«Чтоб мне провалиться между строчек». Ирина Ермакова
На фоне нынешнего внимания к мелочам и впечатлениям повседневности стихи Ирины Ермаковой старомодны обращением к ключевым моментам — жизни, смерти, рождению, бессмертию. Читая эти стихи, вдруг понимаешь, как мы стосковались по слову, сказанному «с последней прямотой». Одни жонглируют интонациями классиков, другие целомудренно отрекаются от них, но мало кто осмеливается писать так, как будто живет в первый раз и верует в поэзию. Еще меньше тех, кому это действительно удается.
Поэзия Ермаковой обращена к первоисточникам — «Одиссея», Евангелие, — с которыми она обращается просто, по-деловому, по-домашнему:
Лето Господне. Луч на плече. Жара.
(воздух течет — хоть выжимай платье)
В доме радость — гостья! переполох с утра:
— Знаешь, Маша, ты мне теперь сестра.
— Все мы сестры!
— Некоторые — братья.
Их тела прозрачны. Тени прошиты светом.
Каждая — носит в себе сына.
— Человек — это глина.
— И дух!
— Дух и глина.
(сыновей убьют — но они не знают об этом)
День встречи Девы Марии и св. Елизаветы приближен к читателю с мастерством и тактом живописца, работающего с натуры. И две тысячи лет для автора — «глоток лимонада. Миндаля ядрышко в сахарной пудре липкой». Вслед за Назаретом появляются образы детсада, валенок, «скорой». Приближение происходит за счет найденных констант — тревоги за сына и засахаренных орехов. Первое придает стихотворению смысл, второе — зримость.
Читателям Ирина Ермакова знакома в основном по двум последним книгам стихов: «Колыбельная для Одиссея» (книжная серия журнала поэзии «Арион», 2002) и «Улей» (Воймега, 2007).
Каждая из них самостоятельна. В обеих — смешение античного и современного пластов, но в «Улье» с более отчетливым акцентом — на настоящем. И там и там говорится о терпении и скрытом страдании, но в «Колыбельной» речь идет о себе, а в «Улье» — о других: и тогда возникает тема со-страдания как истинного бытия.
Каждая книга Ермаковой похожа на дом, со своими комнатами-квартирами, ячейками-сотами, межтекстовыми коридорами, протоптанными дорожками между книжным шкафом и кухонным окном. «Колыбельная для Одиссея» населена мифологическими персонажами (Пенелопа, Ева, Эвридика), «Улей» — соседями, жильцами 4-го этажа, 102-й и других квартир. Но в стихотворном пространстве Ермаковой это различие не столь уж существенно. Выстраивается мир, где каждый сосед — Еврипид, где Гога из 102-й квартиры не менее важен, чем трехтысячелетняя история литературы. Бывшие, умершие, неродившиеся, будущие — живы одновременно. Эта одновременность гарантирована бессмертием. В качестве лекарства всем и от всех несчастий обещана вечность.
В стихотворении «Похищение» Европа из «барышни в коротенькой тунике», которой самовластно прельстился громовержец, превращается в хозяйку ситуации, направляющую похитителя по собственному усмотрению к новым берегам. И мы вспоминаем, что ее именем зовется часть суши, и поныне властвующая над умами и сердцами людей («к ее ногам сползутся континенты, /видал, как усмехается она?»), а Юпитер в этом сюжете всего лишь теленок («она тебя пришпилит к юбке / и шелковый накинет поводок»).
Подобно этому и читатель, знающий истории и характеры мифологических имен, готовится узнавать, сравнивать, мнит себя этаким всевластным Юпитером, а оказывается несмышленым бычком на шелковом поводу ермаковского стиха.
В голосе лирической героини чувствуется знание какой-то последней правды, при этом неважно, скажет ли она эту правду или утаит. Она говорит то, что для нас лучше услышать. Таков жанр колыбельной.
Колыбельные поются, чтобы убаюкать, утешить, уговорить. А всё дневное пусть остается за дверью, что бы там ни было: война и путешествия, игры и школа, первые шаги по земле и жесткость воздуха, которым мы дышим. Мы легко вспомним о жизни, оставшейся за дверью. Так обещает Пенелопа.
В «Колыбельной для Одиссея» три части: «Война», «Острова и матерые земли» и «Потоп». Последняя — апофеоз колыбельной стихии:
Ходят черные волны над нами
с верхней палубы валится дым
а матрос все дудит все играет на память
все свистит незабудкам своим
Утешитель-матрос заговаривает «кобру-судьбу» песней о счастье. Но завораживает здесь даже не образ игры на дудке, а всеобщее движение, которым она (эта игра) отзывается, — движение мелодии, движение змеи, змеиных глаз-незабудок, океана. Ритмичное и бесконечное покачивание, скрытое в словах «ходят волны».
В отличие от «Потопа», «Война» — это статика тупика. Не случайно война снится героине в образе сосны — растущей, но пребывающей в одной точке; мертвой для всего мира, кроме самой себя. Война, будь то эпическое противоборство народов или противостояние двух людей, — не событие, а состояние, стояние напротив:
Он смотрит так, как будто видит,
и я смотрю, как будто вижу,
и ничего не происходит,
но на войне как на войне.
Он смотрит так, как будто платит,
я злюсь, и вспыхивает платье,
и несгораемое платье
воспламеняется на мне.
Это противостояние прямо и сухо: вся кровь, весна, море ушли в землю, копятся там и ждут. Зато образы «Потопа» сплошь водные — пена, снег, даже черемуха зацветает «на дне». Но жажда остается — и в избытке пива, и среди потопа, и на дне океана. Так неутолима и потребность человека в ласке и утешении. В стихотворении «Напоминание» героиня говорит Апулею: «…и кончается всё, Пуля, всё, кроме жажды». Ермакова иронична в мелочах и серьезна в главном.
Адресаты меняются: читатель, персонажи, античные авторы. Но неизменны обращения: «мой свет», «моя отрада» — и утешительная интонация.
Героиня, убаюкивая, заманивает в ритмы поэзии. Любая ситуация жизни может оказаться не тем, чем кажется. Слова играют смыслами и все равны. Поэтому и Одесса — город Одиссея, обжитая земля. Пространство выстроено по бинарному принципу: любая точка в нем — либо море, либо приморская земля, человеческий Одиссеев дом.
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 2009