Чудаки и планиметрическая ясность

Давно установлено: плохая схема вредит искусству. Ну, а хорошая, доброжелательная, оригинально сконструированная? Например, такая, как в статье Л. Аннинского: рассмотрим сегодняшние рассказы как рассказы о героях-чудаках. Прежде всего отберем чудаков. Сюда годится все со словом «странно», еще лучше, если присутствует бес или черт, на крайний случай – пусть герой в сердцах выкрикнет: «Я вас всех ненавижу, гадов!»»А то еще есть – транс-сцендентальный…» Впрочем, это у Горького, сюда не подходит, – отбросим.

Теперь, нагрузив концепцию примерами на слово «странно», подытожим: «Что-то общее улавливается, однако, в этом пестром многообразии, что-то единое, волнующее всех, что-то главное, к чему все – безотчетно или осознанно – подходят, каждый по-своему». Связав воедино несколько «что-то» (а что в мире не «что-то»?), делаем вывод: в малой нашей прозе «появились эти… удивленные». Зачем они появились, объяснить нетрудно, когда есть продуманная концепция: все они не от мира сего, «чтобы объяснить мир сей». И есть еще такое модное ультрасовременное слово «остраненность». Как мы до сего дошли? Очень просто – по «принципу гипотезы».

И вообще «так просто, что не верится», – надо только «гипотетическим» способом получить «планиметрическую ясность» об обратной стороне «дедуктивного стереотипа». Все научно, серьезно, философично… А если вам это покажется мистификацией, не смущайтесь, – автор и тут с вами спорить не станет: «Странники и чудаки – это так, по сюжету. Вглядись – там люди».

И закончив свое сложное, многофигурное построение уверенно выбранным портиком: «пора больше думать о человеке», – серьезный и умудренный в дискуссиях критик вдруг улыбается нам не без кокетства: «ошибусь – поправят».

Л. Аннинский не ошибся в главном: он выбрал действительно отличные рассказы. И когда вступает в свои права она – сама литература, – рушатся любые схемы, даже самые изящные и научно подкрепленные. В том числе и гипотетически открытая Л. Аннинским концепция чудака.

Что общего («единого» и «главного») между полусумасшедшим отшельником из рассказа В. Рослякова, влюбленным «бесом Флибертиджиббетом» у В. Сапожникова и парнишкой времен эвакуации у Ф. Горенштейна? И разве все они «не от мира сего»?

Единственный, кто подходит под эту категорию, – это первый из них – Роев-Разумовский («из больницы сбежал… из обыкновенной, психиатрической»), да и то с известной оговоркой: какое уж там «не от мира сего», если «отшельник Роев-Разумовский умел делать все: и скрещивать рыб, и обращаться с косой, и ставить за три минуты палатку, и работать с паяльной лампой, сооружать плотины и ловить раков». Правда, вскоре выясняется, что половину из рассказанного о себе он придумал, прифантазировал: «ничего» он не собрал, погибло все». Но и сам В. Росляков уже не знает (действительно не знает!), что тут правда, а что фантазия: ведь все-таки этот самый чудак – молодец, он наяву, а не в фантазиях «премию получил от колхоза. Такие огороды развел на острове! Целая Тимирязевка. ВАСХНИЛ».

ВАСХНИЛ, Тимирязевка, премия за огороды – уж больно все актуальные чудачества. И вся его мания преследования недалека от жизни: «Гонимый я… Вечно гонимый… Ищут подлог, во всем. На заводе от моих изобретений государство получало миллионы, а люди – добро. Но всегда находились такие, кто видел в этом подрыв своего авторитета. Начинали выживать меня. И выживали…» Писатель увидел во всем этом случай исключительный, клинический – дело его три года удивляться и вздыхать (быть может, не без иронии): «Как же это он, бедолага…» Но увидеть за всем этим только «чудасии» и «остраненность» можно лишь ради хорошо и заранее придуманной схемы.

А «бесовские» чудачества юного влюбленного из рассказа В. Сапожникова и вовсе не требуют особых пояснений: они понятны каждому, кто помнит свою юность и первый в жизни поцелуй. Разве надо быть большим чудаком и обязательно следовать «романтической традиции», чтобы в шестнадцать – семнадцать лет с этой минуты вести особое летосчисление, открывая окружающий мир заново? Скорее наоборот: надо быть большим чудаком и знатоком остраненности, чтобы не почувствовать себя в эту ночь «бесом Флибертиджиббетом» или любым другим чертом с более легким именем.

И уж совсем никакой не чудак паренек из «Дома с башенкой» Ф. Горенштейна. Да, это действительно «дебют, после которого за талантом Ф. Горенштейна надо внимательно следить». Но вовсе не потому, что нам открылся здесь вольтеровский Гурон в новом качестве. Как раз не «выделенность героя из бытового, обыденного ряда», а его полная заземленность, полная растворенность в этом «обыденном ряду», делающая необязательным для него даже собственное имя, не условность, не литературность, а поразительная жизненность, достоверность этого, час от часу мужающего мальчишки превращает рассказ Ф. Горенштейна в особенный, запоминающийся. Мне непонятно, в чем и где суровый, точный, жизненный в каждой своей детали рассказ этот условен, «сплошь, так сказать, стилизован».

Современность? Да, рассказ Ф. Горенштейна представляется мне весьма современным. Во-первых, в силу того, что даже сейчас, отпраздновав 20-летие Победы и вспомнив о многих, о ком до этого не вспоминали, мы еще мало, до обидного мало пишем и рассказываем о «втором эшелоне» – о жестоких буднях матерей и ребят в тылу. Если учесть, что как раз об этом менее всего писала литература и раньше, в военные и послевоенные годы, то для темы «народ на войне» пробел этот окажется особенно вопиющим и зияющим. Но дело не только в значительности темы. Ф. Горенштейн показал нам своего юного героя «на переломе», в стремительном и (точно заметил Л. Аннинский) «кропотливом накоплении нравственных ценностей», то есть обнажил и проследил этот самый нравственный конфликт, которым лучшие рассказы и повести последнего времени выгодно отличаются от многих своих предшественников, носителей полуправды, обходивших поворотные пункты психологии, как и поворотные пункты истории. Молодой писатель не испугался, а скорее обрадовался этому сопротивлению неосвоенного материала, двинулся ему навстречу – и вышел победителем.

Л.