Д. С. Лихачев. Воспоминания

Каждый, кому доводилось общаться с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым (неважно по каким делам — научным или житейским, долго ли, коротко ли), помнит неповторимо-благородную интонацию доверительного рассказа-размышления мудрого, интеллигентного человека, выстрадавшего свою судьбу и судьбу своей культуры. Речь могла идти: о судьбе Невского проспекта, когда на карту ставилась не только картина Петербурга — Ленинграда, но и история русской литературы, с ее «петербургским текстом» — от Гоголя до Битова; о трагической судьбе дочери — В. Лихачевой (Д. С. был убежден, что ее ужасная гибель произошла по его косвенной вине — месть властей за чрезмерную культурно-общественную активность отца); об избрании в члены-корреспонденты Академии наук (еще СССР) С. Аверинцева или Ф. Кузнецова, а в академики — Ю. Лотмана или П. Николаева; о рецензии в «Правду» на выдающийся труд Т. Гамкрелидзе и Вяч. Иванова «Индоевропейский язык и индоевропейцы», выдвинутый на Ленинскую премию, об отзыве на докторскую диссертацию В. Рабиновича о средневековой алхимии или на книгу М. Чудаковой об архивах…

Не только в то время, когда я изредка «пересекался» с Д. С. в Отделении литературы и языка (ОЛЯ) АН СССР, где я работал во второй половине 80-х годов, но и сегодня, десять лет спустя после кончины главного «древника» Руси, мало найдется патриотов, которые были бы солидарны с Лихачевым. «Многие убеждены, — пишет Д. С. в своих «Воспоминаниях», — что любить Родину — это гордиться ею. Нет! Я воспитывался на другой любви — любви-жалости» (с. 109).

Всем любителям соединять красноармейскую пятиконечную звезду с православным крестом, а большевизм и «чекизм» с русским национальным характером Д. Лихачев возражал: «Чем шире развивались гонения на церковь и чем многочисленнее становились расстрелы на «Гороховой, два», в Петропавловке, на Крестовском острове, в Стрельне и т. д., тем острее и острее ощущалась всеми нами жалость к погибающей России» (с. 111). Собственно, из этого щемящего чувства развились и профессиональные интересы будущего академика, и результаты его научной деятельности, и само его миросозерцание. «…С этим чувством жалости и печали я стал заниматься в университете с 1923 года древней русской литературой и древнерусским искусством. Я хотел удержать в памяти Россию, как хотят удержать в памяти образ умирающей матери сидящие у ее постели дети, собрать ее изображения, показать их друзьям, рассказать о величии ее мученической жизни. Мои книги — это, в сущности, поминальные записочки, которые подают «за упокой»: всех не упомнишь, когда пишешь их — записываешь наиболее дорогие имена, и такие находились для меня именно в Древней Руси» (с. 111). Это потом уже, в годы «перестройки», когда Лихачев возглавил Советский фонд культуры, его культуроохранная деятельность, породившая даже особый термин — «экология культуры», захватила новые имена ХХ века, принципиально важные для Хранителя русской культуры, — А. Блок, Б. Пастернак, А. Ахматова, Д. Мережковский и др.

Самое счастливое время в его мемуарах — детство и юность: память о «роде Лихачевых», «семейные слова», гимназия Человеколюбивого общества, реальное училище К. Мая, школа Лентовской, затем Ленинградский университет. Во всех событиях и людях этой поры сквозит «русская культура Серебряного века», рождавшаяся «в разговорах, беседах — откровенных, свободных, вскрывавших заветные мысли» (с. 107). И хотя с 1928 года атмосфера относительного свободомыслия сменилась сталинской «диктатурой над умами и душами» (с. 107), Д. С. стремился к «русским разговорам» и на Соловках, и в условиях Большого террора, и в блокадном Ленинграде, и в разгар послевоенных «проработок». Все это время были и «беседы», и «откровения», и «заветные мысли», — не было только ощущения счастья. Даже напротив, мемуариста не оставляет ощущение нарастающего ужаса, «умирания культуры» (с. 131), «нереальности бытия» (с. 152).

Один из первых идейных наставников Д. С. — С. Алексеев-Аскольдов, обсуждая со своим учеником будущую его профессию, согласился с тем, «что в нынешних условиях литературоведение свободнее, чем философия, и все-таки близко к философии» (с. 118). Вскоре выяснилось, что и в смысле свободы (то есть несвободы) литературоведение оказалось близко к философии. «…Монологическая культура «пролетарской диктатуры» сменила собой полифонию интеллигентской демократии <…> Страна погрузилась в молчание: только однотонные восхваления, единогласие, скука смертная — именно смертная, ибо установление единоголосия и единогласия было равно смертной казни для культуры и для людей культуры» (с. 131). Однако, как рассказывает и показывает Лихачев, даже в адских условиях, вопреки всему, жизнь духа и развитие культуры как-то продолжались, а «люди культуры», подобно самому Д. С., воспроизводили себе подобных. Даже в Соловецком лагере, где отбывал будущий академик свой срок за вольномыслие, существовал Соловецкий музей и «чекистское чудо» — Солтеатр, созданный, правда, для «туфты» — «изображать культурно-воспитательную работу» (с. 186).

Впрочем, рядом с удивительными процессами сохранения культуры в нечеловеческих условиях Лихачев демонстрирует то и дело разверзающуюся бездну одичания — бюрократизацию и профанацию культуры. Лишь немногие могли остаться в это время людьми культуры и интеллигентами. Лихачев усматривает несомненное сходство между красным террором времен Гражданской войны и антиинтеллигентскими кампаниями конца 20-х — начала 30-х годов, разгулом Большого террора конца 30-х и послевоенными «проработками» интеллигенции в 40-е — 50-е и 60-е. «Это был шабаш зла, торжество всяческой гнусности, когда люди (по крайней мере, часть из них) даже стремились прослыть мерзавцами, ища упоения в ужасе, внушаемом ими окружающим. Это было своего рода массовое душевное заболевание, постепенно охватившее всю страну. Люди не стыдились быть стукачами. Даже намекали на свою особую власть» (с. 352).

Память Д. C. точна, цепка, подчас беспощадна. Душераздирающими сведениями переполнены страницы, посвященные ужасам ленинградской блокады — своего рода кульминации сталинского Террора — уже времен Великой Отечественной, а, в конечном счете, — всей советской истории. На фоне начавшегося людоедства расцвет культурного мародерства в Ленинграде и Новгороде, как и провокационные допросы энкаведешников кажутся особенно бессовестными и циничными. Увы, и то, и другое, и третье не было случайными эксцессами: Лихачев убеждает нас в том, что это — закономерный итог октябрьского переворота и вытекавшей из него системы большевистской культурной политики.

Многое, уже относящееся к позднесоветскому времени, — из того, что автор рассказывал устно, — не вошло в воспоминания Лихачева. Д. С. не рассказывает в деталях, как он участвовал «в написании черновика главы о Соловках» в солженицынском «Архипелаге Гулаг», но зато упоминает о не вполне удавшемся и замятом властями поджоге его квартиры, устроенном гэбистами в отместку за это сотрудничество. Многие этапы «борьбы в защиту русской культуры» Д. Лихачева нашли свое отражение лишь в скупом перечислении: «Не буду рассказывать всего того, что мне довелось пережить, защищая от сноса Путевой дворец на Средней Рогатке, церковь на Сенной, церковь в Мурине, от вырубок — парки Царского Села, от «реконструкций» — Невский проспект, от нечистот — Финский залив и т. д.» (с. 366). Вместо этого Д. С. советует читателю перечитать его газетные и журнальные публикации по этому и другим подобным поводам.

Не прочитаем мы в мемуарах, например, и жутковатый рассказ Д. С., услышанный мною в 1987 году, о посещении Смольного — по вызову «самого Романова». Как только кабина лифта достигла второго этажа обкома, в лифт ввалились два дюжих молодца в стандартных темных костюмах, с «гладкими, серийными лицами» (по выражению С. Довлатова). Подошли к академику и начали его с двух сторон «тузить». Так и катались на лифте вверх — вниз, пока не устали от молчаливого «разговора по душам». А потом двери сами собой открылись — на первом этаже, — и ребята из охраны рявкнули: «Все понял? А теперь иди домой и подумай обо всем на досуге…».

Зато в «Воспоминаниях» есть не менее впечатляющий рассказ о нападении на Д. С. в октябре 1975 года, в те же «романовские» времена, у дверей его собственной квартиры, на лестничной площадке, некоего человека «с явно наклеенными большими черными усами («ложная примета»)», который ударил ученого кулаком в солнечное сплетение и в сердце. Защитила в тот раз Лихачева папка с докладом о «Слове о полку Игореве», который он собирался делать на филфаке университета. Гораздо интереснее другое. «Нападение на площадке квартиры произошло как раз в тот день, когда М. Храпченко (тогдашний академик-секретарь ОЛЯ. — И. К.)… позвонил мне из Москвы и предложил подписать вместе с членами Президиума АН знаменитое письмо академиков, осуждавшее А. Сахарова. «Этим с вас снимутся все обвинения и недовольство». Я ответил, что не хочу подписывать, да еще и не читая. Храпченко заключил: «Ну, на нет и суда нет!» Он оказался не прав: суд все же нашелся — вернее «самосуд»» (с. 366).

Десять с небольшим лет спустя я наблюдал историческую развязку этого эпизода. М. Храпченко лег «на профилактику» в Кремлевку, но каждый день, как рачительный хозяин, звонил в Отделение — контролировал текущий административный процесс. Референт-секретарь Храпченко Л. Кумелан докладывала руководителю о последних событиях в Академии и, между делом, сообщила, что Ученый секретарь Совета по истории мировой культуры Т. Князевская явилась с просьбой подготовить поддержку от ОЛЯ в связи с представлением акад. Д. С. Лихачева к присвоению звания Героя социалистического труда. «Как Лихачева?!» — только и успел воскликнуть академик-секретарь, не так давно сам получивший из рук Черненко заветную «Гертруду». Телефонная трубка выпала из его рук. Далее — тишина. Д. С. отказался приехать на похороны своего сановного коллеги, сославшись на нездоровье. Он и в самом деле заболевал от контактов с советской властью — во всех ее лицах- человеческих и не очень.

«Воспоминания» Д. С. Лихачева — не только последняя, но и одна из важнейших его книг.

И. КОНДАКОВ