Действительно– не верится

Л. Аннинский сделал важное открытие, которое, скажем, забегая вперед, на поверку оказалось мнимым. Он прочитал и сопоставил немалое количество рассказов за последний год: В. Рослякова и В. Максимова, В. Сапожникова и В. Шукшина, В. Аксенова и М. Рощина, В. Токаревой и Ф. Горенштейна, – и внезапно обнаружил в них общее, а именно: по страницам этих рассказов пошли якобы «странники, и чудаки, и малые дети – все, кто может взглянуть на этот мир удивленно». Критик даже изготовил монтаж выдержек из этих рассказов, которым с первой же страницы своей статьи пытается ошеломить читателя. Правда, подбирая выдержки, он включил в них из-за спешки кое-какие совершенно «нейтральные», например: «Сон кончился. Котя словно бы очнулся. Мальчик плохо различал лица»; здесь, как видим, нет ничего странного, ничего чудаческого. Но простим огрехи, ведь других выдержек, говорящих о какой-то «странности», «выдрючивании» и т. д., значительно больше. Заметим, однако, что весь этот подбор лишь на первый взгляд кажется подтверждающим открытие критика. Ведь каждая цитата вырвана из контекста, вот и создается впечатление, что люди в перечисленных рассказах ведут себя, мыслят и чувствуют странно. А ведь легко изготовить такой же набор выдержек из многих других произведений. «И снится, чудный сон Татьяне» – у Пушкина, целая драма «Странный человек» – у Лермонтова и даже в пошлом романсе – «Мы только знакомы, как странно…». Чудаков тоже хватает. Есть «Чудак» Афиногенова и «Чудак» Назыма Хикмета. Герой леоновского «Вора» говорит: «О пупырышках любопытствую я». В общем, не так уж трудно, занявшись этой игрой, подобрать цитаты для иллюстрации любого тезиса и найти какую-либо желаемую общность между самыми разнообразными произведениями самых разных авторов. В дальнейшем мы увидим, когда подойдем поближе к некоторым из сопоставляемых Л. Аннинским рассказов, что в них вовсе нет той общности, о которой говорит критик, что эту общность он в них «вчитывает».

Но сейчас меня занимает не то насилие, которое совершено над рассказами, а его смысл.

«Между взрослым чудаком и ребенком есть общее, – говорит критик, – оба изумлены и оба не знают скрытых, «деловых» пружин мира».

«Интересна сама выделенность героя из бытового, обыденного ряда, сама остраненность его, небудничный, нездешний его взгляд на события. Откуда это, зачем это, что за этим?»

Итак, существо, выпавшее из повседневного хода событий, «человек, выделенный из будней, – вот что лежит в основе всех этих сюжетов… И это – главное. И это – у всех».

«Чего хотят? Взвесить жизнь человеческую, личность человеческую – не на относительных весах обстоятельств, а как бы безотносительно к обстоятельствам, отстранив человека от обстоятельств…»

Я должен сразу сказать, что авторы разбираемых рассказов за этот «вчитанный» в их произведения философский смысл не могут отвечать, ибо он целиком лежит на совести Л. Аннинского. Это он находит во всех этих рассказах «коллизии остраненности» и «узнавание мира заново» (курсив Л. Аннинского). Это он полагает, что все эти «удивленные» появились, чтобы осмыслить «главное», а именно «место личности в обществе, связь одного и всех, героя и среды».

Действительно ли появилась в нашем обществе такая потребность? Конечно, наше общество не стоит на месте, и в последние годы в нем возникло немало вопросов. Возникла «необходимость в социальных исследованиях, – и об этом пишут в печати. Отношение к людям как к «винтикам» и культ вождей решительно осуждены, как не имеющие ничего общего с подлинным научным социализмом. Но требуется ли нам заново осмысливать то «главное», о котором говорит критик? И даже если допустить, что это требуется, то ужели для этого нужны «удивленные», «странные», «чудаки» и дети? Очевидно, Л. Аннинский полагает, что они нужны, поэтому-то он их разыскивает, он их находит в разбираемых рассказах, видит в них знамение времени. Ему буквально необходима поразительная принципиальность детей, странников, людей «не от мира сего», людей, отстраненных от обстоятельств.

Л. Аннинский опирается на предшественников.

«Простодушие бывает неожиданно прозорливо. Просветители XVIII века, которые хотели взвесить общественные структуры в их самостоятельном значении, недаром пускали в эти лабиринты Простодушного: вольтеровский Гурон, в сущности, дитя, он сохраняет способность удивляться».

Мы как будто подошли к истоку. Простодушный, удивленный, дитя – вот тот прозорливец, который сумеет «взвесить жизнь человеческую, личность человеческую… безотносительно к обстоятельствам», а заодно и «взвесить общественные структуры в их самостоятельном значении».

Но кто же такой этот Гурон, этот Простодушный у Вольтера? Это тот «естественный человек», который, по замыслу Вольтера, является во Франции XVIII века, с ее абсолютизмом, дворянством, католической церковью, чтобы противопоставить реакционной феодальной идеологии «здоровые» и «разумные» воззрения, которые в конце концов, как показала история, оказались всего только основами буржуазной идеологии.

Янсенист Гордон думает о Гуроне: «…Я потратил на свое образование пятьдесят лет, но боюсь, что в отношении природного здравого смысла мне не сравняться с этим полудиким ребенком. Я трепещу при мысли, что я усердно укреплял предрассудки;