Буду учиться, пока живу

Корреспондент «Вопросов литературы» задал известному балкарскому поэту Кайсыну Кулиеву несколько вопросов. Ниже публикуются ответы К. Кулиева.

Кайсын Шуваевич, ваше имя широко известно среди любителей поэзии. Но для оценки достижений поэта небезразлична и его самооценка. В одном из стихотворений вы говорите, что «лучшее слово и лучшее дело – все еще впереди»; и все-таки что вы считаете лучшим, наиболее удавшимся в вашей работе? Над чем работаете сейчас, что планируете на будущее?

– Мне очень трудно ответить на этот вопрос: часто меня мучит мысль, что пишу я плохо. В молодости такого со мною не бывало. В сравнительно недавно изданной книге «Мир дому твоему» есть «Стихи, сказанные после чтения своей книги»; там я прошу прощения у земли отцов за то, что не сумел создать нечто долговечное; я оправдывал свою работу только тем, что уподоблял ее снегу, падающему на поля: хотя он и тает, но не бесполезно.

Конечно, у меня, как и у всякого автора, есть вещи получше и похуже. Наиболее удачными мне кажутся книги «Раненый камень» и «Мир дому твоему». Однако последнее время иногда нравятся некоторые ранние вещи из моих утренних песен, такие, как «Утро мне всего милее…», «Песенка горной речушки», «Песенка мальчика, скачущего на ослике», «Мальчики и козлята», «Здравствуй, утро!». Трудно растолковать это подробно, но в тех стихах было много света и непосредственности.

Почему я считаю лучшими именно две названные книги?

Дело в том, что какие-то черты, голоса, нотки этих книг попали, на мой взгляд, в то русло поэзии середины XX века, в тот ее поток, который верно передает атмосферу эпохи, ее тревоги и надежды. Поэзия нашего времени в лучших своих явлениях – глубинная, человек стремится понять время и себя, понять, что его ждет в нынешнем сложном мире. Тут крикливые фразы неуместны. Люди сейчас тревожатся о том, останется ли земля землей, небо – небом, хлеб – хлебом, вода – водой. Этих тревог не могло быть не только во времена Пушкина, но и во времена Блока. Думается, что сборники «Раненый камень» и «Мир дому твоему» каким-то образом соприкасаются с этими центральными темами нашего времени. Не говорю сейчас о качестве стихов, но в одном могу уверить читателей, – я был в них до конца искренен и пытался сказать то, что я думал.

Конечно, любой художник (а если мы называем человека художником, он не бездарен), независимо от степени дарования, сам себе первый судья. Но это очень трудно, ибо создатель всегда весьма субъективен. Трудно определить, что у тебя плохо и что хорошо. Кстати скажу: на мой взгляд, выпустить в свет стихотворную книгу, даже много книг еще вовсе не значит быть поэтом. Это разные вещи. И никто из нас не должен заблуждаться на этот счет. А ведь иные наивно думают, что раз у человека много книг, стало быть, он большой поэт…

Что касается сегодняшней работы, то сейчас главное для меня – составление двухтомника «Лирика. Поэмы». Дело это оказалось неожиданно сложным. Я беспощадно выбрасываю многое из того, что раньше считал достойным печати.

Скоро надеюсь закончить «Колыбельную песню». Это трагическая поэма для театра, начатая мною года четыре назад и рассказывающая о войне, о тех днях, когда в горах Кавказа появились фашисты. Эта поэма о том, что люди, несущие жестокость, – враги колыбельной песни, так же, как и хлеба и жизни; и убить песню им ничего не стоит. И все же колыбельная – бессмертна и вечна, как молоко матери.

Писать эту вещь трудно; пришлось многое переделывать, и не раз. Нужно показать на сцене войну, но без криков и грохота. Мне хочется добиться той сдержанности, которой учит нас Чехов.

В ближайших планах – книга размышлений о поэзии и жизни, о судьбах поэтов. Мне трудно о ней говорить подробно, скажу только, что называться она будет «Колосья и звезды».

Много лет я пишу (и надеюсь в будущем году закончить) книжку «Скачи, мой ослик». Это повесть в прозе о моем детстве, и мне хочется, чтобы она была пронизана солнцем, светом, воздухом моей Балкарии.

Конечно, работаю и над стихами. В голове какими-то волнами ходят стихи, из которых хочу составить две книги – «Книгу земли» и «Книгу любви». Может быть, они будут написаны несколько иначе, чем другие книги. Это не значит, что я собираюсь в корне изменить манеру, – просто хочется идти дальше. Часть «Книги земли» уже существует, и ряд стихов из нее вскоре будет напечатан.

– Откуда вы ведете свою поэтическую «родословную»? Кого из поэтов и писателей считаете своими учителями и непосредственными предшественниками? Что дала вам мировая поэзия?

– Мне придется сказать вначале нечто «внелитературное».

Моя главная родословная – это мое происхождение, место моего рождения, земля Балкарии, Чегемское ущелье.

Это – желтые, рыжие, темные скалы и синее небо над ними, белые от быстроты речки и тихие тропинки между скал, зеленые леса и снежные вершины.

Это – моя мать, которая была для меня как бы первым поэтом.

Все, что есть стоящего в написанном мною, я получил от моей земли: краски, звуки, ритмы и, если хотите, мое стремление относиться к людям по-человечески.

Даже мое стремление мыслить, думать – и ему меня научили мудрецы-крестьяне, и деревья, молчащие снежным вечером, и камни в сумерках на склоне горы.

Для горских крестьян, среди которых я вырос и жил до семнадцати лет, главным были хлеб, жилье, вода и еще – стремление к справедливости. И они стали моими первыми учителями. Это истина, это правда. В своих стихах я иду от них. Каждый художник должен быть верен своей стихии, иначе он не художник. Нельзя сделаться тем или иным по собственному желанию. Старая восточная мудрость гласит: из кувшина может вытечь только то, что в него было налито. Мне думается, мои скромные вещи подтверждают это.

А теперь речь о литературе. Я рос в стихии горского фольклора. Я дышал его воздухом, жил в его атмосфере, и, естественно, это оставило большой след в моей работе. Я считаю народную поэзию высшим поэтическим и духовным явлением жизни балкарцев. Русским читателям давно известно отношение Льва Толстого к произведениям кавказской народной поэзии. Некоторые из них он присылал Фету, и этот поэт, сказавший горькие и безнадежные слова: «У чукчей нет Анакреона, к зырянам Тютчев не придет», – буквально набросился на эти народные творения и перевел их. Если они так пленяли великих художников, что говорить о нас, грешных?

Что же касается литературных предшественников и учителей, то тут главное для меня – Кязим. Я немало писал об этом и могу повторить еще и еще раз: моей школой был и остается Кязим Мечиев, Голос Кязима, этот суровый и честный голос жизни, я слышу каждый раз, когда сажусь писать. Он предостерег меня от многого, что могло соблазнить и сбить с толку. Я счастлив, что имел такую школу, и благодарность к этому великому в подлинном смысле слова поэту я пронес через всю жизнь.

За пределами Карачая и Балкарии (два этих народа говорят на одном языке) никто не знает карачаевского поэта Йссу Каракетова. Он погиб молодым на фронте в 1942 году. Боюсь, что его так и не узнают на иных языках, ибо стихи его почти невозможно перевести. Сорок лет назад он написал стихотворение о Кавказе, написал таким прекрасным и выразительным языком, с такой удивительной свободой и так живописно, что до сих пор эти стихи остаются одним из самых выдающихся произведений, созданных на нашем языке. Для меня же они сыграли, наряду с поэзией Кязима, роль школы.

И в балкарской и в карачаевской поэзии было много подражаний «Кавказу» Каракетова, но все они бледны и несамостоятельны, Ведь учиться – это большое искусство; нельзя повторять своих учителей – надо учиться у них тому, как искать свое образное преломление мира и свои краски.

Первым русским стихотворением, которое я прочел в переводе, был пушкинский «Узник», переведенный Каракетовым. Эти стихи ошеломили меня, хотя перевод, может быть, и не был совершенен. Так началась моя любовь к Пушкину. За свою полувековую жизнь я многое видел, многое пережил, много читал, старался думать и писать об искусстве, о поэзии; и теперь должен убежденно сказать, что образцом поэта для меня остается Пушкин. В молодости, правда, я думал иначе. Тогда на первом месте для меня стоял Лермонтов. И это понятно. Лермонтов – больше поэт Кавказа, и это льстило.