И. Ю. Подгаецкая. Избранные статьи

В предисловии М. Гаспаров говорит об Ирине Юрьевне Подгаецкой (1934-2002) как о щедром ученом, не успевшем написать свою книгу, поскольку она всегда была готова помочь другим и войти в чужие проекты, чтобы они могли состояться. Так было в отделе теории ИМЛИ, так получилось и в последние годы жизни, посвященные творчеству Пастернака, которым раньше И. Подгаецкая не занималась, но «институт затеял академическое собрание сочинений Пастернака, и было ясно, что это будет еще беспорядочнее, чем отдел теории». Она «пошла туда, чтобы наладить работу: придумывала новый тип комментария, унифицировала <…> доделывала чужие недоделки» (с. 12).

Своя, оставшаяся ненаписанной, книга была бы посвящена стилю в поэзии. Ее контуры в достаточной мере очевидны в настоящем сборнике статей. Вероятно, три раздела этого сборника слились бы в единстве книги, определив ее материал и принцип подхода: «Теория литературы», «Русская поэзия», «Французская поэзия». От Луизы Лабе и поэтов Плеяды, от Жуковского, Лермонтова, Тютчева до Пастернака, Цветаевой, Маяковского, поэтики сюрреализма и советской поэзии 1970-х годов.

Теория в этой книге — компаративная. Иначе и не может быть на данном материале. Но требуется еще одно уточнение относительно исследовательского подхода — компаративная поэтика. Подгаецкая, избегающая теоретических деклараций, не делает и на этот счет заявлений, но, сравнивая, она остается в «системе исторической поэтики» (по названию одной из статей — «Перевод в системе исторической поэтики», 1988).

Поэтический текст — главный герой всех статей, о чем бы ни шла речь. Любая проблема доводится до уровня слова и на нем проверяется. Это относится и к статьям первого — теоретического — раздела. Теория у Подгаецкой — прикладная, инструментальная. А ведь мы уже почти привыкли к тому, что современный исследователь обычно долго раскладывает инструменты, приводит их в порядок, приглашает нас полюбоваться их совершенством. На то, чтобы их проверить в деле, времени часто не остается, или это даже и вовсе не предусмотрено теоретическим ритуалом. У Подгаецкой все иначе: в каждой статье есть задание, проблемный посыл, который предстоит воплотить в тексте.

Кажется, даже в отношении стиля нигде не сказано, каков полный набор критериев при его оценке. Она просто производится вслед конкретным вопросам, а каждая статья — повод к их уточнению и переформулированию. Пространство поэтического стиля развернуто между двумя его проявлениями: индивидуальным и классическим. Их противопоставление никак не укладывается в оппозицию норма/не-норма, поскольку сегодня само понятие «нормы» и, следовательно, «отклонения» от нее проблематично. Так что «индивидуальный стиль» — это не отклонение; но и не совокупность «ключевых слов», поскольку лежащий в основе его определения «статистический принцип» требует большего материала, скажем, — стиль эпохи (с. 193).

Посвятив статью «»Свое» и «чужое» в индивидуальном поэтическом стиле» (1982) размышлению на эту тему, Подгаецкая соглашается принять мнение и термин М. Риффатера — конвергенция, подразумевающий, что стиль в целом (и степень его индивидуальности) может быть определен лишь в сочетании всех языковых элементов (с. 213-214). Для нее это не просто модная цитата и красивый термин, но, можно предположить, — найденное решение, на уровне мельчайших элементов оправдывающее универсальное представление о стиле как «способе организации словесного материала, который, отражая художественное видение автора, создает новый художественный мир» (c. 186).

Чем далее, тем в большей степени самой Подгаецкой удавалось реализовать идею стилевой универсальности и одновременно более индивидуально проявить функцию каждого из элементов текста.

Сборник открывается одной из ранних и в то же время одной из первых ставящих будущие проблемы работ — «Поэтика жанра и национальное своеобразие» (1969). Лафонтен и Крылов — басня. Будущие проблемы: индивидуальность (в смысле авторском и национальном) стиля, проблема классического стиля… Образцовый для компаративного исследования порядок рассуждения: осознание проблем национальной поэтики и восстановление обоих контекстов — французского и русского — в отношении басни. Во Франции — это жанр школьного образования, набивший оскомину дидактизмом. В России — сатирический жанр с присущей ему серьезностью. Лафонтен уходит от традиции, прививая жанру истинно французскую gaieté — очаровательную веселость. Крылов убирает «патетические чрезмерности» своих предшественников, в этом следуя Лафонтену, но «переходит в рассказ, так что описание приобретает большую наглядность, живописность» (с. 21).

Кто «индивидуальнее» в стиле — Лафонтен или Крылов? «Для французского поэта нет задачи важнее, чем создание особого, индивидуального стиля» (с. 25). Предмет рассказа его не слишком и интересует, он — лишь повод для рассказывания. Но, зададим вопрос, разве рассказ у Крылова стилистически не ярче окрашен, не «индивидуальнее»? И, задав этот вопрос, ощущаем, что понятие индивидуальности не вполне оценено (хотя все для этого сделано) в этой статье исторически, то есть в пределах «художественного мира», взятого в развитии. Лафонтен (потому Буало и признавал его лучшим современным поэтом при живом Расине!) предельно индивидуален в пределах системы классического стиля. Он — завершитель. Крылов — родоначальник принципиально новой литературной системы, где индивидуальность задана изначально и ее отсутствие — очевидный недостаток. Стиль каждого баснописца — целен и функционален. Потому-то раз за разом терпят неудачу русские переводчики Лафонтена и французские Крылова, попадая меж двух систем.

Задача, вынесенная в название, в данной статье — «национальное своеобразие». И вывод, в соответствии с установкой, сделан в большей мере в отношении разности «русского и французского национального вкуса» (с. 35), а не в отношении индивидуальности. Эта разность проходит через авторские и эпохальные различия. Она, вероятно, заложена в том, что мы называем национальным характером. Однако сам этот характер изменчив, открыт превращениям. Французская gaieté неотъемлема в литературе последних веков от классического стиля, который сам по себе — проблема. Она в названии двух статей: «К понятию «классического стиля»» (1976), «О французском классическом стиле» (1976).

Первая статья в большей степени — об исторической функции классического стиля, о его роли в формировании национальной литературы. Классика у всех — своя, рождавшаяся при разных условиях и в разные эпохи, что «придает этому стилю специфический облик». Но в то же время классический стиль «обладает глубоким сущностным сходством» (с. 113). Об этом подробнее — во второй статье.

В чем черты «сущностного сходства»? В «гармонизации действительности» (с. 115); в «уклонении от крайностей» (с. 109), в том числе крайностей современных им школ и стилей; в присущем им «гении восприимчивости» (с. 123). Ясность — обязательное требование этого стиля, но что такое «ясность»? Ее составляющие — непринужденность, простота, умение соотносить частное с целым, то есть «единство стиля» (с. 129).

Требование единства/конвергенции, пожалуй, можно вывести в качестве одного из трех основных стилистических критериев, которыми пользуется Подгаецкая. Два других можно обозначить так: речевая ориентация и характер предметности. К кому обращен автор? А если вспомнить жанр басни, то к кому обращается Лафонтен и к кому — Крылов? Лафонтен ориентирован на «конкретного читателя», а Крылов — «на широкую аудиторию» (с. 34). При этом Крылов позволяет предельную речевую индивидуализацию, а Лафонтен (это черта классического стиля) индивидуален в изложении вечных истин и, если позволяет себе быть простонародным, то изысканно простонародным.

Классический стиль избегает не только речевого прозаизма, но и избыточной прозаичности в описании. Этот стиль склонен к перифрастичности, которая уже раздражала Пушкина (с. 146), хотя сам он (как прекрасно показано у Подгаецкой) уходил от первоначальных вариантов своих стихотворений, которые «слишком конкретизировали, опредмечивали эмоцию» (с. 189): «Художественному видению Пушкина присуща убежденность не в исключительности каждого факта, ситуации, душевного состояния, но уверенность в их повторяемости, связанности и всеобщности» (с. 191).

Кстати, я думаю, что именно по этой причине (а не из-за боязни ввести «другую тему», с. 188) Пушкин в окончательном тексте стихотворения «Не пой, красавица, при мне…» снял вторую строфу, описательно детализирующую лирический сюжет («Напоминают мне оне/ Кавказа горные вершины, / Лихих чеченцев на коне / И закубанские равнины»).

В современной русской компаративистике есть немало работ конкретного плана, в которых уровень сопоставления — текст с текстом, писатель с писателем и даже (хотя и не так часто) литература с литературой. Однако в явном дефиците — постановка и обсуждение общих вопросов сравнительного метода: как типологии, так и контактных связей. Из-за этого уровень отечественной компаративистики резко понизился именно сейчас, когда она вновь становится востребованной, в том числе и университетской программой. Так что не вышедшая, увы, при жизни автора эта книга выходит вовремя, в тот момент, когда она способна пополнить короткую полку нашей компаративной методологии.

Книга И. Подгаецкой отмечена не только умением ставить проблемы, но и филигранной техникой филологического рассуждения на фоне точного представления о библиографии по каждому вопросу, возвращающей к истокам его осмысления и обеспечившей современный уровень его понимания. В своей вступительной статье М. Гаспаров сказал о Подгаецкой как об организаторе науки. Ее книга демонстрирует редкий в гуманитарной профессии талант организованной мысли, направленной на реальные проблемы и одухотворенной пониманием предмета своего исследования — поэзии.

И. ШАЙТАНОВ