Тургенев и русское революционное движение
«И. С. Тургенев. Новые материалы и исследования», «Литературное наследство», т. 76, 791 стр.
Большая часть материалов и исследований, вошедших в 76-й том «Литературного наследства», объединяется одной темой: «Тургенев и русское революционное движение»; именно это делает том особенно значимым. Вопрос об отношении Тургенева к русскому революционному движению вообще пока еще мало изучен, в ряде работ об этом говорят стереотипно, не вдаваясь в существо дела; нет монографии, в которой шаг за шагом прослеживались бы сложные связи и взаимоотношения Тургенева с революционным лагерем. В течение последних десятилетий не было сколько-нибудь серьезных публикаций новых материалов. Поэтому при характеристике политических убеждений Тургенева из работы в работу переходили одни и те же ссылки главным образом на его собственные признания, которые подчас были вызваны неблагоприятными обстоятельствами его жизни и не выражали того, что он думал на самом деле.
Коллектив авторов нового тома «Литературного наследства» проделал большую изыскательскую работу и обогатил литературоведение рядом ценнейших фактов, которые позволят уточнить и расширить ваши представления об отношении Тургенева к освободительному движению его времени.
Одно из первых мест по важности публикации принадлежит, без сомнения, дневниковым записям П. Васильчикова о пребывании Тургенева в революционном Париже 1848 года. Установилось мнение, что Тургенев боялся революции. Его жизнь была связана с непосредственным выступлением масс только однажды – в 1848 году, а мы почти ничего не знали об этом эпизоде в биографии писателя. Правда, тридцать лет спустя он опубликовал два очерка, посвященных этим событиям, но очерки эти предназначались для подцензурной печати, и Тургенев сознательно обошел молчанием все, что в какой бы то ни было степени раскрывало его отношение к революции.
Дневник П. Васильчикова знакомит нас с рассказом самого Тургенева о событиях 1848 года. Оказывается, Тургенев в первый день июньского восстания рабочих пробрался в предместье Сен-Антуан, ходил там между баррикадами, вслушивался в разговоры повстанцев. Непосредственные наблюдения позволили ему сделать вывод: «Жестокость с инсургентами надобно приписать тому страху, который они внушали всем буржуа и жителям Парижа. Они не были достойны этой жестокости: их били и резали и ссылали как разбойников без суда, а между тем они занимали половину города и не разграбили ни одного дома… в их руках были все Colleges, дети тех aristo, которые с ними обошлись так жестоко, и они не только не тронули их, но даже окружили их охранною стражею» (стр. 354). Все это свидетельствует, что Тургенев не испытывал страха перед восставшими рабочими; он убедился, что восстание не угрожало цивилизации. Дальнейшие исследования должны показать, не правильнее ли будет поставить акцент иначе: может быть, Тургенев боялся не самой революции, а поражения революции, которое приводит к торжеству самой оголтелой реакции.
Не меньшую ценность представляет и статья Г. Лопатина из английской газеты «Дейли ньюс», написанная сразу после кончины писателя. Г. Лопатин очень близко знал Тургенева, на его обязанности лежало распределение материальной помощи, которую писатель постоянно оказывал революционерам-эмигрантам. Нет основания думать, ото Тургенев был неискренен в своих беседах с Г. Лопатиным. Поэтому характеристика политических убеждений Тургенева, которая дана в этой статье, видимо, является наиболее объективной и достоверной.
Исследователи нередко отводят второстепенную роль протесту писателя против существовавшего строя. Г. Лопатин, напротив, на первое место выдвигает именно этот протест Тургенева и потому считает его союзником, а не противником (в качестве либерала) революционного движения. Г. Лопатин подчеркивает, что у Тургенева не было строго очерченной политической программы: «Но он был всегда горячим другом политической свободы и непримиримым ненавистником самодержавия. Не менее горячо ненавидел он и наш доморощенный ханжеский и беспочвенный клерикализм (и его наилучшее воплощение – Победоносцева). Затем он горячо и искренне любил наш простой народ наше крестьянство, и охотно мечтал о наступлении для него лучших дней, которые он представлял себе в довольно туманных, полусоциалистических, полуфантастических образах. Но несмотря на отсутствие строгой продуманности в его политических взглядах, он всегда относился с самым горячим сочувствием ко всякой самоотверженной борьбе с ненавистным ему самодержавием и всегда был готов помочь участникам в этой борьбе всем, что он считал совместимым с собственным самосохранением, не разбирая при этом тех программ и знамен, под которыми сражались эти люди» (стр. 246 – 247).
Г. Лопатин основное внимание обращает на то, что сближает Тургенева с революционным движением, на его «горячее сочувствие ко всякой самоотверженной борьбе с ненавистным ему самодержавием». В нашей же литературе еще существует тенденция выдвигать на первое место то, что разъединяет писателя с революционным лагерем. Видимо, исследуя мировоззрение Тургенева, необходимо учитывать и то и другое.
Большое место в томе занимают материалы, характеризующие отношение революционного лагеря к творчеству Тургенева. Это статьи «землевольца» Рымаренко, Лаврова и Степняка-Кравчинского. Воспоминания революционеров-народников о Тургеневе были собраны и опубликованы в 1930 году М. Клеманом, и за истекшие с тех пор почти сорок лет это первая крупная публикация новых материалов, позволяющих поставить вопрос, еще не исследованный в нашей литературе, вопрос о позиции, с которой революционеры-народники оценивали произведения Тургенева.
В статьях Г. Лаврова, например, есть такая закономерность: в момент выхода произведения Тургенева Лавров дает общественной позиции писателя отрицательную оценку; но проходит время, и оценка Лаврова явно меняется в положительную сторону. В статье «Письмо провинциала» (1869) Лавров писал о «Дыме»: «Г-н Тургенев вторично (то есть после «Отцов и детей». – В. Н.) вышел на сцену на бой уже не с сильным, а с едва дышащим врагом, – что, очевидно, представляло нравственный прогресс, но и тут он как художник совершенно уничтожил свои стремления как мыслителя… Может быть, опять против воли автор несравненно ярче осветил ничтожество Ратмировых, чем Губаревых; говорю может быть, потому что, по-видимому, цель автора была представить одинаково пустоту или дымностъ (если позволено так выразиться) всех русских общественных стремлений» (стр. 182). В 1877 году в статье о романе «Новь» Лавров уже считает, что Тургенев «был очень далек от того, чтобы проповедовать индифферентизм и уныние в своем романе «Дым» (стр. 198). Еще через семь лет в статье «И. С. Тургенев и развитие русского общества» он признает правоту писателя в оценке Губарева, называя его «эксплуататором нового обычая», и делает общий вывод: «Силы нет нигде. Жизнь историческая, действительно прогрессивная, из этого общества улетела. У него нет и не может быть будущего» (стр. 231).
Весьма существенны у Лаврова и изменения в оценке Базарова. Сам Лавров так объясняет это изменение: «Конечно, это легко обдумать и сказать теперь, но тогда, в разгаре борьбы за остатки расстроенного лагеря искателей «настоящего дня», думалось и говорилось иначе» (стр. 231). «Теперь» стало очевидным, что жизнь развивалась не совсем так, как хотелось Лаврову, и с высоты этого «теперь» стало ясно, что Тургенев в своих оценках был более прав, чем казалось раньше, «в разгаре борьбы». Больше того, сначала оцененные отрицательно, произведения Тургенева потом помогали Лаврову уточнять, корректировать свою позицию, свои надежды, вырабатывать более реальную программу революционного действия. Лаврову обычно казалось, что ему известен «тип революционера более оснащенного и деятельного, нежели его (Тургенева. – В. Н.) герои, более способного придать стремительность движению» (стр. 203), и это укрепляло его надежды на близкое торжество революции. Волюнтаристская в своей основе тенденция «придать стремительность движению», присущая революционному лагерю того времени в целом, не могла не сказываться на оценке произведений Тургенева, написанных с позиций реализма.
Новые материалы позволяют сделать вывод, что Тургенев с его «самым горячим сочувствием ко всякой самоотверженной борьбе с ненавистным ему самодержавием» имел мало оснований искажать действительность в своих произведениях в угоду каким-либо предвзятым взглядам.
К подобному убеждению приходит А. Муратов в статье «Гейдельбергские арабески» в «Дыме». Автор анализирует новые архивные данные о жизни «молодой эмиграции» в Гейдельберге, подробно рассказывает о встречах Тургенева с молодежью, прослеживает судьбу гейдельбергских студентов после их возвращения на родину. Новизна привлеченных документов и широта исследования делают статью интересной и доказательной. Глубокое знакомство с историческими фактами позволяет автору сделать вывод: «В основе «Дыма» лежат жизненные наблюдения писателя» (стр. 93), критическое отношение Тургенева к этим фактам было оправдано полной неприглядностью самих фактов; наконец: «В этом заглавии не содержится дискредитации революционного движения» (стр. 99).
Но тут намечается один существенный недостаток книги в целом. Исследования, вошедшие в нее, не учитывают новые материалы, в ней же опубликованные. Казалось бы, «самое горячее сочувствие ко всякой самоотверженной борьбе», о котором говорит Г. Лопатин, не могло располагать Тургенева к искажению действительности. Придя к выводу, что Тургенев дал верную характеристику «молодой эмиграции» в «гейдельбергских арабесках», А. Муратов не выясняет, какие именно принципы помогли писателю дать эту верную оценку. Он, вопреки собственным выводам, утверждает: «Либеральные взгляды не позволили писателю верно понять и оценить события 80-х годов. В период работы над «Дымом» неверие в правильность пути разночинной молодежи было присуще ему еще в большей степени, чем во время работы над «Отцами и детьми» (стр. 74 – 75). Между тем несколькими страницами ниже он сам же пишет, что «неудача революционного движения 60-х годов, крах революционной ситуации и наступившая вслед за ним реакция обусловили глубокий кризис всего русского общества и отразились на его действиях и умонастроении. Гибель «Земли и Воли», падение влияния «Колокола», а вскоре и прекращение его, ренегатство Кельсиева – все это указывало на серьезные изменения русской жизни середины десятилетия. Эти изменения и этот кризис с особенной силой сказались в среде русской эмиграции, и прежде всего в Гейдельберге. Их-то и подметил Тургенев, обративший внимание на характерные черты кризиса» (стр. 88).
М. Габель в статье «Творческая история романа «Рудин» пересматривает и решает по-новому целый ряд вопросов тургеневского творчества. Она справедливо утверждает, что в середине 50-х годов не было существенных разногласий между Тургеневым и Чернышевским, доказывает, что Тургенев был прав в своей оценке «лишних людей», впервые ставит вопрос о том, почему Тургенев в 1860 году написал второй эпилог к «Рудину» и т. д. Однако многое в ее статье вызывает возражения. Это происходит потому, что точка зрения автора на роман односторонняя. М. Габель интересует прежде всего, осуждал Тургенев или реабилитировал своего героя, хотя Тургенев прежде всего анализировал русскую действительность, а принципы этого анализа, разработанные им, остаются в стороне.
Вот один характерный пример: «Лежнев не является антиподом Рудина. Для Тургенева и он в какой-то мере «лишний человек»… Как ни различно сложился их жизненный и бытовой уклад, они ведь люди одного поколения, люди сходных воззрений и чувств… Они оба – «последние могикане»; им осталось лишь «крепко держаться друг за друга», так как они не являются строителями жизни, которая развивается без их участия и отбрасывает их как нечто ненужное и бесполезное. В эпилоге происходит суд не только над Рудиным, но и над Лежневым» (стр. 42). Надо совсем забыть про русскую действительность, чтобы утверждать, будто она «развивается» в середине 50-х годов. И в самом романе нет даже намека на такое «развитие».
Только что закончив первую редакцию своего романа, Тургенев 3 августа 1855 года писал С. Аксакову: «Впереди еще пока никакого не видать просвету».
Тургенев именно и ненавидит русскую жизнь той поры за ее неподвижность, он видит кругом гигантское болото, в котором захлебываются и гибнут одинокие, лишенные какой-либо поддержки передовые русские люди. М. Габель забывает поставить один существенный вопрос – вопрос о реализме, который в период работы над «Рудиным» углублялся в творчестве Тургенева. Автор считает Лежнева таким же «лишним», как и Рудина, потому что «они ведь люди одного поколения», «как ни различно сложился их жизненный и бытовой уклад». Тургеневу же важно подчеркнуть, что у Рудина и Лежнева различный «жизненный и бытовой уклад». Они оба были в кружке Покорского, но богатый Лежнев уехал в деревню заниматься своим хозяйством и растерял былые идеалы юности, превратившись в байбака; а Рудин беден и в силу своей бедности сохраняет идеалы до конца жизни. М. Габель проходит мимо открытия Тургенева, который первым в русской Литературе пришел к выводу, что идеи, психология, характер человека зависят от его состояния, от его материального положения.
Новый том «Литературного наследства» является крупным вкладом в дело изучения творчества Тургенева и, без сомнения, поможет углубить и уточнить многие не решенные еще проблемы.
г. Ярославль