Достоевский в процессе петрашевцев
Н. Ф. Бельчиков, Достоевский в процессе петрашевцев, «Наука», М. 1971. 296 стр.
Книга Н. Бельчикова, впервые изданная в 1936 году и содержащая никогда не стареющий, неизменно волнующий материал, появилась теперь в новом издании. Она открывается заново написанным обширным исследованием «Достоевский и петрашевцы», предваряющим публикацию документов; расширены и переработаны также и комментарии: современное литературоведение и историческая наука далеко отошли от уровня 1936 года, и многие вопросы естественно рассматриваются теперь глубже, иначе.
В исследовании Н. Бельчикова петрашевцы предстают соединительным звеном между декабристами и революционными демократами 60-х годов, как их предшественники. Их социальный состав более демократичен, чем в аристократическом по преимуществу движении декабристов. В руководстве революционным движением произошло перемещение гегемонии от дворянских революционеров к разночинцам.
Промежуточное положение между двумя этапами освободительного движения определило, с одной стороны, слияние в среде петрашевцев демократизма с либерализмом, а с другой – внутреннюю дифференциацию движения.
«Дело» петрашевцев и их жестокое подавление автор трактует как результат напуганности правительства Николая I западными революциями 30 – 40-х годов XIX века, что привело к принятию экстренных мер для борьбы с «крамолой» в самой России, и в первую очередь – в Петербурге.
В то же время в книге подчеркнута самостоятельность петрашевцев, движение которых зародилось до европейских революций 1848 года и которые не были просто эпигонами Фурье, преодолевали его аполитизм и наивно-утопические представления. Движение петрашевцев связано прежде всего с русскими условиями; не идеями Фурье или какого бы то ни было другого западного философа и не влиянием западных революций было вызвано к жизни это движение, а прежде всего противоречиями феодально-крепостнического общества, социально-экономической и политической жизни в самой России. «Публикуемые нами материалы, – пишет Н. Бельчиков, – позволяют с уверенностью утверждать, что не утопия поднимала Достоевского до осознания необходимости революционных действий, а реальный ход классовой борьбы – настроение крепостных крестьян и их протест против помещичьей кабалы» (стр. 88). Вслед за А. Долининым Н. Бельчиков замечает, что не за фурьеризм судили петрашевцев столь строго, а за реальную политическую программу, действительно грозившую «потрясением основ».
Сказанное о петрашевцах автор исследования относит к молодому Достоевскому, которого привлекал к их кружку не только интерес чисто литературный: Достоевский разделял в теории и политический радикализм петрашевцев, их планы антиправительственного восстания для освобождения крестьян, о чем он, естественно, умолчал на следствии, но по существу признал после каторги в письме к Э. И. Тотлебену 24марта 1856 года, где писал, что «был уличен в намерении… действовать против правительства» 1.
В новое издание книги включены два документа, которых не было раньше: письмо А. Н. Майкова к П. А. Висковатову (1885) и его рассказ о Достоевском и петрашевцах в записи А. А. Голенищева-Кутузова (1887). Из этих документов следует важный вывод о том, что в обществе Петрашевского с осени 1848 года существовала особая фракция – кружок Дурова и Спешнева, – более радикальная и решительная, и в нее входил также и Достоевский. Из свидетельства Майкова (которого Достоевский уговаривал войти в кружок Спешнева) выясняется вся серьезность замыслов этой части петрашевцев, причем «главное, что в нем было серьезного, – говорит Майков, – до Комиссии и не дошло» (стр. 265).
Как бы ни был умерен Достоевский в своих взглядах и устремлениях, его связь с наиболее решительными из петрашевцев, от слов перешедшими к делу и начавшими организацию типографии и пропаганду своих идей, свидетельствует о революционной настроенности писателя, о его желании принять участие в политической борьбе. Н. Бельчиков присоединяется к том историкам и литературоведам, которые считают, что участие Достоевского в кружке Петрашевского не было случайным, что его привели сюда социалистические и революционные убеждения. Достоевский, безусловно, знал о стремлении левого крыла петрашевцев к нелегальной деятельности, к созданию революционной организации и сочувствовал этим взглядам.
Прослеживая путь Достоевского к петрашевцам, автор книги вспоминает его собственное признание в «Дневнике писателя» 1873 года: «Я уже в 46 году был посвящен во всю правду этого грядущего «обновленного мира» и во всю святость будущего коммунистического общества еще Белинским». Достоевский позже рассказывал, как в июне 1845 года он познакомился и подружился с Белинским и как тот «бросился с самою простодушною торопливостью обращать меня в свою веру», «Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма… Я страстно принял тогда все учение его».
«Верой Белинского в тот момент был социализм», – напоминает Н. Бельчиков. И хотя, как это отмечается в книге, Достоевский не стал верным последователем Белинского и в дальнейшем с ним разошелся, – дружба о Белинским не прошла для него бесследно.
В работе Н. Бельчикова убедительно доказывается, что в своих показаниях Следственной комиссии Достоевский в целях самозащиты старался обрисовать свои отношения с Белинским «расплывчато и вопреки фактам» (стр. 38), старался смягчить и затушевать политический смысл знаменитого письма Белинского к Гоголю, чтение которого на собрании у Петрашевского особенно ему инкриминировалось. «Достоевский, проводя разделительную линию между собой и Белинским, – заключает Н. Бельчиков, – на самом деле в своем творчестве и в своих убеждениях не порывал с основными идеями Белинского, с принципами передового течения в литературе» (стр. 40). Достоевский в своем искусстве, несмотря на вызвавшие недовольство Белинского фантастические и сентиментально-романтические приемы и формы, навсегда остался на позициях демократизма и реализма.
В книге говорится и о том, что Достоевский, споря с Петрашевским по вопросам литературы, вовсе не делал уступки эстетизму и теории «чистого искусства», как иногда думают, но опирался на тезис Белинского об образности мышления художника и о месте общественно-политических идей в сфере искусства, которому прежде всего следует быть искусством, «а потом уже оно может быть выражением духа и направления общества в известную эпоху» 2.
Анализируя эти споры, Н. Бельчиков приходит к выводу, что с Петрашевским в конечном итоге у Достоевского не было расхождения во взгляде на литературу – на ее высокое предназначение и ее роль в общественной борьбе: «Утверждение реализма, общественного предназначения искусства и литературы, верность заветам Белинского, гуманизм и демократизм литературы, понимание ее великой роли в познании жизни и в борьбе с крепостническими устоями – таковы основные литературно-теоретические принципы, вдохновлявшие теоретика Петрашевского и писателя Достоевского в эти годы» (стр. 48).
Публикуемые в книге документы следственного дела представляют собой поучительное, волнующее и увлекательное чтение. Удивительно мужество Достоевского, с которым он давал Следственной комиссии смелые показания о своих взглядах на социализм, фурьеризм, цензуру, на бедственное положение литературы («одно из важнейших дел в государстве») и писателей, на западные революции и т. п.
Достоевский сразу не принял предъявленного ему обвинения и высказал свои верования в замечательных формулировках: «Да, если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец, в том же смысле, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя вправе быть гражданином, чувствует себя вправе желать добра своему отечеству… В том ли проявилось мое вольнодумство, что я говорил вслух о таких предметах, о которых другие считают долгом молчать?.. Но меня всегда даже оскорбляла эта боязнь слова, скорее способная быть обидной правительству, чем быть ему приятною. И в самом деле: зачем правому человеку опасаться за себя и за свое слово? Это значит полагать, что законы недостаточно ограждают личность и что можно погибнуть из-за пустого слова, из-за неосторожной фразы.
Но зачем же мы сами так настроили всех, что на громкое откровенное слово, сколько-нибудь похожее на мнение, высказанное прямо, без утайки, смотрят как на эксцентричность?» (стр. 98 – 99).
Совершенно очевидно, что Достоевский надевает маску и делает вид, будто не понимает всей беспринципности и циничной жестокости реакционной политики Николая I и твердо убежден, что правительство и «законы» пекутся о гражданских правах, а если кто и виновен в заблуждении на этот счет, то только «мы сами», которые по какому-то наваждению вообразили себе во всем предосудительное «вольнодумство» и безосновательно предались «боязни слова».
Однако даже и такое поведение было тогда неслыханной дерзостью. Тем более что, как правильно отмечает Н. Бельчиков, острейшие политические вопросы времени: такие, как вопрос о цензуре, о судьбах России, о значении деятельности Петра I, о революциях на Западе и социализме, – Достоевский затронул в своих показаниях по собственному почину. «Надо признать граждански мужественным осуждение Достоевским цензурной политики, – заключает автор книги. – Он смело говорит судьям и через их головы правительству… В этих словах слышится голос судьи, обвинителя, а не подсудимого» (стр. 49), хотя Достоевский и прикрывал свою критику утверждением прогрессивности царизма («авторитета»), приводя в пример избавление от татарского ига, реформы Петра Великого и «безобразие республики новгородской» (стр. 101). «Я желал многих улучшений и перемен. Я сетовал о многих злоупотреблениях, – показывает писатель. – Но вся основа моей политической мысли была ожидать этих перемен от самодержавия» (стр. 145).
Несомненно, прав II. Бельчиков, полагая, что мнение о прогрессивности царизма, выдвинутое Достоевским перед Следственной комиссией, были для него щитом, своеобразным громоотводом для сокрытия подлинных своих настроений и действий в кружках Петрашевского и Дурова. К аналогичным уловкам прибегал на следствии и другой петрашевец – А. П. Баласогло, резко критиковавший культурную политику того времени в «невообразимо страдающей России» и одновременно расточавший комплименты правительству (см.: «Дело петрашевцев», т. II, М. – Л. 1941, стр. 95).
Достоевский заявляет судьям о своем праве интересоваться политическими вопросами: «…В чем же обвиняют меня? В том, что я говорил о политике, о Западе, о цензуре и пр. Но кто же не говорил и не думал в наше время об этих вопросах? Зачем же я учился, зачем наукой во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно?» (стр. 100).
В показаниях Достоевского прорывается его сочувственное отношение к наивысшей, вероятно, тогдашней злобе дня – политическим революциям на Западе: он пишет об их «исторической необходимости» и выражает идею исторического прогресса.
На прямой вопрос Следственной комиссии: «Объясните, с которых пор и по какому случаю проявилось в вас либеральное или социальное направление», – Достоевский отвечал, что социалистом никогда не был, но «любил читать и изучать социальные вопросы»: «Социализм предлагает тысячи мер к устройству общественному, и так как все эти книги писаны умно, горячо и нередко с неподдельной любовью к человечеству, то я с любопытством читал их» стр. 146). И он будто бы в своих размышлениях о социализме пришел к выводу, что это – хаос, «алхимия прежде химии, астрология прежде астрономии», но как из алхимии выработалась химия, из астрологии – астрономия, так и «из теперешнего хаоса выработается впоследствии что-нибудь стройное, благоразумное и благодетельное для общественной пользы» (стр. 146).
Точно так же характеризует он фурьеризм – как «систему мирную», которая «очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце… любовью к человечеству… удивляет ум своею стройностью» (стр. 110).
Из этих и других заявлений подследственного писателя выносится впечатление необыкновенной его нравственной силы и стойкости, и автор исследования справедливо считает, что Достоевский «не был нравственно сломлен арестом и равелином», «не проявил ни малейших признаков раскаяния или малодушия» ни на следствии, ни в суде, ни в самый страшный момент «казни», а «капитулировал позднее, уже на каторге». Он «пытался отвечать Следственной комиссии с гордо поднятой головой» и переходил на роль защитника своих товарищей: Головинского, Петрашевского и др. (стр. 84 – 85). Действительно: все показания Достоевского вызывают чувство восхищения, тем более что известны примеры иного, малодушного поведения в подобных обстоятельствах некоторых декабристов и товарищей Достоевского по кружку Петрашевского «Когда я отправился в Сибирь, – писал Достоевский Тотлебену, – у меня по крайней мере оставалось одно утешение, что я вел себя перед судом честно, не сваливая своей вины на других, и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других».
Помещенные в книге «Объяснение» Достоевского, его показания во время следствия, его письмо к брату в день казни – 22 декабря 1849 года – принадлежат к ярчайшим «человеческим документам», которые всегда будут привлекать внимание людей и перечитываться с живейшим интересом. Письмо Достоевского, только что перенесшего нравственное потрясение, сильнее которого трудно себе представить, и отправляющегося на каторгу, замечательно еще своим оптимизмом и высочайшей нравственностью: «Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях не унывать и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее», «Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья» (стр. 248, 252).
Книга Н. Бельчикова важна напоминанием о серьезности и значительности раннего социалистического опыта Достоевского, который следует учитывать при рассмотрении такой злободневной, острой и чрезвычайно значительной сегодня темы, как «Достоевский и социализм». Сколь бы субъективными пи были впоследствии оценки Достоевского существовавших в его время социалистических учений и идей, нельзя представить себе, чтобы этот ранний урок прошел для него даром.