Опыт предшественников
«Русская советская литературная критика. Хрестоматия. 1917– 1934». Составитель проф. П. Ф. Юшин, 1981, 448 с; 1935– 1955. Составитель проф. П. А. Бугаенко, 1983, 272 с; 1956– 1983 Составители: проф. Л. Ф. Ершов, доц. В. П. Муромский, 1984, 368 с,– М., «Просвещение».
Думается, что история критики во многом представляет собой историю полемики, историю споров о текущем литературном процессе. В этих спорах, в столкновении подчас полярных мнений резче проявляются векторы развития литературы, глубинные тенденции, которые высветляются искрами полемики, трением противоположностей.
Три тома хрестоматии по истории советской критики, лежащие перед нами, и должны были, вероятно, дать представление о литературно-критическом процессе, тайна развития которого– в споре. Уберите спор– и получится не история критики, а история отдельных критических суждений, не история целого, а история его частей, лишенных связи, раздробленных. Между ними не просматриваются взаимопритяжения или взаимоотталкивания критиков, их творческие индивидуальности, оформленные или неоформленные объединения. В нашем трехтомнике разворачивается, по сути, только история критических мнений, изъятых из ближайшей «среды обитания», не складывающихся в творческие портреты критиков. Это столь же явный, сколь и неизбежный недостаток всего издания. Хрестоматия включает не полные тексты, а отрывки, по которым нельзя судить о поэтике критики: системе жанров, стиле, композиции статей. Естественно, это делает индивидуальности критиков еще более расплывшимися, особенно если мы не знаем их излюбленных тем, интересов. Но составители ограничивали круг своих задач.
Все три тома составлены, как уверяют их создатели, по проблемно-хронологическому принципу. Но обобщающий проблемный подход парадоксально разрушает единство периодов внутри них самих. Держа в руках все три книги, мы довольно хорошо видим, чем период 1917– 1934 годов отличается от последующих десятилетий, а период после 1955 года– от обоих предшествующих. Взяв же их по отдельности, почти не видим собственно движения мысли. Есть набор разных мнений, иногда, как в первом томе, отражающий судьбу какой-нибудь группировки, но не постепенное, последовательное изменение взглядов. Такое изменение в критике XIX века, например, блестяще продемонстрировано в работах Б. Егорова, иногда прямо по годам, по мере смены выдвигавшихся временем задач. Советская критика в этом плане никогда не характеризовалась. И в наших книгах внутренняя логика развития ни «Перевала», ни «Серапионовых братьев», ни имажинизма практически не отражена.
Создается впечатление, будто время настолько сжато составителями хрестоматии, что становится статичным, «обездвиженным». Во втором томе в разделе «Советская литература в оценках критики» рядом стоят две статьи о Л. Леонове, разделенные временным интервалом в без малого двадцать лет: А. Селивановского, опубликованная «Литературным критиком» в 1936 году, и М. Щеглова («Новый мир», 1954). Рядом они оказались только потому, что посвящены Л. Леонову. Тут уж, само собой разумеется, не до внимания к изменениям тона, манеры, поэтики критических выступлений по годам или хотя бы по десятилетиям…
Та же «временная статика» ощущается и в третьем томе. Совершенно очевидно, что и по количеству критических выступлений, и по их качеству 70– 80-е годы существенно отличаются от 50– 60-х. Рубежом здесь является 1972 год, когда было принято постановление ЦК КПСС «О литературно-художественной критике» (такой периодизации придерживались и составители вузовской программы). Но Л. Ершов и В. Муромский, видимо, сочли предпоследний период недостойным специального освещения: после двух статей о Шолохове («Судьба человека») и Леонове («Evgenia Ivanovna») сразу дали статьи о Белове и Распутине, как будто в «промежутке» не было ни П. Нилина, ни Ю. Германа, ни Д. Гранина, ни других писателей с их симптоматичными для своего времени повестями и романами.
Если мы посмотрим на все три книги с точки зрения того, насколько полно представлен в них материал, то предпочтение придется отдать первому тому. Семнадцать лет советской критики (1917– 1934) умещены составителем на 400 страницах и снабжены сравнительно подробным комментарием. В книгу вошли 542 материала, так что в содержании указываются только разделы и подразделы хрестоматии. Такая полнота была достигнута именно за счет безжалостного усечения общих мест, деклараций, бессмысленных полемических выпадов– оставалась только суть, принципиально важная мысль для статьи, для автора, для группы, будь то «Перевал» или «Серапионы», ЛЕФ или имажинисты. Статья часто разрывается по разделам хрестоматии, фигурирует несколько раз.
Такая дробность книги вызвала в момент ее появления довольно скептическое отношение к ней аудитории, особенно студенческой. «Цитатник, а не хрестоматия!» – говорили тогда. Отчасти понять можно. Действительно, испытываешь немалое смущение, а то и растерянность, переходя от статьи к статье, от манифеста к манифесту: кажется, что царит невообразимый хаос, завязываются споры вокруг вопросов, которые могли представляться вполне ясными.
И все-таки иначе, как представляя обширнейшую палитру мыслей и взглядов, в критике не передать всю напряженность, весь драматизм, все противоречия молодой, только еще становящейся литературы. Поэтому мы и считаем, что путь, которым пошел П. Юшин, при всех своих неизбежных, повторим, издержках,– путь плодотворный.
Второй том, охватывающий больший промежуток времени, почти вдвое меньше по объему (около 240 страниц текстов) и включает 181 материал. Чисто количественное сравнение с первым томом здесь очень показательно: чем меньше опубликовано работ, тем уже рамки, в которых воссоздается период, тем беднее представление о нем у читателя, тем сложнее создать объективную картину развития критической мысли. В самом деле, уровень критических работ значительно вырос, пополнились ряды критиков новыми кадрами, а в хрестоматии период отражен в обратной пропорции. Поневоле возникает впечатление, что второй период истории советской критики менее значителен, чем первый, хотя такой вывод противоречит и действительности, и цели составителей. Опубликованные материалы очень интересны и говорят сами за себя: статьи Елены Усиевич, Б. Эйхенбаума, публикации «Литературного критика» 30-х годов, дискуссия о задачах критики, проведенная «Новым миром» в конце 40-х годов, и т. д. Но насколько полнее были бы воспроизведены двадцать лет истории советской критики между двумя съездами советских писателей (1934– 1954), если бы авторов и статей было больше, а отрывки из них– полнее. Пусть, в них содержались бы не только позитивные моменты, но и заблуждения тоже как это и было на самом деле, пусть рельефнее выступили бы противоречия роста критической мысли тех лет,– стоит ли бояться показать находки и достижения вместе с ошибками и крайностями? Думается, что вовсе нет. Вопросы прошлого могут быть острыми вопросами, но, как говорится в постановлении ЦК КПСС от 26 апреля 1979 года «О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы», «вопросы, оставленные без ответа, выгодны лишь нашему классовому противнику».
Третий том охватывает не семнадцать и не двадцать, а двадцать восемь лет, весь период формирования развитого социализма, и доводит читателя до апрельского (1984 г.) Пленума ЦК КПСС. Это время настоящего расцвета советской Критики, когда она, может быть, впервые достигает уровня самой литературы. Однако третий том, хотя и больше второго по объему (около 360 страниц текстов), по количеству материала еще меньше: всего 79 публикаций по сравнению с 542 в первом томе! В занимающем полстраницы предисловии, которым и исчерпывается справочный аппарат третьего тома, составители аргументируют принцип своей работы: «Учитывая особую сложность, наименьшую изученность современного периода, а поэтому и большую трудность постижения его закономерностей и особенностей, в настоящем выпуске фрагменты статей, докладов и выступлений даются с возможной полнотой» (стр. 3). Это, прямо скажем, просто отговорка.
Первый и второй периоды не проще, хотя сложности, конечно, у каждого свои. Современность, по понятным причинам, быть может, и мало изучена, зато очень хорошо известна. Что же касается изучения, то Л. Ершов и В. Муромский в отличие от П. Юшина и П. Бугаенко и ряда их помощников смогли выполнить всю работу вдвоем именно потому, что совершенно уклонились от изучения материала: предисловие, повторяем, на полстранички, комментариев нет вообще. Неподготовленному читателю предлагают «букет» авторов без всяких пояснений, а тексты хоть и достаточно полны, но изъяты из контекста реального критического процесса, даются иногда даже без дат их первой публикации.
Какими наивными кажутся теперь, когда вышли все три книги, упреки рецензента первого тома Г. Цветова («Русская литература», 1982, N 2) в том, что П. Юшин не раскрыл, например, происхождение на
звания группы «Серапионовы братья»! 1
Разумеется, по всей конкретике материала можно предъявлять претензии к каждой из этих книг. И у П. Юшина есть просчеты, «белые пятна», на которые указывали рецензенты. Не представлена с должной полнотой, скажем, позиция перевальцев, прежде всего А. Лежнева и Д. Горбова, которые в крайних формах защищали очень актуальную сейчас идею собственно творческой, созидательной специфики искусства. Не воссоздана с достаточной полнотой та атмосфера, в которой приходилось трудиться Луначарскому, Горькому, А. Толстому,– атмосфера далеко не всегда доброжелательная, часто напряженная. Может быть, стоило подробнее показать нападки на Луначарского не только напостовцев, но и лефовцев и перевальцев, попытаться объяснить причины и мотивы этих наивных, но суровых и несправедливых претензий. Если невозможно было остановиться сколько-нибудь подробно на эволюции взглядов А. К. Воронского, «Ивана Калиты русской литературы», как называли его современники, собиравшего по крупицам новую русскую советскую литературу, сплачивая ее вокруг «Красной нови», если нельзя было показать зигзагообразную эволюцию этого талантливейшего и честнейшего человека, в судьбе которого выразилась вся сложность времени, то хотя бы программные его работы можно было дать в более полных извлечениях.
К сожалению, явно неравно мерно, непропорционально отобраны и высказывания об отдельных писателях: семь– о Вс. Иванове, целых четыре об одном лишь «Шторме» Билль-Белоцерковского и всего лишь по одному материалу о Булгакове и Олеше. А о Бабеле– и далеко не о нем одном2– просто забыли.
Не всегда можно понять, по каким критериям производился отбор материала, а также его сокращения,– прежде всего это касается второго и особенно третьего тома. В комментариях ко второму тому составитель сообщает, что А. Тарасенков осуждал статью М, Щеглова о «Русском лесе» Леонова. Но при всей спорности идей Щеглова и критика Тарасенкова была с передержками, Статья Щеглова, о которой идет речь, тоже представлена, но в таком виде, с такими купюрами, что, прочти ее Тарасенков по хрестоматии, он не смог бы найти причин для полемики.
Нелегко объяснить, почему ее составители доверяют говорить о современной поэзии Ст. Куняеву, Ю. Прокушеву, М. Числову и не доверяют, например, В. Огневу, Л. Лавлинскому, С. Чупринину. Непонятно, почему в разделе об идейно-эстетических поисках в литературе и их отражении в критике нет имен Г, Белой, Г. Гачева, И. Виноградова, В. Гусева, В. Оскоцкого, Е. Сидорова и многих других. Это приводит к тому, что мы не видим основных векторов развития критики, направлений взаимодействия творческих индивидуальностей.
Совсем недавно, например, появился в нашей критике новый жанр– «портрет с автографом», введенный «Литературной газетой». Первыми свои автографы предоставили газете Лев Аннинский и Игорь Дедков. Выбор не случайный. Думается, что эти две фигуры представляют собой как бы (два полюса современного критического сознания, два противоположных, но и взаимно дополняющих взгляда на современную литературу и роль критики в литературном процессе. Аннинский, утверждающий свою независимость от литературного факта, декларирующий возможность лишь оттолкнуться от произведения во имя выражения собственной эстетической позиции, и Дедков, настойчиво утверждающий очевидность и необходимость зависимости критики от литературы,– оба они, находясь вроде бы на противоположных позициях, идут к одной цели: «договаривая» за художника, говорить свое– в меру отпущенного, в меру ответственности (и у обоих она предельно велика); обоих роднит искренняя любовь к отечественной словесности, «к этой дорогой и необходимой всем нам части жизни», как говорит Дедков.
Такой «субъективный» поворот интереса к сущности того, что есть критика, есть характернейшее знамение нашего времени. В самом деле, возможен ли был подобный разговор в 20-е? или 50-е? Очень маловероятно! Думается, что именно современный уровень критического сознания обусловил причины своеобразного «смещения» интереса с литературного факта на факт критический. Иными словами, само существование этих двух точек зрения говорит о том, что критика достигла уровня сложности, когда есть необходимость заглянуть вовнутрь самой себя, самоосмыслиться, что ли.
Но, как это ни парадоксально, ни Дедков, ни Аннинский слова у составителей третьего тома не получили. И в этом проявилась особенность именно этой книги.
В этом смысле первый том, если вновь к нему обратиться, отличается гораздо большей демократичностью. Здесь предоставлено слово всем участникам литературной жизни, а не только тем, за кем оказалась историческая правда. На страницах книги приведены такие, например, декларации: «Да, нашей заслугой является то, что мы уже деклассированы… То, что нужно пролетариату в 1924 году, выяснится пролетариатом в 2124 году. История учит терпению. Споры в этой области– прогноз гадалки» (стр. 39). Тот факт, что это было напечатано в 194 году в журнале имажинистов «Гостиница для путешествующих в прекрасном», значит не менее, чем письмо в редакцию «Правды»: «Мы, создатели имажинизма, доводим до всеобщего сведения, что группа «имажинисты» в доселе известном составе объявляется нами распущенной» (стр. 39), чем отрывки из статей Луначарского и Брюсова, содержащих критику этого течения. Иначе говоря, создается не плоскостная картинка, а объемное изображение одного из эпизодов литературной борьбы 20-х годов– слово предоставлено обеим полемизировавшим сторонам.
Во втором и особенно в третьем томе не чувствуется того доверия к читателю, которое так характерно для первого. П. Бугаенко, Л. Ершов, В. Муромский подошли к хрестоматии с мерками антологии– собрать лишь лучшее. Они как будто боятся показать негативные стороны критики, ее ошибки, подчас очень крупные. Но ведь истина: на ошибках учатся!
Тем более, что именно в борьбе с ошибочными тенденциями закалялась методология критики, выковывались важнейшие принципы анализа текущей литературы.
П. Бугаенко дает слово критикуемым гораздо реже, чем П. Юшин. В сущности, можно указать лишь отрывок из статьи В. Померанцева «Об искренности в литературе». Помещено много выступлений против «теории бесконфликтности», но ни одного– сторонника этой «теории», ни одного имени. Естественно, возникает вопрос: что это за неперсонифицированная, безличная теория, как она конкретно материализовалась и почему с ней так решительно и так долго воевали (с 1941 года, когда П. Павленко и Ф. Левин выступили на партийном собрании СП– доклад, к сожалению, в хрестоматию не попал)? Создается впечатление, что вся критика объединилась для борьбы с чем-то бесплотным, навязчиво витающим в воздухе и крайне неопределенным– что-то вроде домового, которого никто не видел, но о котором все говорят.
Но ведь мы знаем, что для эпохи, отраженной во втором томе, безличный разговор о недостатках не был типичен.
Отсутствие справочного аппарата в третьем томе и ряда необходимых текстов ведет порой к искажениям. Так, например, в хрестоматии перепечатана редакционная статья «Правды»»Когда отстают от времени» (27 января 1967 года), сыгравшая очень серьезную роль в развитии советской критики, способствовавшая устранению многих недостатков. Но совершенно очевидные в 1967году факты теперь, в середине 80-х, требуют пояснений. Критика, прозвучавшая со страниц газеты в адрес «Нового мира» и «Октября», просто не ясна современному читателю, тем более, молодому, который в 1967 году не мог наблюдать за жизнью гуманитарной общественности. Ведь ни позиция «Октября», ни «Нового мира» не воспроизведена в хрестоматии.
Когда же составители третьего тома обращаются к самому последнему времени, то у читателя создается впечатление полной гармонии в рядах критики, отсутствия каких-либо разногласий. Но партийные документы, опубликованные в начале книги, со всей прямотой говорят о непреодоленных, а подчас и усиливающихся методологических недостатках современной критики. Но в хрестоматии– тишь да гладь, никаких негативных явлений в литературе и критике, никаких возражений против них! Как будто не было ни «Полемических маргиналий» Ю. Суровцева, ни статей В. Кулешова «Точность критериев» и П. Николаева «Освобождение»… от чего?», посвященной статье М. Лобанова в «Волге»! Как будто не было никаких откликов на книги «ЖЗЛ», упрек которым был сделан в «Коммунисте», которые критиковались А. Дементьевым, Г. Бердниковым!.. Как будто никакой реакции не вызвала статья В. Кожинова «И назовет меня всяк сущий в ней язык…».
Нет в третьем томе и полемики не мировоззренческого плана, а собственно эстетического характера (не считай частных возражений по отдельным вопросам), например об уровне и перспективах развития современной литературы или о своеобразии литературы всего XX века (эта дискуссия прошла на страницах «Литературного обозрения», и первые ее публикации вполне могли бы попасть в наше издание). Словно нет в критике соображений об «усталости» военной и деревенской прозы и несогласия с ними, словно не делаются прогнозы на будущее, словно не спорили Е. Сидоров, И. Дедков и И. Золотусский в середине 70-х годов по вопросу о «синтезе» в литературе, а в начале 80-х тот же И. Дедков и В. Гусев– о поколении «сорокалетних», которым, по мнению второго, старшие не дают выбиться, оказаться на поверхности…
Идут в нашей критике и бурные дебаты по теоретическим вопросам: о характере и степени «открытости» метода социалистического реализма, о влиянии НТР на литературу, о народности и массовости культуры и многие другие. Отдельные статьи, помещенные в третьем томе, не дают об этих спорах практически никакогопредставления. Не дают они представления о системе жанров современной критики. И уже тем более такой подход не может показать лицо, характер » литературно-художественных изданий, показать, чем эстетическая позиция «Нового мира» и «Дружбы народов» отличается от взглядов «Нашего современника».
Во всех трех томах, наряду с опечатками, встречается и путаница с инициалами: Х. Кантор вместо К. Кантор, один раз А. К. Воронский фигурирует как К. А. Воронский, три раза подряд– В. Я. Полонский (видимо, псевдоним сыграл с В. П. Гусиным злую шутку, побудив комментаторов первого тома– судя по инициалу– сделать его сыном поэта «чистого искусства» Я П. Полонского). Однако эти и другие недосмотры обычно незаметны и ввиду информативности всего трехтомного издания выглядят совсем мелкими погрешностями.
И все же не станем забывать, что это первая попытка представить историю русской советской литературной критики, дав слово самим критикам, воссоздать ее такой, какой была в действительности. Дело это огромной сложности, но и огромной важности, давно назревшее и, наконец, выполненное. К этим томам можно обращаться в каждодневной работе, на них можно ссылаться, на них, наконец, будут опираться исследователи в своей будущей работе. Важен, прежде всего, сам факт публикации, подготовки этих сборников для печати, отражающий насущную потребность в них современного общественного сознания. Критические замечания в адрес их составителей, которые сделаны в этой рецензии, преследуют единственную цель– облегчить труд исследователей, которые пойдут по стопам первопроходцев.