Блеск и нищета эссеизма

ГригорийПомеранц. Открытость бездне Этюды о Достоевском Послесловие Бориса Хазанова, Нью-Йорк. «Либерти», 1989, 469 с.

Григорию Померанцу, книга этюдов которого о Достоевском вышла в нью-йоркском издательстве «Либерти»под названием «Открытость бездне», было не избежать сравнений, коих он сам большой любитель. Литература о Достоевском огромна – от Фрейда до Шестова, от Розанова до Бахтина и Долинина. Что-то из этой все увеличивающейся коллекции Г. Померанц использует, что-то упоминает, что-то опускает, но в главном он идет своим путем, будучи одаренным литератором и тонким комментатором. Смешно поэтому упрекать его в том, скажем, что ему не вспомнились 30 гениальных страничек, которые молодой Тынянов озаглавил «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)». Однако в такого рода опущениях – как, по Фрейду, в оговорках – автор проявляется не менее, чем в своих пристрастиях: трудно представить что-нибудь более чуждое свободному эссеисту Померанцу, чем формальный метод, а тем более – генеалогические розыски.

Напомню: Юрий Тынянов опроверг ходячее мнение о том, что Достоевский, как он сам будто бы говорил, вышел из «Шинели», и, наоборот, показал, что в Фоме Опискине тот пародирует «Выбранные места из переписки с друзьями». Какая там литературная генеалогия, когда Померанц в этюдах о Достоевском цитирует поэта Пань Юня, академика Судзуки и «практику»дзэн-буддизма, хотя и оговаривает, что никакого влияния дзэн на Достоевского, разумеется, не было. Но даже без этой оговорки вряд ли можно упрекнуть Померанца в том, что Бенаресская проповедь Будды ему ближе, чем Нагорная – Иисуса. Если Померанц улавливает сходство между чтением романа Достоевского и работой над коаном – это, как говорится, его личное дело, ибо речь идет не о чтении вообще, а о чтении Померанца. Потому что его книга – это именно комментарии читателя, читателя квалифицированного, эрудированного, внимательного и увлеченного: читателя-писателя. Любой субъективизм здесь оправдан и произволом не выглядит другой вопрос – всегда ли он убедителен.

Померанц не ищет корней – ни интимно-биографических, как Фрейд либо Долинин, ни ближних литературных, как Тынянов, ни дальних литературно-философских, как Бахтин в своей заслуженно прославленной, но, увы, канонизированной книге (традиция мениппеи). Померанц ищет не корни, но аналогии; любое сравнение поэтому в контексте его метода, который точнее было бы назвать антиметодом. Здесь нет ни противоречия, ни парадокса, ибо эссеизм принципиально антиметодичен. Эссеизм – это дилетантизм: не вкладываю в это слово ни отрицательного, ни положительного смысла – дилетантом был и называл себя,кпримеру, Стендаль. Не надо путать дилетантизм с невежеством – дилетантом может стать профессионал, ибо это свободный выбор: Померанц мог бы написать научную книгу о Достоевском, а написал ненаучную. Дилетантизм как выбор и эссеизм как жанр соблазнительны и рискованны одновременно, ибо, следуя канону либо школе, можно достигнуть удачи без таланта, в то время как необходимое условие эссеизма-дилетантизма именно талант. Эссеизм – это литературная свобода как и любая другая, она снимает с человека общие обязательства и предъявляет ему личный счет. Помимо таланта, необходимы еще мужество и ответственность, которые у Померанца есть.

Как раз когда Померанц сходит к оставленному им жанру литературоведения, его постигают неудачи. Общий очерк о Достоевском, открывающий этот том, безусловно, слабее глав об антикрасноречии, об эвклидовом и неэвклидовом разуме, наконец, об открытости бездне – название главы, перенесенное на обложку. Однако рудименты литературоведения встречаются и в лучших этюдах Померанца. Если бы Померанц, как в случае с философией и практикой дзэн, объявил, что, с его точки зрения, учение Христа более наглядно и убедительно в иконе, чем в Евангелии, – это было бы утверждение, с которым можно было бы поспорить ибо человек имеет право на личное мнение, на личное восприятие Но Померанц приписывает это, скорее эстетическое восприятие христианства Достоевскому: «Я думаю, что Достоевский непременно должен был припомнить на каторге лик Христа, а это значит, и всю структуру византийско-русской иконы… Евангелие само по себе не дает пластически цельного образа Христа. Христос в нем выступает то в одном, то в другом повороте, и единство можно угадывать и можно не угадывать. Эвклидову разуму бросаются в глаза скорее противоречия. В течение двух веков он упражнялся в анализе этих противоречий и создал целую традицию, которую Достоевский не мог не знать. Отголоски этой традиции его все время настигали – и раздражали. В противовес им он непременно должен был опереться на икону, то есть – или припомнить ее, или воссоздать заново, создать в воображении некое подобие иконописного лика».

Я бы мог сказать здесь, что с Достоевского было достаточно Евангелия – в том смысле, что Евангелие было для него более убедительно, чем для Померанца.