«Делать правду» (Валентин Овечкин и современный очерк)

Не так давно была издана книга, которую с нетерпением ждали читатели Валентина Овечкина. Этот сборник не содержит ни одного из известных художественных произведений писателя: ни «Гостей в Стукачах», ни «Прасковьи Максимовны», ни «С фронтовым приветом», ни главного дела его жизни – цикла очерков «Районные будни», публиковавшихся в годы 1952 – 1956, Писатель-боец, посвятивший все свое творчество деревне, целиком обязан славой именно этим художественным произведениям. Конечно, их будут переиздавать как классику советского очеркового жанра. А вышедшие «Статьи, дневники, письма» Овечкина интересны тем, что раскрывают перед читателями архив автора, воспроизводят некоторые полузабытые страницы его публицистики, а в целом с небывалой полнотой обрисовывают личность писателя. Тот, кто прочтет архивный том, испытает потребность снова – и иначе – перечитать очерки, рассказы, пьесы Овечкина.

Вся художественная публицистика Овечкина родилась в гуще жизни. Верно сказал С. Залыгин, что «Районные будни», например, стали отличной литературой именно потому, что пока на страницах этих очерков два достоверно написанных секретаря райкома ведут друг с другом дотошные разговоры и страстные споры, читатель проникает в глубинные пласты общественных отношений. Мало ли было написано и до Овечкина о секретарях райкомов? Но прежние литературные персонажи часто походили на тени реальных людей, выполнявших в жизни эту функцию, В Мартынове же и в Борзове, хотя, по признанию самого Овечкина, они вовсе не были скопированы с двух конкретных прототипов, мы узнали реальных работников, организаторов общественной жизни села, а столкновение между ними раскрыло нам подлинную деревню со всеми ее нерешенными проблемами. Вспомним еще, что в 50-е годы, когда писались «Районные будни» со всеми их продолжениями, в селах проживало 60 процентов населения страны, да и огромную часть рабочего класса составляли выходцы из деревень, рабочие в первом поколении, – хочу подчеркнуть важность той сферы жизни, которую затронул писатель. Овечкин занят был поисками нового, проверкой его эффективности для сельской жизни, исследовал нравственные стороны труда и быта в колхозной деревне – и увлек за собой читателей.

В дневниковых записях, опубликованных в архивном томе, я не раз наталкивался на мысль, служившую, несомненно, путеводной нитью творчества, правилом жизни писателя: «Жизнь – движущаяся мишень… Целься туда, где в данное мгновение мишени еще нет. Так и в литературе» (и в конструкторском деле, и в ирригации, у охотников, у военных).

Позднее писатель обнаружит сходную мысль у Л. Толстого (по поводу картины Рериха «Гонец») и впишет ее в свою записную книжку: «Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше – жизнь снесет. Пусть ваш гонец очень высоко руль держит тогда доплывет «.

Старшее поколение помнит, что значила для нас всех каждая новая глава из «Районных будней» или пьесы Овечкина, доходившие до читателей скорее, чем до зрителей. Для «молодых» – тех, кто еще не жил сознательной жизнью в годы, когда «гремел» Овечкин, – сошлюсь на свидетельство журналистки В. Елисеевой, работавшей в те годы в русской печати Латвии. Она рассказывает, как изменился весь ход партийно-хозяйственного актива республики после того, как в первый день совещания в киосках «Союзпечати» появился свежий номер «Нового мира» с очередными главами «Трудной весны». Очерками зачитывались в перерыве между заседаниями, дочитывали ночью. Многие ораторы отбросили в сторону тексты заранее написанных выступлений, пестревших закругленными формулами «благополучных отчетов», и заговорили с трибуны своими голосами (звучавшими, впрочем, в интонации Мартынова) – о реальных, острых, нерешенных проблемах деревни. Наверное, мы вправе спросить себя: многим ли современным писателям удавалось привлекать к своим литературным выступлениям столь многочисленную аудиторию? Добились ли они влияния на общественное мнение, подобного тому, какое оказывал Овечкин своими очерками, всей незаурядной своей писательской личностью? Становились ли они эталоном для авторов, пришедших им на смену спустя одно-два поколения? А именно это произошло с наследием Овечкина. Вспомним пленум Союза писателей СССР, посвященный теме: «Писатель и пятилетка» (март 1973 года), где, не говоря уж о докладе Г. Маркова, писатели в своих выступлениях – буквально через одного – ссылались на Валентина Овечкина или цитировали его. Современный художник-публицист, формулируя свое отношение к теме современности, свое представление о писательском долге, держит в памяти жизненный и творческий опыт покойного писателя. То же самое наблюдалось и в дискуссии по поводу тридцати книжек серии «Писем из деревни», изданных «Советской Россией». Критерием художественности и актуальности современных «деревенских очерков» становились очерки 50-х годов, написанные Овечкиным.

Нет сомнения, душевное волнение, которое вызвали его очерки, обязано было не только таланту Валентина Овечкина, но, может быть, еще в большей степени – его личности и тому жизненному материалу, который он сумел ввести в литературу. Писатель поднял литературный жанр очерка, в котором чаще всего выступал, на новую высоту; он утверждал свои идеи с великой страстью и убежденностью, оставаясь всегда художником.

Но о личности Овечкина широкий читатель располагал до последнего времени поистине убогими сведениями. Автобиографий (больше чем на страничку) писатель при жизни не публиковал; критика занималась только его произведениями. Тот архивный том, который составил сын писателя Валентин Валентинович вместе с критиками Л. Вильчек и А. Узилевским, содержит разносторонний материал о самом писателе, об эпохе, о литературной среде. Я знакомился с подлинниками так называемых дневниковых записей и представляю себе, каков тот труд, что пришелся на долю составителей, когда они расшифровывали черновые записи, сделанные «для себя», сопоставляя друг с другом, отбирая самое ценное. Еще раз: составители заслуживают признания, благодарности. Им надо продолжать свой труд, ибо архив Овечкина отнюдь не исчерпан.

Безусловно, при работе «по первому кругу» над архивами писателя не удалось избежать и некоторых ошибок. Главная из них – полное отсутствие «аппарата»: примечаний и комментариев, позволяющих установить, где, когда создавалась опубликованная в сборнике вещь, какие отклики вызвала, с какой степенью полноты теперь воспроизводится. Можно бы также в чем-то оспорить сам отбор набросков, обнаруженных в архиве писателя. Мне жаль, что в архивном томе нет некоторых литературных фрагментов, а также писем, появившихся в посмертных публикациях в N 9 «Нового мира» и N 12 «Юности» за 1969 год. Наоборот, я бы, например, не стал включать десятка поспешных, досадных строк из впечатлений от поездки по Югославии. Выражаю также надежду, что в последующих изданиях архива Овечкина составители откажутся от излишних опасений, будто записи писателя чересчур близки к описываемым событиям и затрагивают здравствующих еще литераторов. Да, они «субъективны», эти заметки, но касаются не личной жизни писателей, а содержат оценки литературной их деятельности. И все же со страниц этого тома литературного наследства глядит на нас живой, душевный Овечкин, каким он был в жизни, величавый в своей последовательной принципиальности.

* * *

На протяжении недолгой (в сущности, всего двадцатилетней), но бурной литературной жизни Овечкин был не только творцом ряда художественных произведений, которыми вмешивался в ход событий, участвовал в формировании общественного мнения страны (в общих чертах об этом все знают), – он был еще верным другом, нелицеприятным критиком, направляющим для множества литераторов – как начинающих, так и более опытных. Г. Троепольский откликнулся на смерть Овечкина такими словами: «Он будто распахнул дотоле закрытые массивные ворота, куда ринулась за ним целая плеяда писателей, каждый со своим голосом, со своим стилем». Позже, во время пленума «Писатель и пятилетка», К. Симонов сказал, что всегда вспоминает Овечкина, чья писательская и гражданская работа несла в себе «черты нравственного подвига» и уже этим «вдохновила многих других литераторов разных поколений».

Я испытал это влияние и на себе, когда после долгого перерыва вернулся к литературной работе и выступил с первой большой вещью – «История инженера Ганыпина»; оставаясь «очерком нравов», она написана была в манере Овечкина – не от лица автора, со сквозными персонажами, наделенными характерами, столкновение которых во многом определяло развитие конфликтов и т. д.

Поскольку в редакции «Нашего современника» возникли сомнения по поводу публикации второй ее части, я обратился к Овечкину, члену редколлегии альманаха, и получил от него энергичную поддержку (так состоялось первое наше знакомство). Интересно, что, высказываясь за опубликование этих очерков о строителях, Овечкин решительно осудил тот трафарет, который сложился в произведениях, «где описываются только соревнования, перевыполнение норм, рекорды, премирование, парады и пр.» (письмо от 7 марта 1957 года, ЦГАЛИ, ф. 2804), тогда как за пределами очерка остается вся сложная, пронизанная острыми конфликтами жизнь советских людей, входящих в этот отряд рабочего класса. В письме Овечкина прозвучали те же мотивы, что несколько позже у Твардовского в его иронических строках:

Показан метод новой кладки,

Отсталый зам, растущий пред

И в коммунизм идущий дед.

Она и он передовые,

Мотор, запущенный впервые,

Парторг, буран, прорыв, аврал,

Министр в цехах и общий бал…

 

И все похоже, все подобно

Тому, что есть иль может быть,

А в целом – вот как несъедобно,

Что в голос хочется завыть.

 

* * *

Что касается взгляда на очерк как на полноправный жанр художественной литературы, то В. Овечкин страстно отстаивал его не только как художник, автор очерков, продолжавший традицию Глеба Успенского, но и как публицист, критик, автор доклада на Всесоюзном совещании литераторов-«деревенщиков» (1955) и многих рецензий и писем (однако до ташкентского периода жизни; о вероятных причинах этого перелома во взгляде на себя как на очеркиста будет сказано ниже). В 40 – 50-е годы Овечкин не только яростно, но и очень убедительно выступал против «примитивистов», которые ограничивали роль очеркиста описанием факта, копированием героя «с адресом». Наиболее лаконично все это выражено в оценке очерков Ан. Калинина «На среднем уровне». В этих очерках, по словам Овечкина, находишь «все присущее большой литературе: живые, сильные характеры, типизация явлений, острые конфликты, захватывающие, острые мысли, драматизм, поэзия больших и светлых человеческих чувств».

Полемический пыл не оставлял Овечкина, когда он поддерживал подлинно художественные очерки или оспаривал теории тех, кто в очерке видел лишь простую копию с действительности, в которой нет места для вымысла, фантазии автора. На «Краткий словарь литературоведческих терминов» (1952), выражавший подобные взгляды, он отозвался так: «Некоторым нашим литературоведам удалось найти то, чего до сих пор никому найти не удавалось – открытие, равновеликое изобретению «перпетуум-мобиле», – удалось найти четкую… грань между повестью и рассказом, с одной стороны, и очерком- с другой… В очерке (якобы. – В. К.) «все документально», это простая фактография, второй сорт литературы; тут, собственно, таланту и делать нечего – знай себе списывай точно с натуры, копируй жизнь… Бог им судья, таким литературоведам!»

Напротив, по убеждению В. Овечкина, в очерке-исследовании фактическая точность соблюдается лишь в отношении самого существа явления, тогда как во всем остальном «руки автора развязаны, как и в любом другом жанре».

Не менее определенно полемизирует В. Овечкин с Б. Полевым, отстаивавшим тогда приоритет газетного типа очерка, излишне прямолинейно понимая его задачи: «…Очерк – это что-то похуже (рассказа. – В. К.), потому что списано с натуры. Мол, с натуры и дурак спишет, а вот попробуй «сочинить»! Так вот, кроме очерка о конкретных людях, о действительных событиях, в литературе существует еще (и всегда существовал в русской литературе, – подчеркнуто мной. – В. К.) и такой очерк, где все «сочинено» – и сюжет, и персонажи, и размер доходит, может быть, до 16 – 20 печатных листов». Может быть, потому очеркист избрал эту форму, что она «более мужественна, свободна от обязательств развлекать читателя всяческой «беллетристикой», более просторна в смысле возможностей для авторских отвлечений, для введения публицистики в художественную литературу».

Все эти высказывания В. Овечкина об очерке, относящиеся к 50-м годам, довольно близко совпадают с моими мыслями, отстаиваемыми перед войной еще в «Наших достижениях», а также в «Звезде» и «Новом мире». Разумеется, – о чем я и написал в «Заметках писателя о современном очерке» (1962), – Овечкин не ворошил старых журнальных подшивок и уж тем более ни у кого не заимствовал своих идей. Их диффузия, полагаю, объясняется своего рода традицией отношения к очерковому жанру, которая начала складываться еще в 30-е годы.

В то время – сначала на творческих встречах в горьковском журнале, потом на большом форуме, которым в 1934 году стало Первое всесоюзное совещание по художественному очерку, – складывался (в литературных боях со сторонниками газетного репортажа) взгляд на очерк как на произведение, подлежащее суду теми же критериями, которые обязательны для всей художественной литературы. Эта же точка зрения стала исходной посылкой для писателей-очеркистов и критиков более поздних поколений… Все происходило примерно как в области точных наук: достигнутое ста ловилось отправной точкой для дальнейшего прогресса знаний, Такова преемственность идей, сила общественного мнения; в этом проявляется, между прочим, единство литературного процесса, когда самые малые ручьи вливаются в общий поток; ничто прогрессивное не исчезает бесследно. Тем более, что и в 50-х годах, как и поныне, не перевелись сторонники газетно-крикливых копий с действительности, а также «фактографии». Так что проповедь очерка как неотъемлемой, органичной части художественной литературы продолжала звучать полемично.

Доклад Овечкина об очерке на колхозную тему, в котором подняты на большую высоту произведения Е. Дороша, Г. Троепольского, В. Тендрякова, Г. Бакланова, Л. Обуховой, Ив. Антонова и многих других, вошел в архивный сборник; он нисколько не устарел, читается и теперь с исключительным интересом.

Не только этот доклад, отделенный от нашего времени двумя десятилетиями, но все содержание архивного тома с опубликованными в нем оценками литературных произведений, рецензиями и письмами авторам выполняет полезную функцию «обогатительной фабрики», помогая читателю выделить из моря разливанного печатных произведений то, что заслуживает особого его внимания. К сожалению, критика часто пренебрегает этой функцией, особенно от этого страдает очерк, что и было отмечено на пленуме Правления Союза писателей СССР.

Но конечно, значение тома литературного наследства Овечкина никак не сводится к обнаружению его роли критика современной литературы. «Статьи, дневники, письма» раскрывают различные стороны личности писателя – мыслящего художника, партийного литератора, борца, а также советчика и опекуна множества молодых дарований, и кроме того – отличного отца, друга своих двух сыновей.

* * *

Сборник «Статьи, дневники, письма» проясняет путь В. Овечкина в художественной публицистике, бросает свет на этого человека с обостренной писательской совестью, человека, который никогда не оставался равнодушным и всегда боролся со злом, со всем тем, что стоит поперек пути, избранного для себя советским обществом.

Литературные наброски, которые содержит архивный том, при жизни писателя почти не были известны.

Здесь мы встречаем образы, может быть художественно незавершенные, но добавляющие какие-то новые черты знакомым персонажам очерков Овечкина. В «Лавулирующих» (1952) собраны такие характеристики:

«Не работает.., а (по народному выражению. – В. К.) лавулирует всю жизнь».

Это те, которые не привыкли решать и отвечать за свои действия, но «принимают охотно лишь материальные и всякие прочие удобства, связанные с пребыванием на ответственных постах», «Когда нужно решать – мужественно, честно, – они лавулируют».

«Удается им иногда лавулировать годами. На это уходят все их способности».

«Есть лавулирующие и в литературе».

Овечкин выделяет незлонамеренных лакировщиков – тех, кто пишет приторные пасторали по незнанию, по наивности, по верхоглядству. Но когда писатель, поживший в гуще колхозной жизни, утверждает, что у нас остались лишь конфликты «хорошего с отличным», – что это, если не отвратительная сделка с совестью? Такой автор «сам и есть персонаж для конфликтного сюжета – да еще какого! – из нашей жизни».

Овечкин отстаивал право писателя типизировать не только положительных, но и отрицательных персонажей и явления жизни. Когда в письме к Н. Атарову (1953 год) речь зашла о «Литературной газете», он написал: «В нашем обществе есть свои болезни, типичные для нашего времени, есть целая галерея носителей этих заразных болезней, к которым давно пора приклеить точные, несмываемые прозвища». «Вы (в «Литературной газете». – В. К.) лечите прыщи сверху мазью от накожной болезни, не обращая внимания на то, что приключились они от какого-то нарушения обмена веществ, и следовало бы с него как раз и начать».

В различных набросках, опубликованных в архивном томе, постепенно вызревает сатирический образ Лобова (условное имя в черновиках), Его правила жизни таковы:

«Во всяком щепетильном деле умывай руки.

Не укради открыто, потому что это карается законом.