воскресни сегодня писатели прошлого, они пришли бы в ужас о» новейшей литературы, а сторонники новшеств, надеющиеся на снисхождение потомков, I пытаются перенестись на много лет вперед и, взглянув на сегодняшнюю литературу оттуда, убедиться, что, освященная временем, она выглядит вполне почтенной и «древней», или же, мысленно переносясь в прошлое, ищут там доказательства того, что и «древние» в свое время были вполне «новыми». Таким образом, как мы уже говорили, в XIX столетии оппозиция «древние» – «новые» продолжает свое существование – хотя и со значительными модификациями. Начало XIX века – время появления на литературной сцене новых «древних» (которые поклоняются не Гомеру и Вергилию, а Корнелю и Расину) и новых «новых», не желающих слепо поклоняться ни античности, ни XVII столетию.

Мы много говорили о том, что в рецензируемой книге не названо впрямую, а лишь намечено. Такова уж специфика спора «древних» и «новых», что он открыт будущему и дает основания не только для конкретно-исторических наблюдений и обобщений (задача, которую, на наш взгляд, убедительно решает книга), но и для своего рода «типологических реконструкций», небольшую часть которых мы рискнули наметить.

1. «Antike und moderne in der literaturdiskussion des 18 jahrhunderts». Herausgegeben und eingeleitet von Werner Krauss und Hans Kortum, Berlin, 1966.[↩]
2. Между прочим, все названные черты, соединенные, однако, с типичным для «новых» отвращением к Гомеру, нашли ярчайшее выражение в третьей «Философическом письме» Чададаева (см.: П. Я.Чаадаев, Сочинения и письма, т. II, М., 1914).[↩]
3. Любопытно, что наследовались не только глобальные тезисы, но даже мелкие мотивы: так, в четвертом диалоге из «Параллели…» Перро упомянуто «стихотворение Анакреона, где Амур во время проливного дождя стучит в дверь поэта, а получив приют и обсушившись у огня, пускает ему в сердце стрелу, чтобы испытать свои лук»; даже противник «древних» Аббат вынужден признать, что это – «отличная вещь» (с. 196). Лафонтен включил «Второе подражание Анакреону», написанное на этот сюжет, в третью книгу своих «Сказок» (1671): четвертый диалог вышел в 1692 году, так что вполне возможно, что Аббат и говорящий его устами Перро имели здесь в виду не столько древнего Анакреона, сколько его нового подражателя. Дело, однако, не только в этом, в 1823 году Гюго пишет балладу «Сильф» и ставит эпиграфом к ней три строки из лафонтеновского «Второго подражания», однако, используя тот же сюжет, демонстративно заменяет’ античного («древнего») амура средневековым («новым») сильфом. Соревнование, кто лучше Обработает один и тот же сюжет – «древние» или «новые», продолжается.[↩]