Чем мы обязаны Западу?

Владимир Кантор, В поисках личности: опыт русской классики, М., 1994, 340 с.

Книга Вл. Кантора справедливо ставит проблему личности в центр культуры. Карамзин, Пушкин, Чаадаев, Кавелин, Герцен, Чернышевский, Писарев, Достоевский и Гончаров приглашаются автором «собеседниками на пир» в «минуты роковые»… Эти личности, по мнению Кантора, оставили нам в наследство отточенную и оригинальную мысль, гражданскую и религиозную позицию, без осмысления которых мы будем бесконечно повторять исторические ошибки, навеки оставаясь в положении фонвизинского недоросля – неуча и недоумка.

Другими словами, нужна ли нам сейчас классика? Не слишком ли далеки от нас, людей XX века, идея пушкинской свободы, или гоголевское отречение от литературы во имя веры, или чаадаевская борьба против рабства? Кантор доказывает, что все эти идеи, как ни парадоксально, актуальны в наши дни.

Два ключа приложимы, по мысли автора, к «классикам», рассматриваемым в его книге: биографический (жизненные поступки, согласующиеся с нравственной позицией личности) и идеологический (включенность личности в духовный процесс просвещенного Запада).

Лейтмотивом книги становится проблема взаимоотношений личности и власти. В начале книги Кантор рисует выразительный и точный образ, когда личность, культурный творец, созидатель оказывается погруженным в мертвящую атмосферу русского деспотизма: на российском «убогом кладбище» (Герцен) построен «Некрополис, город мертвых» (Чаадаев), это своего рода «Сандвичевы острова», «где поедают людей» (Никитенко), а обитатели этого мира поголовно – «мертвые души» (Гоголь) (с. 21)… Личность даже в таких условиях отличает нравственная и гражданская позиция, само наличие которой приводит власть в ярость. Свободное слово художника в одно мгновение разрушает громоздкую конструкцию неуклюжей и лицемерной политической идеологии. Живая мысль предстает более опасной, чем тысячи бунтовщиков.

Образование и дух непредвзятого анализа, свободного от догм и пристрастий, пугают государство до нервных колик.

Первым таким бунтарем мысли, при всей его аристократической рафинированности и сдержанной разумности, явился Н. М. Карамзин. Его «История государства Российского» имеет четкий нравственный критерий: цари и сильные мира сего должны нести груз «моральной ответственности за их поступки, за управление страной и людьми» (с. 31). Мало того, Карамзин, согласно Кантору, накладывает на русскую историю европейский идеал, так что республиканские симпатии писателя неожиданно уживаются с его монархическими убеждениями. Главное в личности Карамзина – его независимость. Вот почему декабрист Рылеев, прочитав его «Историю», с полным правом мог воскликнуть: «Ну, Грозный! Ну, Карамзин!» Это вопреки тому, что по велению царя в «1803 г. Карамзин назначен историографом с окладом 2000 рублей в год» (с. 30).

Глава о Чаадаеве занимает в книге, пожалуй, центральное место. «Философическое письмо» Чаадаева взбудоражило всю Россию. Быть может, больше нигде в мире слово не обладает таким поразительным свойством – уподобляться разрывающейся бомбе. Как и следовало ожидать, власть на письмо Чаадаева отреагировала злобно-агрессивно: обвинила его в сумасшествии. Этот способ расправы с мыслящей личностью, как показывает Кантор, уже в XIX веке был достаточно стереотипным. Знаменитая резолюция Николая I, наложенная на докладную записку Бенкендорфа по поводу стихов Лермонтова «Смерть Поэта», также намекала на безумие поэта. «Пока что я велел, – писал царь, – старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он…» (с. 56 – 57). Не надо говорить, какие масштабы в наше недавнее время приобрела государственная политика упрятывать диссидентствующих интеллигентов в сумасшедшие дома.

Любопытна, ко всему прочему, оказалась и реакция общества на это письмо Чаадаева. Передовое студенчество Московского университета явилось, к председателю цензурного комитета графу С. Г. Строганову, предлагая «с оружием в руках вступиться за оскорбленную Россию» (с. 55). Значит, Чаадаев затронул какие-то невероятно болевые точки российского самосознания, отзывающиеся резкой болью в теле России по сю пору.

В самом деле, он попросту отметил, что русского самосознания, в отличие от европейского, нет вовсе. Чаадаев поставил вопрос ребром: а существует ли действительно пресловутая особенность русского духа?