№2, 1986/Диалоги

«Через дом прошла разрыв-дорога» (О противоречиях творчества Ю. Кузнецова)

Поэзию Юрия Кузнецова понять будет трудно, а то и невозможно, если не учитывать такой фактор, как поколение.

Поэт принадлежит к так называемому «сиротскому» поколению (1938– 1941 годов рождения), для которого «страх был… открытием мира, боль и неуютность жизни– ярчайшим первовпечатлением» (А. Ким). Старшая ветвь «детей войны» успела узнать счастье мирного детства. А их младшим братьям дано было испить горькую чашу судьбы в самом истоке жизни, «когда стебель так хрупок, а листва так нежна» (Е. Дубровин). «Пришли мы в мир Войны. Войны. И думали, что так и нужно» (О. Дмитриев). Не случайно эта малочисленная демографическая группа в нашей литературе стала заметным поколением.

Безотцовщина… В биографию тех, кто «родился и гут же был подранен войной», это слово вошло в своем самом беспощадном значении. Многим не довелось не только запомнить лицо отца, но даже и увидеть его хотя бы раз наяву. Пожелтевшее фото да «зачитанных писем связка» – все, что осталось от родного человека и Юрию Кузнецову, рождение которого в 1941 году трагически совпало с началом пожара Великой Отечественной.

Сразу же приковавшая к себе внимание критики поэзия Ю. Кузнецова была единодушно аттестована как новое слово о войне. Попробуем разобраться, что выделило его голос из хора сверстников, какие идеи сообщили силу и размах его поэтическому слову.

Лейтмотив лирики поколения– беззащитное простодушие младенчества, не способного осознать всей меры военных страданий:

Мой необъятный разум спит.

Котенок распевает громко.

В земле какая-то воронка

мне ни о чем не говорит.

(Т. Глушкова)

 

От истинного понимания драмы, тяжело легшей на плечи поколения, трех– пятигодовалые мальчишки и девчонки были «неведеньем детства» прикрыты, «как неприступной стеной». Л. Васильева, автор приведенных строк, вспоминает, как весело звучало слово «бомбежка» – «с «картошкою» схоже оно». Противоестественность сближения войны и детства подчеркнута здесь особенно резко.

Кузнецов же рано почувствовал недостаточность подобного развития военной темы: за скобками оставалась значительная часть внутренней биографии сирот войны. Литература ждала разговора о мироощущении поколения, о характере его взаимоотношений с жизнью. Духовный опыт сверстников приобрел в стихах Кузнецова особую драматическую выпуклость. В центре его поэзии– личность, на самочувствие и самосознание которой наложила свой неизгладимый отпечаток война, ее утраты.

Очень редко воспроизводит Кузнецов картины детства. Гораздо чаще настроения и чувства героя запечатлены в их «лирическом настоящем». Когда Кузнецов пишет: «Надо мною дымится пробитое пулями солнце»,– то не вспоминает, а дает горькую характеристику мира из тоски неутоленного сыновства. Трагический акцент он переносит на пору повзросления, когда пришло ощущение ненормальности хода собственного внутреннего развития, разрыва преемственной цепи: «Со страны начинаюсь, С войны начинаюсь… Отец мой окончен войною».

Война, которую А. Твардовский определил как «всенародно-историческое бедствие», показана в поэзии Кузнецова с мало знакомой литературе стороны. «Кузнецов… как будто сталкивает два поколения в трагичности их судьбы, и одна трагедия не отменяет другой» 1,– писал по этому поводу И. Шайтанов. Шолоховская метафора «присыпанных пеплом» глаз Андрея Соколова оживает у него в своей крайней экспрессии: «Обугленными зрачками я смотрю на Россию». Тут она имеет отношение уже к сыну солдата. Бесконечное число раз проживает герой Кузнецова вместе с отцом последние мгновения его жизни, словно стараясь продлить их, не дать случиться непоправимому: «Вот он встает, идет, еще минута– Начнется безотцовщина сейчас!» Стихи полны непереносимо страшного напряжения ожидания ее. Война стоит перед ним «в невидимо сжавшейся точке, И взрыв эта точка сулит». Уже случившееся в реальности только готово произойти– такова здесь гнетущая психологическая атмосфера, передающая жизнь не успокоившейся и поныне души.

В переживании войны лирическое «я» двоится между преклонением перед подвигом солдат, отвоевавших для своих детей жизнь, и угрюмой печалью сиротского одиночества: «Не раз, не раз, о помощи взывая, Огромную услышу пустоту». Автор раскрывается в стихах как романтик, склонный замечать в мире не только высоту и патетику, но и диссонансы, изломы и противоречия. Сознание разорвано альтернативами. На первый план выступает то героика, то скорбь. Духовная жизнь личности раскрывается в своей кричащей сложности.

Романтическая философия «героического пессимизма» делает одинаково возможными и горькие строки о сиротстве, и величественную поступь поэмы «Дом». Она напоминает об эпосе «изначальных» его форм, возникающих во времена героического состояния мира, «вражды между нациями,чуждымидруг другу» (Гегель). От имени эпического певца («Пою народный монолит») ведется величественное по тону сказание о богатырском подвиге «землепашцев и солдат великого народа». В глубину героического бытия народа поэт всматривается через мифопоэтические образы. Эхом древнего эпоса воспринимаются строки о фашистском нашествии:

Пускай идут, пускай идут

В твоей, о Русь пыли.

Они всегда с тебя возьмут,

Что тень берет с земли,

Что решето с воды берет,

Что червь берет с небес.

 

Положим рядом «Калевалу» и убедимся, что прием «отрицательного сравнения» замечательно верно передает тщетность захватнических помыслов врага:

От меня они там взяли,

От меня там получили,

Что топор берет от камня,

Что на льду каблук стирает,

Что буран берет с утеса

И что смерть в пустом жилище.

 

И все-таки традиционная интерпретация материала в духе древних преданий видоизменена в поэме. Эпос конкретен, подробен и не знает деления на будничное и высокое. Поэтика же «Дома» абсолютно чужда всякому эпическому позитивизму, медлительному вниманию к деталям и жестам. Нарисованная фантастическим гротеском картина вряд ли может быть зрительно представлена: «И снова танки! Склон изрыт Снарядами. Деревья Бегут от ужаса. Горит Окраина деревни». «Окраина деревни» – лишь кажущаяся подробность сражения: снаряд разбивает городской дом, гибнет человек, но «кисти рук, но кисти рук играют на рояле». Такое безразличие к реальному событийному часу и месту может быть правильно понято только в свете больших романтических задач поэта. Вот пример воссоздаваемого Кузнецовым космического пространства и времени:

У битвы не было небес,

Земля крушила землю.

Шел бой в земле– его конец

Терялся во Вселенной,

 

Тема войны здесь масштабно укрупнена, границы ее раздвинуты. Поэма загружена глобальной проблематикой, связанной, прежде всего, с единоборством добра и зла:

Земля в огне, земля во мгле…

Фашизм проносит весть:

Нет воли к жизни на земле,

А воля к власти есть

 

Складывается ситуация, взывающая к высоте внутренней жизни человека: «Да воспарит твой строгий дух В широком чистом поле! Да поразит тебя, мой друг, Свобода русской боли!»

Герой поэмы, названный простым русским именем Иван, задуман как олицетворение всего воюющего народа, средоточие черт национального характера. Но слово его несет и патетику восклицательной, высокой речи: «Не говори! Любовь горда! Не унижай былого. Пускай умру, но и тогда Ни слова! О, ни слова». И вовсе не случайно напоминает Иван, двинувший в бой остатки полка, блоковского воина на поле Куликовом, к которому «в одежде свет струящей» нисходит с туманом «светлая жена»: «Иван вперед бежал сквозь дым, Уже сошлись в штыки. Жена сияла перед ним– Из-под ее руки Он бил штыком…» Пример этот особенно показателен. Кузнецову важно оживить в тексте фольклорную метафору битвы-свадьбы, но не менее важно провести ее через усилитель романтической традиции. Особый смысл имеют для него те образы, которые одновременно относятся и к собственно эпической, и к романтической линии. Важнейший из них– образ дома, в отношении к которому и проясняется настоящая величина творческой задачи. Дом потому и мифологема, что восходит к архетипической идее сотворения своей веры, самого себя (в древних космогониях человек сотворяется из глины, как и жилище). Вся сила веры в духовную неистребимость народа воплощена в поэме не только в прямых авторских высказываниях («Поэма презирает смерть И утверждает свет»), но и, что наиболее ценно, в самом образном строе ее. Связан он с ключевой идеей строительства. Стихии фашистского разрушения противопоставлены здесь силы, собирающие «раздвоенный мир»: «И гром по свету разнесло. Я видел Русь с холма: Мария плакала светло, И строились дома».

Но дом, скажем мы, еще и романтический образ, ибо основа его расширяется внесенной в нее темой Поэта, возводящего здание творчества: «По долговременном исканье Я дом воздвиг в моем сознанье! Уверен в доме я моем». Эти строки К. Случевского точно выражают суть главного образа поэмы. Кузнецов явно ищет, обращаясь к теме войны, универсальную художественную идею, которая бы послужила фундаментом строящегося здания творчества, обеспечила бы прочность его кладки.

Желаемая величина, однако, не переставала быть искомой. Эпос, которому так настойчиво следует «Дом», не допускает личность в свое замкнутое пространство. «Благоговейная установка потомка» (М. Бахтин) не позволяет ей прикоснуться к эпическому миру всей болью собственной судьбы. Жанровая функция автора как сказителя, эпического рапсода оказалась узкой, не способной вместить всю полноту духовного опыта, связанного с войной. Между берегом героики и сиротской трагедией образовался слишком заметный разрыв, требующий переходов. Из этой потребности и выросла баллада «Четыреста».

Как и в «Доме», в новом произведении Кузнецова очевидны «мифические размеры героической жизни» (В. Белинский): «В земле раздался гул и стук судеб, которых нет». Четыреста погибших у Сапун-горы солдат напоминают мертвое воинство, которое, по преданию, раз в семь лет под звуки труб и стук оружия выходит из горных пещер (А. Афанасьев, «Поэтические воззрения славян на природу»). И в этот мир, где подлинное историческое событие получило грандиозную мифическую проекцию, Кузнецов вводит на правах героя лицо современное– сына погибшего воина. Силой памятного чувства он возвращает отца домой: «Волок четыреста солдат… И среди них отца».

  1. «Октябрь», 1978, N 3, с. 220.[]

Цитировать

Косарева, Л. «Через дом прошла разрыв-дорога» (О противоречиях творчества Ю. Кузнецова) / Л. Косарева // Вопросы литературы. - 1986 - №2. - C. 79-97
Копировать