Читатель не останется равнодушным
А. О. Богуславский, В. А. Диев, Русская советская драматургия. Основные проблемы развития. 1936 – 1945. «Наука». М. 1965, 288 стр.
Уже первой книге трехтомного труда «Русская советская драматургия», над которым работают А. Богуславский и В. Диев, были присущи не только высокие научные качества, но и немаловажные литературные достоинства. Во всяком случае, она создавала и глубокое, и очень живое представление о путях развития советской драматургии 1917 – 1935 годов. Вторая книга, посвященная драматургии 1936 – 1945 годов, на мой взгляд, еще удачнее, она читается с большим интересом.
Не секрет, десятилетие, о котором идет речь, было трудным в истории нашего общества. Но дело не только в теме. Не менее существенно то, что авторы избрали, пожалуй, наиболее верное ее решение. Они еще в первом томе отказались от принципа «всем сестрам по серьгам», от «скрупулезной хронологической последовательности» в освещении материала и сосредоточились на исследовании тех явлений историко-литературного процесса, которые действительно заслуживают серьезного внимания.
Начинается книга живым рассказом о том, чем жила драматургия в эти годы, какие перенесла болести и потери и чему в итоге научилась. Такое повествование совершенно не располагает к тому, чтобы раскладывать все подмеченное по двум полкам: достоинства и недостатки. Чаще всего наблюдения авторов вызывают раздумья и заставляют по-новому взглянуть на то, что казалось давно исчерпанным. Но иногда с ними хочется и поспорить, а то и потребовать разъяснений.
Как правило, безоговорочно принимаешь выводы, опирающиеся на конкретный анализ отдельных произведений и целых направлений драматургии. А желание поспорить возникает почти всякий раз, когда разговор заходит о самых общих тенденциях в развитии советского искусства. Больше всего возражений вызывает «Введение», где дан широкий обзор событий общественной и литературной жизни второй половины 30-х годов. А. Богуславский и В. Диев, безусловно, правы, когда утверждают, что хотя в эти годы культ личности нанес тяжелый урон советскому искусству, тем не менее оно продолжало развиваться; правы они также, показывая, что именно в это десятилетие усилилась тяга писателей к широкому охвату исторических событий и вместе с тем появились первые симптомы «бесконфликтности». Тогда же родились и тяготение» к углубленному, «детализированному» психологизму», и засилие «мелкотравчатой, ограниченно-бытовой комедии». Все это правда. Но как увязать все эти, казалось бы, противоречащие друг другу тенденции, как соединить их в одно логически-стройное целое? Это не вполне удалось авторам.
Между тем, только соединяя те разрозненные наблюдения, которыми оперируют А. Богуславский и В. Диев, в одно целое, только исследуя «психологию» всего литературного процесса, можно создать объективную и живую картину литературной жизни в рассматриваемый период.
Могут возразить: такой замах «Введению» не по силам. Но ведь и книга в целом не всегда синтезирует отдельные наблюдения.
Возьмем главу об историко-революционной драматургии. Хотя «детальный анализ отдельных пьес» не входил в замысел, тут очень много интересных наблюдений.
Вот несколько строк, заключающих размышления авторов над одной из пьес драматургической Ленинианы – «Правдой».
«В финале пьесы Ленин дает рекомендацию в партию Тарасу Голоте, которого он до этого в глаза не видел и которого даже по фамилии не знает. «Просить Центральный Комитет принять украинского крестьянина-бедняка… Тараса Голоту в день восстания… Рекомендуют пролетарий Кузьма Рыжов и… Поздравляю вас, товарищ Голота».
Ясно, что здесь речь идет не о конкретном Голоте, а об олицетворении бедняцких слоев деревни.
Но «олицетворение» пьет чай, передвигается, как живой человек, в меру удачно воспроизводит особенности крестьянской речи, – вот такая эстетическая межеумочность и настораживает.
И если, говоря о «На берегу Невы», мы то и дело вспоминали с грустью «Любовь Яровую», то «Правда» невольно вызывает в воображении «Гибель эскадры» и «Платона Кречета» – пьесы такие разные, но одинаково одухотворенные жизнью, проникающие в глубь человека, поднимающиеся до настоящего, большого искусства.
Отчего же такое движение вспять?»
В самом деле, ведь и «Правда», и «На берегу Невы», и «Путь к победе», и «Москва, Кремль» значительно уступают «Любови Яровой», «Разлому», «Гибели эскадры», «Оптимистической трагедии». И книга А. Богуславского и В. Диева, пожалуй, впервые дает по-настоящему глубокое объяснение этому «движению вспять».
Никто из исследователей, даже специально занимавшихся пьесами Ленинианы, не заметил свойственной им эстетической разноголосицы, о которой говорят А. Богуславский и В. Диев. К сожалению, и сами они касаются ее вскользь. А между тем здесь ответ на вопрос, который имеет принципиальное значение для всей советской литературы. «Олицетворенное обобщение» – ведь таковы не только крестьянин Голота и пролетарий Рыжов. И «На берегу Невы», и даже «Человек с ружьем», и некоторые другие произведения нашей драматургии и прозы той поры – собрания таких «олицетворенных обобщений». И каждое наделено какими-то индивидуальными чертами. Кое-кто даже стал считать чем-то вроде азбучной истины то, что образ литературного героя это, с одной стороны, широчайшее обобщение со всеми до одной классовыми чертами, а с другой стороны, примитивная индивидуализация… Вот откуда появление схемы, в лучшем случае прикрытой лохмотьями индивидуальных качеств.
Когда Тренев писал «Любовь Яровую», он не выдумывал ни Швандю, ни Горностаева. Он видел их в жизни и запечатлел такими, какими они отстоялись в памяти. А Буранова он выдумал. И Лосева, и Князева, и Сергея Котова. Выдумал, потому что стремился в одной пьесе показать все события 1917 года. Буранов, Котов, Князев нужны были Треневу только в качестве «олицетворений» классов и социальных групп.
Не отсюда ли в иных пьесах иллюстративность, схематизм, широта охвата событий в ущерб глубине их изображения?
Кстати сказать, в главе «Развитие психологизма в драме» А. Богуславский и В. Диев убедительно показывают, какое «опасливое, подозрительное, полное скрытого, а иногда и явного недоброжелательства» отношение вызывали семейно-бытовые пьесы у критиков-догматиков. Эта глава вообще, пожалуй, дает меньше, чем другие, поводов для спора. Безоговорочно принимаешь все, что говорится о герое психологической драмы – человеке нового поколения, которое сложилось в советское время, – о характере конфликта, о стилевых разновидностях, об ограниченности и непоследовательности критического начала. Очень любопытны и наблюдения над возрождением чеховских традиций, и в частности знаменитого чеховского «подводного течения».
Исследуя не только идейно-тематические особенности, но и драматургическую поэтику таких, пьес, как «Таня» А. Арбузова, «Машенька» А. Афиногенова, «Обыкновенный человек» Л. Леонова и другие, авторы создают прочную опору для всех своих рассуждений и выводов.
Стоило бы только в предыдущей или в данной главе несколько подробнее остановиться на проблеме психологизма в историко-революционной драматургии, и прежде всего в драматургической Лениниане. Вряд ли надо говорить о том, как это важно.
Кроме того, очевидно, следовало бы, если не детально рассмотреть, то хотя бы отметить, насколько ограниченной оказалась сфера психологических изысканий в драматургии 30-х годов. Ведь, по сути дела, эти изыскания часто не выходили за пределы семейно-бытовых отношений.
Во второй части книги, которая посвящена драматургии военной поры, меньше места уделено конкретному анализу отдельных пьес и более широко использованы материалы критических дискуссий по разным проблемам драматургии и театра. Это по-своему интересно. Во всяком случае, картина литературной театральной жизни в последних двух главах оказалась более полной, чем в главах об историко-революционной и психологической драме. Да и сами по себе давние споры о многообразии реализма, о методах воплощения героических деяний советского народа, о «правах и обязанностях» исторической драмы далеко не безразличны современному читателю; споры эти, хотя и несколько видоизменившись, продолжаются и по сей день.
Но, погружаясь в атмосферу старых дискуссий, А. Богуславский и В. Диев иногда как бы теряют историческую перспективу, и тогда отдельные их оценки, и заключения звучат неубедительно.
Широкий обзор драматургии военного времени привел авторов к неожиданному и чрезвычайно интересному наблюдению. Оказывается, подавляющее большинство пьес о войне грешило… бесконфликтностью. Естественно было ожидать, что авторы досконально разберутся в природе этого явления. Однако они почему-то довольствуются скороспелым и по меньшей мере странным заключением:
«Дело было не в каком-либо принципиальном отказе от драматургического конфликта (до такого абсурда не мог додуматься в годы войны, конечно, ни один драматург!), а единственно в неумении найти способы его действенного воплощения, в слабости мастерства, в недостаточном владении формой драматического искусства».
Из пьес, написанных в годы войны, наиболее тонкому и смелому анализу подвергнуты в «Русской советской драматургии» исторические драмы. В наши дни почему-то иссяк интерес к произведениям такого рода. Историческая драма почти совсем сошла со сцены. И внимание исследователей к ней ослабло. А между тем, как убеждают наблюдения А. Богуславского и В. Диева, это предмет для очень интересного и важного разговора. Ведь многое из того, что таится в подсознании людей или в тайниках души, что они не находят разумным высказывать, говоря о современной действительности, вольно или невольно проскальзывает в их рассуждениях на исторические темы. Вот почему, на мой взгляд, историческая драма военных лет дает, пожалуй, более полную картину политических и социальных нравов современности, чем тогдашние пьесы на злобу дня.
Мысленно перелистывая книгу, находишь немало поводов для спора с ее авторами. Не всякий разделит, например, их восторг в связи с тем, что некоторые писатели задним числом вписывают в свои старые пьесы конфликты и противоречия времен культа личности. Не всякий поймет, почему ни в одном из двух томов не нашлось места для М. Булгакова. Однако бесспорно: книга эта, живая и талантливая, не оставит читателя равнодушным.