Dostoevsky at 200: the novel in modernity / Ed. by K. Bowers and K. Holland. Toronto: University of Toronto Press, 2021. 253 p.

В науке — в том числе в науке о литературе — не существует досконально изученных тем. Всегда странно слышать такие вопросы, как «что еще можно написать о Гоголе? Тургеневе? Достоевском?». И поэтому издание в 2021 году коллективной монографии «Dostoevsky at 200: the novel in modernity» совершенно естественно вызывает живой интерес специалистов; масштаб и глубина исследуемого автора таковы, что «все» о нем никогда не будет сказано.

Заглавие книги не просто «датское» и приуроченное к двухсотлетию писателя: подзаголовок «the novel in modernity» дает нам понять, что речь пойдет о романах Достоевского в контексте жанра романа середины — второй половины XIX века, то есть прежде всего о поэтике Достоевского. Так ли это? В чем состоит новый взгляд на проблемы поэтики Достоевского? И можно ли считать рассматриваемое издание именно коллективной монографией, а не сборником статей, объединенным общим персонажем?

Авторы-составители, Кэтрин Боуерс и Кейт Холланд, отмечают в предисловии, что, хотя различные главы и посвящены таким элементам поэтики Достоевского, как жанр, персонажи, нарратив или сюжет, сама структура книги намеренно не формализована, так как «каждая глава связана с остальными мириадами различных нитей» (с. 15). Даже если это справедливо, попробуем для простоты обозначить основные векторы исследований. В самом общем виде часть глав посвящена проблемам и особенностям реализма, часть — проблеме сюжета и (в меньшей степени) жанра. Рассмотрим их последовательно.

О проблемах реализма говорится в главах, посвященных границам метода («Deferred Senses and Distanced Spaces: Embodying the Boundaries of Dostoevsky’s Realism»), Достоевскому и науке («Allegories of the Material World: Dostoevsky and Nineteenth-Century Science», «Dostoevsky, Sechenov and the Reflexes of the Brain: towards a Stylistic Genealogy of Notes from Underground«, «The Improbable Poetics of Crime and Punishment«), а также готике в прозе Достоевского («Under the Floorboards, over the Door: the Gothic Corpse and Writing Fear in The Idiot«). С. Янг, рассматривая границы реализма в творчестве Достоевского, приходит к выводу о том, что в его романах нет присущей реализму стабильности, поскольку основу чувственного опыта и восприятия персонажей формируют сны, бред и воспоминания, что способствует дистанцированию их от собственного тела и от окружающего мира. По мнению ученого, подобное искажение лежит в основе
изображения ограничений материального мира и служит ключом к их преодолению. М. Фрейзер изучает реализм Достоевского в контексте идей Дж. Г. Льюиса, который был не только гражданским мужем великой Джордж Элиот, но и автором трудов по физиологической психологии и идеи о том, что нервы и неврозы имеют общую природу. Льюис считал, что материальный мир заявляет о себе самыми различными способами, включая фантастические; это вполне созвучно художественному миру Достоевского, даже если опустить словосочетание «фантастический реализм» и всего лишь не забывать о наличии фантастических элементов в произведениях писателя.

А. Вдовин изучает стиль Достоевского в контексте полемики с И. М. Сеченовым как автором «Рефлексов головного мозга», которого писатель рассматривает как идеологического противника, и приходит к выводу, что парадоксальный характер подпольного человека демонстрирует как полемику с Сеченовым, так и влияние последнего. По мысли автора, важно, что «Достоевский не только полемизировал с эмпиризмом и эволюционизмом, но и использовал некоторые научные метафоры, понятия и повествовательные модели, чтобы более изощренно представить ментальную и когнитивную жизнь своих персонажей» (с. 113). Идея об амбивалентности отношения писателя к современной науке продолжается и в главе авторства Г. Метцнер-Гор, которая исследует его взгляд на статистику. Достоевский не отрицал науку, но не соглашался с идеей детерминизма. «Именно статистически нечастые и кажущиеся исключительными события зачастую больше всего говорят о времени, в которое они происходят» (с. 164), — и поэтому в «Преступлении и наказании» неправдоподобны сюжет и персонажи, воспринимаемые читателями как типично русские и отражающие свою эпоху. Автор романа словно балансирует на грани правдоподобного и аномального, невероятного, но теоретически возможного.

К проблеме литературного направления, на наш взгляд, можно отнести и главу о готике в романе «Идиот». К. Боуерс анализирует готический нарратив в тексте на основании эпизода, где князь Мышкин и Ипполит обсуждают картину Г. Гольбейна «Тело мертвого Христа в гробу», копия которой висит у Рогожина в доме. Мотив жуткой картины, готического трупа, перекликающийся с трупом Настасьи Филипповны, как и мотив ужасного портрета, можно и уместно рассматривать как готический; сомнение вызывает разговор о готическом нарративе в романе. Боуерс приравнивает готическое к ужасному («ужас, возникающий в «Идиоте», заражает писателя, читателя и персонажей и отражает как собственный жизненный опыт Достоевского <…> так и аффект, порожденный двумя готическими телами», с. 154–155), однако поэтика готического романа (а на странице 150 роман Достоевского сопоставляется с «Удольфскими тайнами» А. Радклиф) предполагает саспенс и рациональное объяснение сверхъестественного (дань рацио­нальному XVIII веку), а не только концентрацию страшного.

Вторая условно выделяемая нами часть посвящена проблеме сюжета («The Poetics of the Slap: Dostoevsky’s Disintegrating Duel Plot», «Dostoevsky and the (Missing) Marriage Plot», «Sovereignty and the Novel: Dostoevsky’s Political Theology») и отдельным мотивам и образам у Достоевского («The Greasy-Haired Pawnbroker and the Capitalist Raskrasavitsa: Dostoevsky’s Businesswomen», «Illegitimacies in the Novel: Characterization in Dostoevsky’s The Adolescent«). Холланд пишет о мотиве пощечины и связанном с ним мотивом (сюжетом) дуэли как об элементе текста, свидетельствующем о семиотической стабильности; однако персонажи Достоевского живут вне жестких рамок дуэльного кодекса, не диктующего им заданную линию поведения, что, по мнению автора, говорит о семиотической путанице, присущей пореформенной эпохе («post-Emancipation era»). На наш взгляд, это не столько путаница, сколько полемика с жесткостью дуэльного кодекса, прослеживаемая в русской литературе с самого начала XIX века, в том числе и в произведениях, где нет персонажей-разночинцев; это не столько конкретная черта эпохи, сколько тенденция, идущая по нарастающей, от Пушкина до Чехова и Куприна. Разрушению канонического сюжета посвящена и глава о мотиве брака или брачном (матримониальном) сюжете. А. Берман справедливо отмечает, что характерных элементов сюжета в рассматриваемых текстах практически нет. Ухаживания и свадьба не являются движущей силой сюжета, персонажей Достоевского не интересуют семья и дети (дети и вовсе зачастую незаконнорожденные), и, продолжим мысль автора, в целом Достоевскому неинтересна история о браке как пути к счастью. Исследователь предпринимает попытку рассмотреть брачный сюжет Достоевского в контексте квир-теории и, по счастью, приходит к выводу, что в данном случае теория не работает, поскольку ее можно использовать там, где есть норма и антинорма, что к Достоевскому плохо применимо. Представляется, что наиболее ценно в рассматриваемом разделе — фиксация сдвига
с любовной коллизии на проблему «униженных и оскорбленных»; что до брачного сюжета, то его в чистом нормативном виде в русской литературе вообще мало у кого можно обнаружить, за исключением, пожалуй, Толстого.

Проблема идеологии в контексте структуры текста рассматривается И. Клигером в свете не только политических взглядов писателя, но и развития романа как жанра. Отталкиваясь от общепринятых идей о том, что реалистический роман рассматривает социальную жизнь как данность, а не как нечто становящееся и что западная традиция характеризуется отходом государства от регулирования литературы, ученый анализирует романы Достоевского сквозь призму особого взгляда писателя на самодержавную власть. Автор видит несколько объяснений тому, что монархия становится не только идеей, но и структурообразующим элементом «Преступления и наказания» и «Бесов»: писатель ее идеализировал и чувствовал с ней особую связь после смягчения приговора. По мнению ученого, в эпоху реформ и в разгар становления романа Достоевский отказывается от реалистической модели и сосредоточивается на драматизации абсолютной власти. На наш взгляд, эта идея требует дальнейшего развития, ибо очевидно, что романы Достоевского принадлежат к особому типу реализма.

Наконец, две главы посвящены репрезентативным мотивам в творчестве писателя. В. Шнейдер рассматривает экономически независимых героинь Достоевского, старуху-процентщицу и Грушеньку, в русле актуального и, как нам кажется, чрезвычайно интересного направления в изучении истории литературы — экономики литературы и приходит к выводу о том, что статус женщины-капиталиста отличается от аналогичного статуса мужчины: деньги не дают независимости, героини не могут абстрагироваться от окружающего мира и к концу своей истории теряют связь с деньгами. Невозможно не отметить, что, несмотря на гендерную принадлежность писателя, его взгляд на положение женщины не унижает последнюю, но, как и в случаях с другими категориями персонажей, фиксирует униженное положение в духе традиционно понимаемого реализма, то есть стремления к узнаваемости и достоверности. Х. Китцингер, рассматривая роман «Подросток» сквозь призму мотива незаконнорожденности, утверждает, что это наименее традиционный роман Достоевского, в котором автор, с одной стороны, стремится к преодолению границ между текстом и сотворенным в нем миром и, с другой стороны, создает персонажей,
автономных от автора и текста. Представляется, что это еще одна попытка описать специфику реализма у Достоевского.

Подзаголовок книги «the novel in modernity» можно понимать двояко: это и «роман в эпоху модерности», и «современный взгляд на писателя». Те главы, где превалирует первая трактовка и предпринимается попытка взглянуть на романы Достоевского в контексте науки, идеологии или экономики его времени, видятся нам наиболее новаторскими и представляющими несомненную ценность для специалистов не только по творчеству писателя, но и — шире — для исследователей реалистической литературы XIX века. Главы, в которых под оригинальную концепцию подверстываются классические тексты, без учета контекста эпохи и сложившейся научной традиции, можно в целом отнести ко второй трактовке; их ценность в своем роде не меньшая, ибо они демонстрируют как новое прочтение текстов, так и издержки подобного взгляда.

И тем не менее это не сборник статей, а коллективная монография, пусть и производящая на первый взгляд впечатление «собранья пестрых глав». Несмотря на издержки экспериментов с методологией, в книге прослеживается общая идея — попытка нового прочтения всемирно известного автора. Вне всякого сомнения, подобные труды можно только приветствовать.