Бахтин и русская литература рубежа веков: два казуса

Исследование осуществлено в рамках Программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ.

Имена М. Бахтина, Л. Андреева и К. Случевского, казалось бы, ничем не связаны. Едва ли у Бахтина найдется хоть одно исследование, посвященное творчеству Андреева. Со Случевским дело обстоит иначе: Бахтин в работе «Автор и герой в эстетической деятельности» не только упоминает поэта, но и характеризует его место в литературном поле — «голос вне хора» [Бахтин 2003: 162].

Что касается Случевского и Андреева, объединенных в нашей статье, говорить об их диалоге довольно трудно. Они не вели переписку, но могли слышать друг о друге в связи с конкурсом, организованным по случаю двадцатилетнего юбилея издания «Биржевые ведомости» (объявление о нем появилось в самой газете 15 июня 1900 года). Андреев послал на конкурс рассказ «Молчание», Случевский тогда был одним из членов жюри. Заметим, что творческий путь Андреева начинался в то время, когда Случевский писал свои последние циклы («Загробные песни» вышли в 1902 году — в это время первый сборник рассказов Андреева издается во второй раз). «Смех» — рассказ, который мы рассмотрим, — входит во второе издание первого сборника писателя.

В широком смысле смеховое начало в творчестве Андреева исследовалось уже не раз¹. Достаточно привести статью В. Беззубова «Смех Леонида Андреева», в которой он концептуализировал категорию смеха как «одну из важнейших в художественной системе Андреева, многое в ней проясняющую» [Беззубов 1983: 14]. Наряду со смехом Беззубов выделял в прозе Андреева и другие образы-символы: «Вообще, как мы увидим далее, Смех становится у Андреева одним из таких образов-символов, как Стена, Тьма, Ложь» [Беззубов 1983: 14]. Показательно, что исследователь перечисляет эти «образы-символы»² с заглавной буквы, то есть как полноценных действующих лиц.

Однако смех в одноименном рассказе отнюдь не исчерпывается образно-символическим толкованием. Его также следует рассматривать на фоне слез, пролитых героем в финале. Можно предположить, что смех и слезы — это не только две эмоциональные доминанты рассказа, но и две враждующие карнавальные стихии: огненная (инфернальная, демоническая) и водная (очищающая, преображающая). «Демоническая» природа смеха актуализирует в памяти читателя «Ночь перед Рождеством» Гоголя, где особое внимание отводится «веселой чертовщине» [Бахтин 2010a: 512]. С повестью Гоголя, кончающейся слезами ребенка, «Смех» Андреева роднит и сам рождественский хронотоп, благодаря которому эта чертовщина легализуется. Русская традиция смеховой культуры оказывается одной из определяющих у писателя.

Тем не менее мы попытаемся реинтерпретировать рассказ «Смех», проецируя на него бахтинскую концепцию западноевропейского карнавального смеха³. Уместно ли к ней апеллировать при анализе рассказа Андреева — именно этот вопрос лежит в основе нашей статьи. Через ту же исследовательскую оптику мы рассмотрим и цикл Случевского «Мефистофель», где обнаруживается сходный мотивный ряд: дьявольский смех, которым заливается Мефистофель, и соположение двух стихийных пластов.

Впервые рассказ «Смех» был опубликован в 1901 году, а в 1904-м вышел отдельной брошюрой (вместе со сказкой Толстого «Три вопроса»). С. Панова, двоюродная сестра Андреева, вспоминала:

На одном вечере маскировались; Леонид с товарищами одевались у нас. На нем был китайский костюм с необычайно смешной маской. Отправились к знакомым, и там была эта девушка. Она все время над ним шутила. Он в маске объяснялся ей в любви, а она хохотала. Все это так и передано в рассказе (цит. по: [Фатов 2010: 169–170]).

Эта автобиографическая деталь и стала основой для сюжета рассказа, в котором Андреев моделирует ситуацию карнавального ряжения. «»Сегодня Рождество; сегодня все веселятся — будем веселиться и мы <…> Нарядимся и будем ездить по всем вечерам», — решил я».

Такого рода метаморфозы (облачение в экзотические костюмы) отсылают к традиции колядования, когда ряженые ходили с песнями по домам. Пронизывающая рассказ атмосфера всеобъемлющего веселья, неистового смеха, беспорядочного движения, местами напоминающего макабрические пляски («Они кричали, прыгали и пели. Они благодарили меня и считали количество наличных денег»), может быть соотнесена с карнавальной культурой Средневековья. Именно праздничность и всенародность признаются Бахтиным одними из ключевых свойств карнавала:

Карнавал не созерцают, — в нем живут, и живут все, потому что по идее своей он всенароден <…> Карнавал носит вселенский характер, это особое состояние всего мира, его возрождение и обновление, которому все причастны [Бахтин 2010b: 15].

Однако уже в начале третьей части рассказа подчеркивается непричастность главного героя к всеобщему веселью, его «другость» (выражение Бахтина, см.: [Бахтин 2003]).

Весь путь меня окружала и давила грохочущая туча хохота и двигалась вместе со мной, а я не мог вырваться из этого кольца безумного веселья.

1. См.: [Гомон 2018].[↩]
2. См. также об образах-символах: [Нашатырева 2012].[↩]
3. Отметим, что концепцию Бахтина привлекала М. Карякина, однако проблемное поле ее статьи скорее формировалось на «стыке игрового и неигрового» в рассказе писателя, а не на исключительно бахтинском «измерении» «Смеха» Андреева. См.: [Карякина 2001][↩]